Якобинец

Массовая драка продолжилась и на второй и на третий день, к большому огорчению мирно гуляющих граждан. В городе обе стороны устраивают манифестации, по улицам Парижа с криками и песнями разгуливают враждующие группировки мюскадэнов и якобинцев. Лавки запираются, паника нарастает.

Закончилось тем, что Совет Старейшин отнял здание Манежа у якобинцев, при этом собрания их противников никто не запрещал. Левые республиканцы заняли другое помещение на улице Бак.

Но общественное мнение, формируемое властью Директории, всё беспощаднее и упорнее травило их, через газеты и различные брошюры: «Вешайте якобинцев! Вот убийцы народа! Посмотрим, кто посмеется последний, закрывайте свои лавочки, якобинцы открывают свои! Список виднейших якобинских животных, живых и редких экземпляров, переведенных из клеток в Ботаническом саду в зверинец Манежа, вся коллекция якобинских типов: медведи, тигры и обезьяны!»

Несмотря на физическую малочисленность, их партия в глазах власти считалась опасной, очень сильной и организованной.

Якобинцы вовсе не болтуны и фразёры. За ними не только цветистые и грозные речи с трибуны, за ними стоят дела: штурм Бастилии и Тюильри, оборона страны от роялистского подполья и интервентов, за ними времена Конвента и Комитета Общественного Спасения, да, и, конечно же, революционный террор… как же про него не вспомнить…последний пункт, новые власти (изменники "выкресты" из бывших якобинцев) не забывали ставить обществу на вид.

То, что в 1798 произошло с Манежем, было будто репетицией перед переворотом 1799 года.

Генерал Бонапарт точно также обошелся с непокорными его воле депутатами Совета Пятисот, среди которых было много якобинцев.

Переворот едва не был сорван их фракцией, возмущённые наглостью и цезаристскими претензиями генерала люди бешено кричали: «Вне закона диктатора! На гильотину! В Кайенну его!»

Он в эти минуты успел вспомнить страшную судьбу Робеспьера, ему уже мерещился новый Термидор и казнь без суда.

Бонапарта окружили, обзывали последними словами, хватали за воротник, ему угрожали кинжалы, он растерянно произносил высокопарные и нелепые фразы, когда в зал ворвались солдаты и переломили ситуацию в пользу своего генерала…

«Голосование» под угрозой прикладов и штыков едва ли можно признать добровольным! Возможно, в этот день родилась та бешеная ненависть диктатора к якобинцам, едва не сорвавшим переворот, они подвергались жестоким репрессиям, заключениям и ссылкам без суда, все 15 лет тиранического правления самозваного императора…

Непокорные журналисты подверглись репрессиям, незапрещенными остались только несколько газет из прежних сотен изданий. Эта новая пресса была «ручной», послушной, она писала уже лишь о том, что разрешено и лишь в таком тоне, как разрешено…

Поток официального лже-народного «восторга» и славословия в адрес Бонапарта переходил все мыслимые разумные границы, так создавалась иллюзия «всенародной любви» к будущему императору! Ясное дело, что означает «единодушное одобрение масс» при военной диктатуре!

Удача корсиканца состояла в том, что обе враждебные его власти силы, "синие" и "белые" (республиканцы и роялисты), были, не менее остро враждебны друг другу и никогда не смогли бы объединить усилия.

Теоретически представим следующее, даже, если бы они смогли преодолеть взаимную, лютую, ненависть и объединились против Бонапарта, то после победы сразу же сцепились бы насмерть прямо на ступенях Тюильри…

Якобинцы в случае падения Бонапарта желали бы видеть Францию демократическим правовым государством с республиканской формой правления и первым делом назначили бы выборы в новый Конвент, роялисты мечтали о восстановлении королевской власти, дореволюционных порядков и собственных дворянских привилегий. К власти вернулся бы брат казненного Людовика Шестнадцатого…

Непримиримые, честные и принципиальные люди обеих партий, вчерашние противники в гражданской войне, теперь одинаково подвергались репрессиям, отправлялись на эшафот, изолировались в закрытых психиатрических лечебницах под видом «сумасшедших».

Бонапартистская идеология заявляла, кто же, кроме умалишённых или бешеных может быть против власти Бонапарта, этого «благодетеля и отца народа! Которому еще предстоит осчастливить вскоре всю Европу от Дублина и Лондона до Москвы и Петербурга?»

Чтобы дискредитировать республиканцев в глазах общественного мнения бонапартисты придумали объявлять их «сумасшедшими» и запирать в психиатрические лечебницы, в известном смысле это хуже тюрьмы, даже хуже казни.

В тюрьме или на эшафоте человек приобретет ореол «мученика за идею», его пример способен вдохновить республиканцев или роялистов, но побывав в такой лечебнице, получит унизительное клеймо, обрекающее его на пренебрежение и недоверие людей: «Что взять с сумасшедшего, он же содержался в клинике Дюбюиссона?»

Но, по счастью, это действовало не всегда. К примеру, умственные способности генерала Мале не могли подвергнуться сомнению…

Либо объявляли представителей якобинской оппозиции союзниками роялистов, купленными на английское золото. Этот вариант дискредитировать противника работал еще лучше первого. Но он же и самый бредовый и бессовестный.

Так, против непокорного Бонапарту генерала-республиканца Моро распространяли клевету такого рода… Якобинец, чья неподкупность и принципиальность известна, союзник роялистов? Банально подкупленный?

Этому отказались верить не только товарищи, реакция представителей «белой» партии тоже характерна, роялисты сами смеялись над столь грубым вымыслом бонапартистов, и они отлично понимали, для чего диктатору нужна эта клевета…ему нужно любой ценой свалить опасного противника…

Что же на самом деле произошло? Бонапартистский агент Меэ де Ла Туш, по заданию прикидывавшийся якобинцем, сумел выманить из Лондона вождя шуанов Кадудаля. Ла Туш, человек с тёмным прошлым, приспособленец без чётких убеждений, без совести и каких-либо принципов, начинал свою «карьеру», как полицейский агент еще при короле, затем тщательно изображал «пламенного революционера», но после трагедии Термидора без колебаний отрекся от прежних товарищей, участвовал даже в репрессиях против них, теперь агент бонапартистской тайной полиции…

Он выманил Кадудаля из Лондона фантастической историей о том, что он действует от имени «тайного якобинского клуба» Парижа и якобинцы «в свете текущих событий согласны отказаться от идеи Республики и демократии и стать союзниками роялистов в борьбе с Бонапартом, согласны даже на установление монархии после победы! Переговоры с Кадудалем должен вести генерал Моро…»

Большей дикости, чем альянс «белых» и «синих» нельзя было придумать, непонятно, как провокатор Ла Туш сумел убедить Кадудаля в физической возможности такого чудовищного альянса революционеров и контрреволюционеров?! Как бы там ни было, вождь шуанов с риском для жизни, приехал в Париж и встретился с Моро, крайне удивленным и сразу категорически отвергшим всё вышеизложенное…

Но провокатор свое грязное дело сделал: Кадудаль и Моро встретились, их встреча зафиксирована агентами, остальное дело техники…

Известно, что куда терпимее относился диктатор к роялистам, активно привлекая аристократов на свою сторону. Его «двор» состоял частью из изменников Революции, научившимися гнуть спины ради орденов, гордившихся обретенными титулами, частью из смирившихся с режимом аристократов!

Эти люди, вчерашние враги в гражданской войне сошлись при дворе самозванного монарха!

«Ни красных колпаков, ни красных каблуков»? О да, при его дворе сошлись только конченые предатели и лизоблюды от обеих, враждующих в недавней гражданской войне партий!

Некоторая часть крайних роялистов отреклась от слабых, не умеющих отстоять свою власть Бурбонов. Их приход ко двору корсиканца вполне объясним, этим был важнее сам принцип жёсткой авторитарной власти в стиле Людовика Четырнадцатого и отказ от всяких уступок простолюдинам. Всё что угодно для них лучше, чем якобинская Республика!

Для предателей Революции, термидорианцев, всё обстояло также, всё лучше, чем возвращение к власти якобинцев!

Оскорбленными в своих лучших чувствах остались либо верные Бурбонам роялисты и их либерально-конституционные собратья, либо уцелевшие якобинцы, "люди 93 года".

Характерны в числе предателей-якобинцев Гюллен, участник штурма Бастилии, о, пардон, теперь он бонапартист и граф Империи, женатый на аристократке, не так удивляют превращения Фуше из сторонника Жиронды в якобинца, притом из крайних ультра, в термидорианца и убийцу вчерашних товарищей, затем бонапартиста и наконец, свершилось чудо, сторонника монархии Бурбонов! Здесь хотя бы всё предельно просто, у Фуше не было никаких принципов и убеждений, интриган и карьерист, такие как он, всегда на стороне победителя, и горе побежденным!

Наполеона откровенно ненавидел якобинцев, тех, кто оставались таковыми вопреки выгоде и личной безопасности, эти отважные непокорные люди, которых ему не удавалось ни подкупить, ни запугать, ни заставить смириться и молчать.

Вспомним расправы над якобинцами после взрыва на улице Сен-Никез. Наполеон сразу же приказал Фуше начать составление проскрипционных списков, предварявшие аресты, казни и ссылки сотен людей. Своих противников с правого фланга – роялистов, сторонников монархии Бурбонов он не тронул. Хотя «адскую машину» применили именно они.

Даже когда расследование выяснило невиновность якобинцев и роялистский след, это не произвело на диктатора ровно никакого впечатления, он приказал Фуше молчать и составить списки самых видных республиканцев, аресты и высылки уцелевших якобинцев на каторгу в Гвиану продолжались.

По поводу арестов, казней и ссылок невиновных людей он сказал:

– Они осуждены за то, что сделали и за то, что еще могут сделать…

Бессудным арестам и казням якобинцев бонапартисты нашли обоснование: «защита существующего строя против мятежников и заговорщиков»…

Но когда примерно также республиканцы обходились с роялистами, «белыми» интервентами и шуанами в 1793-м, аристократы, священники и все сочувствующие монархии называли это «якобинским зверством».

Стенания иных историков и писателей по судьбе дворян и иных крупных собственников это вовсе не оскорбленные «христианские» чувства, а обычная классовая солидарность богатых.

При этом их совершенно не трогала судьба «презренных простолюдинов», их прорывало дикой ненавистью и злорадством, когда речь шла о репрессиях против ненавистных им революционеров, о казнях якобинцев.

Что же это за «христианские» чувства, если они распространяются строго на один класс общества, или только на единоверцев,на одну нацию, одну расу?!

Все привыкли, что веками богатые и их дети «золотая молодежь» безнаказанно убивали бедных несправедливыми, жестокими законами и голодом, развлекаясь, безнаказанно насиловали крестьянок, но всех ужасают санкюлоты, штурмующие королевский дворец и убивающие аристократов.

Солидным и обеспеченным господам вполне безразлична судьба миллионов крестьянских детей и маленьких жителей рабочих кварталов, но нас хотят разжалобить судьбой герцогини, оставшейся без особняка и прислуги или судьбой принца, которого Революция лишила будущего трона и власти.

Горе, унижения и страдания бедных – привычная обыденность, но слезы изнеженной дворянки-эмигрантки, лишившейся роскошного имения, кареты с гербом и лакеев – преподносятся как «ужасная трагедия»…

Что же это иное, как не двойная мораль?

Лето 1804 года.