В твоем октябре

– Будь честна! Будь честна, мать твою! – кричит она.

Зеленые глаза сверкают и блестят, тонкие губы скалят белоснежные клыки:

– Ты бы не пошла со мной! – рычит она. Я смотрю на неё и даже сейчас не вижу в ней женщину. – Ты бы сбежала! Ты бы не дала мне ни единого шанса! Ну, давай! Смелее! Соври мне, что поехала бы со мной, знай, кто я на самом деле!

Зеленые глаза сверкают миллиардами звёзд – в них так много страха.

– Так нельзя… – шепчу я, и меня прорывает – я плачу, я заливаюсь слезами, захлебываюсь болью.

Руки обнимают меня, прижимают, обвивают… Я толкаю её:

– Не трогай! – открыто и честно прямо в глаза. Делаю шаг назад и смотрю, как рождается гнев за зеленой радужкой:

– Вчера ночью ты говорила, что хочешь меня, – шипит она.

Я стискиваю зубы и рычу – я не вижу в ней женщины. Не вижу и не чувствую! Я бессильно сжимаю зубы – оказывается, спустя пару пластических операций и несколько лет приема гормональных препаратов, совершенно невозможно разглядеть в мужчине женщину.

– Я не знала, кто ты!

– А что изменилось? – кричит она до хрипоты. – Что изменилось? – закидывает руки за голову, вцепляется в волосы, отчаянно вертит головой, а я заливаюсь слезами и всеми силами ищу в ней женщину. Она мерит подвал шагами от картины до картины, от прошлого к настоящему, от любви до ненависти… И нет, совершенно ничего нет в ней от женщины!

Она резко останавливается, смотрит на меня:

– Все то же, – говорит она, и в её глазах тонет моя последняя надежда – она смотрит так, как смотрели до этого мужчины – она видит меня насквозь. Её рука тянется ко мне… – Те же мысли, те же желания, фобии… Маш, я – это я. В любых вариациях.

Я шагаю назад, я мотаю головой и ловлю прозрачную боль ладонями. Она упрямо идет ко мне:

– Мне из моего тела не выбраться, но тело… – она стискивает зубы, бессильно рычит, вертит головой и замолкает, но снова поднимает на меня глаза. – Руки, ноги, лицо – Маш, это только антураж. Декорации. Боже мой… – она смеется, и горькая усмешка делает её лицо таким знакомым.

Я рыдаю – да где же ты? Где ты спряталась, мать твою? Покажись! Пожалуйста… Намекни, промелькни – на секунду, на мгновение – этого будет достаточно. Легкий проблеск, тень, мираж – мне бы просто увидеть тебя, понять что ты и, правда, где-то там внутри. Дай мне повод! Дай мне хоть намек, и я смогу уйти. Но единственный, кого я вижу ясно и отчетливо – человек, который стал для меня всем за пять дней октября. В твоем октябре мы – вместе. В твоем октябре я – твоя, а ты – бездонная вселенная. В твоем октябре я безумно, бесконечно люблю тебя…

– Ты терпела меня в невменяемом состоянии, – говорит она. – Собиралась крушить со мной мебель, помнишь?

Я скулю, я прячу в ладони то немногое, что остается от меня.

– Ты не уехала, когда я раздел и указал на дверь.

– Господи… – завываю я.

Все это время говорил о себе в обезличенной форме. Навострился говорить, словно завис где-то между мужским и женским. Навострился так думать. А теперь – «раздел», «указал»…

– Я тебя обижал, орал на тебя… а ты осталась. Неужели ты не видишь? Ты была создана для меня. Смеялась, когда я вел себя, как последняя тварь. Никто так не умеет, Маш. Знаешь, что творилось внутри меня, когда ты спустилась той ночью? Я думал – ты уехала. Я тогда чуть не бросился тебе в ноги…

– Ты послал меня на хер, – всхлипываю я, и где-то в глубине души ловлю себя на невозможном – я принимаю мужские окончания слов.

– У меня так всегда – либо признавать поражение и падать в ноги, либо… Я – заложник крайностей, – виновато пожимает плечами и подходит ко мне. – Заложник своего тела. Маш, поверь – в этом теле никогда не жила женщина.

Рука – горячая, нежная – опаляет мое лицо мягким шелком от щеки к шее. Я молюсь, я беззвучно кричу – вся моя жизнь уместилась в пять кусочков октября, и здесь, в твоем октябре, я твоя, Рут. Я горько плачу – кем бы ни был этот человек, кем бы ни родился, кем бы ни стал – я принимаю твою точку зрения. Я согласна видеть тебя твоими глазами. Будь по-твоему.

Он прижимает меня к себе, я задыхаюсь от любви.

– Обними меня так, словно все еще влюблена в меня, – шепчет художник.

Я впиваюсь руками в тонкое тело, я шепчу последний и самый нелепый из всех аргументов:

– Я даже не знаю, что с тобой делать… – всхлип, вздох. – Я не умею… не знаю, как…

Его руки вплетаются в мои волосы, его губы касаются моих губ:

– Я знаю.

Тонкая вуаль ночи, и вот, наконец, меня не стало – человек, которым я была, окончательно растворился в художнике. Я – пять дней осени. Теперь я живу в тонких пальцах и зеленых глазах. Я – шестой день октября – горький, темный, глубокий. Я – цвета крепкого кофе. Я живу в густых волнах волос и серебряном отливе каждого завитка. Мое тело больше не моё – забирай, я дарю его тебе. Теперь я в тонких губах и белоснежной улыбке. От тебя до меня – больше ничего. Эта ночь растворила меня в прикосновениях и поцелуях, словах, вплетающихся в любовь. Теперь я живу в хриплом голосе и премерзком характере. Не осталось рамок, рухнули рубежи, и я не понимаю, кто со мной – тонкая грань, в которой серебряной нитью сплелись воедино мужское и женское начало, растворилась, рождая совершенное создание. Теперь я живу в том, кто умеет создавать прекрасное и в совершенстве постиг искусство разрушения.

Мимо сломанных стульев, по битым стеклам – теперь я навсегда в твоем октябре.