В твоем октябре

Господи, как же ужасно, что нет копий…

Спасибо, Господи, что их нет!

Делаю шаг, огибаю лестницу. Мне все равно нечем крыть, нечего предложить взамен, и как тот, кто бесконечно берет, мне остается лишь уповать на щедрость – бесконечную, бездонную, дармовую. Как молятся в такие мгновения? Я таких молитв не знаю, так что же мне говорить? О чем просить?

Чтобы эта неделя не закончилась никогда…

Захожу в гостиную, поднимаю голову и… замираю. Секунда, две, и я слышу свой собственный тихий писк, а следом по пустой гостиной разлетается мой восторженный крик – я закрываю рот руками, воздух распирает мои легкие, сжимает сердце и в ответ оно колотится – быстро, неистово, безумно. Я скачу на месте и кручусь, поднимая голову, пряча свой восторг в ладонях.

Я ни за что отсюда не уйду!

Здесь был огромный красный паук. Я верчусь вокруг себя, задирая голову, я смеюсь. Этот паук был чрезвычайно трудолюбив и изобретателен. Оглядываюсь по сторонам – у меня крошечный новый год, мой личный праздник вне очереди. Я закрываю ладонями губы, которые так и норовят выхохотать в воздух мой искрений, совершенно детский восторг, не оставив мне самой ни капли…

Вся гостиная, от пола до потолка, испещрена тонкой красной сетью – узкая шелковая лента красной паутиной огибает каждый угол, разрезает пространство прямыми ломаными линиями, перечеркивает осенний день, собирается в узорчатые звезды-перекрестки и бесконечно длинными лучами расходится в разные стороны, забирается в каждый угол большой просторной комнаты, заполняя собой все пространство. Здесь был огромный красный паук. Из французских окон – теплый, нежный солнечный свет, и он вспыхивает красным пламенем на крошечных кусочках шелка – тонкая красная лента вьется, огибая шкафы, полки, столы, кресла, забираясь под диван, взлетая к потолку. Я поднимаю голову, я восторженно пищу – как он на люстру забирался? Огромная головоломка – лента сверкает и прячется в закоулках мебели, вспыхивает за очередным поворотом, огибает угол стола, по ножке вниз, по полу, торшеру и вьется вверх. Мой взгляд скользит по полоске красного щелка – зрачки – шире, сердце – быстрее. Я отсюда ни за что не уйду – каждый день, каждую минуту, каждую секунду буду впитывать всем своим существом чудо до тех пор, пока октябрь щедр ко мне. Делаю шаг, нагибаюсь, протискиваясь между двумя полосками красного, поворачиваюсь, чтобы не сломать тонкий, невесомый рисунок чужого воображения и с наслаждением констатирую – я бы до такого никогда не додумалась. Пальцами по нежному шелку, вдоль линии параллельно полу – она ведет меня к массивному журнальному столику. Я высоко поднимаю ногу, переступая через сплетение красной ленты чуть выше моих колен, задеваю головой нить, пригибаюсь, чувствуя, как другая часть головоломки скользит по моему плечу. Снова задираю голову – там паутина красной нити искрит в лучах утреннего солнца, расходясь алым по разным сторонам света. Комната пронизана красными прямыми, и они делят комнату на огромные цветные витражи – они рисуют осень и счастье, они складывают из кусочков реальности отдельную вселенную, где он и я, но в разных часовых отрезках – вчера вместе, сегодня – он там, где мне до него не добраться, но его прикосновение хранит тонкая красная лента. От тебя до меня – одна бессонная ночь и две, такие разные, такие непохожие жизни. Как же прекрасно, что ты так неповторим – я бы до такого никогда не додумалась.

Пробираюсь к журнальному столику, где под толстой книгой покоится начало самого алого утра в моей жизни – тонкая шелковая нить прижата к деревянной столешнице толстым сборником «Солярис» Станислава Лема. Внутри книги – закладка. Открываю – записка, мягким карандашом по плотной кремово-белой бумаге:

«Я очень плохо сплю по ночам, поэтому не обижайся – я спрячусь. А ты побудь со мной еще немного. Только не сломай шею»

Улыбаюсь. Смотрю на страницы, где лежала закладка – на полях тем же карандашом:

«Никак не могу дочитать».

Я смеюсь – «Глас Господа». Мне он тоже дался с огромным трудом. Беру в руки книгу и откладываю в сторону, подцепляя пальцами тонкий шелк – прохладная лента ложится в руку. Скольжу взглядом по лоснящемуся алому и вижу, как течет тонкой линией красный шелк – со стола, над пропастью деревянного пола, плавной дугой вниз, за ножку дивана. Ухмыляюсь. Наматываю на руку ленту и огибаю столик, под диван я, естественно, не залезаю, но нахожу продолжение с другой стороны – тяну за него. Лента вьется наверх, я протискиваюсь среди тонкой паутины, чувствуя, как скользят по коже полосы алого утра. Мне приходится встать на цыпочки, потому что лента свернулась в тугой узел на декоративной перекладине, которая довольно высоко, и, вытягиваясь во весь рост, я улыбаюсь и пыхчу:

– Массовик-затейник, блин.

Красная лента ведет меня к светильникам на стенах, возвращает к левой ножке журнального столика, где я снимаю виток за витком, а клубок красной ленты растет в моих руках. От столика – к небольшому комоду, и здесь лента ныряет внутрь. Я заглядываю в верхний ящик – там, в красных витках тонкого шелка, как в объятиях ласковой любовницы, прячутся мужские наручные часы. Распутываю и беру их в руки – массивные, тяжелые, лаконично-строгие, очень дорогие. Провожу пальцем по стеклу циферблата, и мне кажется, что я вот-вот уловлю тепло его запястья. Никаких надписей, гравировки, потертостей – они новые, и это не памятный подарок. Ты любишь хорошие часы? Улыбаюсь, поворачиваю их, открываю застежку, прикасаюсь к металлу – очень красивые. Надеваю на левую руку и долго рассматриваю – они свисают с запястья. Велики, но не слишком.

Итак, тебе нравится Станислав Лем и дорогие часы. Хорошо.

Лента ведет меня дальше, мимо картин на стенах, мимо оконных рам, возвращая меня к люстре, где я справилась лишь благодаря пресловутому журнальному столику, просто перебросив клубок через тонкое переплетение стальных узоров, спускаясь к самому полу, прокатывая клубок под одним из кресел, поднимаюсь на ноги и снова иду к стене – и там, обращаясь к тыльной стороне большого зеркала, узнаю, как сильно он похож на отца – фотография запечатлела практически одно лицо, но на разных временных отрезках. Вот только глаза у них разные – у его отца очень спокойный, мягкий, теплый взгляд. Полная противоположность сыну. Но сама фотография сказала мне гораздо больше – меленькая, не больше визитки, такая, чтобы вмещалась в бумажник. Края сильно потрепанные, сама фотография не столько старая, сколько изношенная. Такие личные вещи говорят так откровенно, что заставляют бессильно кусать губы – если самое дорогое в жизни человека имеет походный вариант, значит вся жизнь человека – дорога. Паутина становится прозрачнее и реже – слой за слоем я сматываю в клубок красную ленту и знания о том, что он любит, где бывал, чего боится. Дорогие часы, «Глас Господа», хорошие сигареты, его друзья, коих всего четверо (для сравнения – у меня их нет вообще). Вена, Токио, Лондон, Оттава, Осло, Берн, Нью-Дели, Пекин, Прага – Господи, до чего же огромен твой мир, а я сижу в своем городе, сколько себя помню. Тихая, спокойная старость и… таблетки.

Когда ночь спустилась на дом, зажигая звезды, я сидела на диване с огромным красным клубком под боком, который так не сплелся – свободный конец красной ленты переливался через спинку дивана и исчезал за лестницей – и кипой всевозможных воспоминаний в руках – фотографии и старые билеты на самолет, программки выставок из разных частей света, браслеты ночных клубов и билеты на живые выступления, три афиши, меньше, но гораздо красивее той, за которой я пришла в последний день сентября, часы на моей руке, старый, затертый проспект дома престарелых, с надписью маркером поперек «Не вздумай дожить до этого». И таблетки. Мне кажется, что весь день он был со мной и рассказывал о том, что я так боялась спросить, а теперь укоризненно смотрит на меня и его зеленые глаза насмешливо спрашивают: «Чего же ты медлишь?» Я смотрела на вещи вокруг меня, и мне казалось, что за пять дней октября я прожила целую жизнь – яркую, ослепительно прекрасную, стремительную и совершенно неповторимую. И не просто прожила, а навсегда оставила себя здесь – от макушки до пят, куда бы ни забросила меня судьба после, мысленно я навсегда останусь здесь. Но эти три пузырька… Я не знаю их названий, не понимаю, чему они служат, но я понимаю, что лекарство выписывают больным. Холодеет спина, кишки заворачиваются, и мне безумно страшно – передо мной телефон, интернет и пустая строка поисковика. Боже, как же было прекрасно, когда не было интернета! Блокирую телефон, бросаю затравленный взгляд на таблетки и зло вздыхаю. Они были моей предпоследней находкой. Теперь я всем сердцем проклинаю осень – ты же сама привела меня сюда! Удивила, поразила, показала самое удивительное, уникальное творение природы, а теперь… чувствую, как подступают слёзы. Твою мать! И что мне теперь делать? Остервенело хватаюсь за свои сокровища, как за спасательный круг, и через силу благодарю Всевышнего – не пройти мимо счастья, улыбнуться удаче, обернуться и узнать в незнакомом лице любовь – поворотные мгновения в твоей жизни, когда сам Бог берет тебя за руку. И это не просто счастье – это вся твоя жизнь, бережно спрятанная в несколько октябрьских дней…

Что мне теперь делать?

Хватаюсь за телефон – строчка поисковика, и один из бутыльков – в моей руке. Руки дрожат, потому что безумно боюсь боли. Внимательно, чтобы не перепутать, вбиваю непослушными пальцами буквы, но дружелюбный поисковик дописывает название за меня – читаю, и мой рот немо открывается навстречу тому, что говорит интернет. Я машу головой, я отказываюсь верить, но упрямый браузер бросает правду в глаза, строчка за строчкой, строчка за строчкой…

Глава 8

Оглядываюсь вокруг и бессильно вытираю тыльной стороной ладони губы – попить бы, а то горло саднит. Я очень долго, очень громко орала благим матом в надежде быть услышанной, так что теперь еле говорю. Тонкий серп луны за окном, я совершенно без сил, комната превратилась в козла отпущения – я разбросала все, до чего дотянулась. Мои сокровища… Видит Бог, я надеялась свести к нулю их ценность, но даже сейчас, когда они валяются по всей гостиной, будто бы и ненужные никому, они горят ночными кострами – яркими, манящими, пленительными.

В приступе ярости я бросалась вещами, грязными словами и проклятьями. Ненавидела и плакала. Господи, как же искренне я ненавидела! В это самое мгновение, в эти минуты, вспыхнувшие костром отчаянья в моей груди, я была такой живой, такой яркой – я горела ярче солнца! Я крушила вещи, надеясь сломать память, выкинуть из головы эти пять дней, но лучше вычеркнуть шестой и оставить все таким, каким оно было «до». Заклинаю, если вы очарованы, не снимайте гребаные розовые очки! Пусть они будут! Пусть! Это лучше, чем гореть заживо… Я бросала фотографии и мяла афиши – наглое, безжалостное вранье! Если вы любите, если вы хотите любить и дальше, Бога ради, делайте это слепо! Любовь, как и вера не требует знаний и доказательств, потому она блаженна. Я кричала, плакала и пинала клубок красной ленты – я смотрела, как он бежит от меня в дальний угол комнаты и сгорала в своей боли. Оказывается, таблетки не всегда выписывают больным – иногда их выписывают безжалостным лжецам! Ради всего святого, если вы любите, делайте это сердцем, а не головой, и ни в коем случае не позволяйте рукам лезть в эту тонкую материю. Любовь слепа не просто так – она должна быть такой, а иначе вы придете к тому, к чему пришла я – огромная пустая комната, разбросанные воспоминания и неумолимый огонь, сжигающий дотла каждую крупинку вашей бессмертной души. Это больно! Это безумно больно. Я плакала, я рвала вещи, торговалась с судьбой и бросалась обещаниями в обмен на то, что сделать невозможно – вернуть время, забыть и никогда не вспоминать. Нужно уметь вовремя остановится, почуять боль за секунду до её начала и сбежать, а иначе – ночь, слёзы и порванное в клочья сердце. И когда сил во мне не осталось, я осела на пол, прижалась спиной к дивану и долго оплакивала мои пять дней счастья. Меня трясло и колотило, меня жгло изнутри, и я ничего не могла с этим сделать. Люди, неугомонные и наивные, ради самих себя, не лезьте в чужие телефоны и почтовые ящики, не вскрывайте чужих писем, не подслушивайте звонки, не подсматривайте в замочные скважины. Как сказала одна лживая воительница искусства живописи – в девяноста девяти процентах из ста вас ждет неминуемое разочарование, и оно перечеркнет все, что вы так любили – спустит в унитаз все заслуги мастера, а вас грубо и жестко вернет в реальность, лишив магии искусства. Будьте, мать вашу, благодарны! Любовь – тонкая и хрупкая, так позвольте ей быть несовершенной. Не ломайте её правдой. Любовь – это шаткое равновесие, и чтобы держать его, нужно не только вовремя услышать любимого человека, но и столь же своевременно отвернуться и закрыть уши. Нужно уметь…

Теперь, когда я без сил, все мое нутро раскурочено, а комната, тихая и молчаливая, превратилась в камертон – она тихо резонировала тишиной ночи, сливаясь воедино с моей пустотой, слёзы высохли, губы замолчали, руки перестали ломать. Все, что было важным, все, что на самом деле имело ценность… этого руками не сломать – это ломают ложью и неуместной, никому не нужной правдой в самый неподходящий момент.

Я поднялась на ноги и пересекла комнату – последний кусочек головоломки оставался нераскрытым, и тонкая полоса красного шелка все еще была привязана к дверной ручке. То, на что я не решалась несколько часов назад, теперь было делом трех секунд – подойти к двери, взяться за ручку и повернуть. Все просто. Самую грязную работу она сделала моим руками.

Жалкая трусиха.

В твоем октябре

Дверь открылась бесшумно. Передо мной в подвал спускалась прочная деревянная лестница. Медленно переступаю по ступеням, чувствуя тепло дерева босыми ногами. Лестница закончилась, и мои ноги нежно встречает теплый пол. Бросаю беглый взгляд на стену – регулятор подогрева полов, температуры воздуха и освещения. Очевидно, здесь пропадает бо?льшая часть её времени. Я оборачиваюсь и задираю голову – высокие потолки и яркий свет. Здесь гораздо просторнее, чем я думала. Оглядываю стены, заставленные полотнами, и думаю, что в любой другой день я была бы безумно рада оказаться здесь – мастерская художника – место интимное.

Зеленые глаза смотрят на меня из угла – они спрятались за каскадом кофейных волос и любуются, как я пересекаю подвал и медленно иду вдоль стены. Наблюдают, как я вглядываюсь в картины, которых никто и никогда не видел – еще или уже, в картины, которым предстоит увидеть свет и те, что никогда не родятся – они замерли на этапе карандашного наброска. Смотрю на полотна, повернутые к стене, и гадаю, что же на них. В темном дальнем углу тонкие пальцы рук сплелись и намертво сжали ладони. Я прохожу мимо полотен, принявших на себя всю боль долгих ночей творческого кризиса – изуродованные, разорванные, замазанные черной краской, и мне становится больно – вот где мое место. Досталось не только стульям и посуде. Я – одна из них. Затяжной творческий кризис прошелся по мне катком – меня принесли в жертву слепой ярости, но так нежно, так ласково… Я приняла на себя её разочарование и стала холстом, которому с легкой руки создателя, досталось самое черное, но самое искреннее. Разодранное сердце зазвенело остатками боли, раскуроченные, вывернутые края больно резанули грудную клетку, и я стиснула зубы – зеленые глаза жадно впились в мои сжатые кулаки. Я медленно подошла к картине на мольберте, глядя на не высохшую краску. Линии, цвета, тени – вот она получилась удивительно похожей на меня. Господи, не так больно! Ну пожалуйста, не так сильно. И так уже слишком… Соленая боль скатывается по щеке, и я быстро ловлю ей пальцами. А потом поворачиваюсь и бросаю в темный угол:

– В этот раз получилось гораздо правдоподобнее, – я киваю головой на картину.

Угол хмурится, угол нервно кусает губы:

– Им понравится.

– Кому – им?

Темный угол неловко пожимает плечами:

– Агенту, менеджерам по рекламе, публике.

– А тебе?

Тяжелый вздох:

– Это хорошо.

– Просто «хорошо»?

Темный угол виновато молчит. Я замолкаю следом. Слишком много всего – денег, внимания, женщин, власти, выпивки. Мечты сбылись, амбиции реализовались, самые смелые замыслы воплотились в жизнь, и теперь просто «хорошо» уже недостаточно. Просто «хорошо» маловато уже не только для картин. Просто напиваться недостаточно – нужно ломать мебель. Просто бить посуду не забирает – обязательно ходить по битому стеклу. Просто спать с женщинами неинтересно – нужно вывернуть её наизнанку.

– Что, не хватило смелости сказать мне в лицо? – мой голос, нарочито грубый и холодный, сочится болью. Он выдает меня с потрохами.

– Не хватило, – отвечает темный угол, опуская в пол зеленые глаза. Тонкие пальцы нервно впиваются в ладони.

Я смотрю в темноту угла и кусаю губу – боли осталось немного, но то, что осталось, тонко врезается в самое нежное, и меня пронзает с ног до головы.

– Поэтому ты так одинока.

Темный угол хмурит брови, кусает губы, а затем:

– Ну чего ты ждала от меня? Скажи я тебе сразу, ты сбежала бы, даже не допив этот проклятый кофе. Мне приходится…

– Приходится что? – взрываюсь я, и мой голос летит под потолок – тонкий, беззащитный, он выдает мою боль. Я плачу. – Ты обманула меня! Так нельзя, слышишь!? Так нельзя!!!

– Мне хотелось побыть с тобой…

– Нужно было сказать правду!

Тут темный угол взрывается – высокая, тонкая фигура влетает из темноты, тонкие пальцы впиваются в мое лицо, глаза с остервенелым отчаяньем: