В твоем октябре

Из комнаты – в огромный коридор. Я крадусь – голыми ногами по теплому дереву, беззвучно вдоль молчаливых стен и замираю у лестницы на первый этаж. Тихо. Ступенька, другая, третья. Первый этаж. Кухня.

– Привет, – говорю я.

Он оборачивается и смотрит, словно мое присутствие здесь совершенно естественно – я там, где и должна быть. Пробегается взглядом по моим ногам, возвращается к заспанному лицу – никакой неловкости. А вот мне неловко, потому что на мне его футболка, едва доходящая до середины бедра. Наверное, стоило переодеться в свое платье. Стол, за которым он сидит, усыпан белой стружкой, в правой руке – тонкий предмет, нечто среднее между шилом и скальпелем, в левой – крохотная белая фигурка. Он бережно ставит её на стол. Небольшая пауза – он выжидает, он смотрит. Под его взглядом мне тесно, словно он испытывает меня, словно беззвучно… нет, не приказывает – приглашает. Подхожу к столу и беру в руки тонкую, извивающуюся линию, которая складывается в женское тело. Она лежит на боку – линия, вытянутой вверх руки, плавно перетекает в шею, огибая правильную форму головы, спускается по позвоночнику к талии, взмывает вверх, округлыми бедрами, струится длинными ногами, изящно завершаясь в кончиках её пальцев. Поднимаю на него глаза – он смотрит очень внимательно.

– Ты всех любовниц исполняешь в пластмассе? Могу я рассчитывать на бронзу?

Он смеется и убирает волосы назад:

– Кофе будешь?

Этот день он украл у меня – я его совершенно не заметила, и если вы спросите у меня, о чем мы говорили, я не смогу дать внятного ответа. Словно призраки мы перемещались из комнаты в комнату, и то, что происходило между нами, только на вид было диалогом – он гипнотизировал, а я погружалась в его зазеркалье. Стоило ему открыть рот, и я жадно ловлю каждое слово. Вот мы на кухне и говорим о любви, вот мы в спальне и говорим об искусстве, вот мы выходим на улицу, кутаясь в пушистые шарфы, и говорим о зиме и книгах. И это не общение – это танец слов, вальс звуков, где он ведет, а я уже не помню, где мы брали начало. Я спрашиваю:

– Твое самое яркое воспоминание?

– День, когда отец сказал, что гордится мной.

От его рук к моим губам – он почти не прикасается ко мне, но если это случается, то только так – его руки к моим губам. Я смотрю в его глаза:

– Почему ты не целуешь меня?

– Жду.

– Чего?

Он смеется:

– Когда грянет гром.

Вся моя история в один день – теперь он знает, что я читаю, когда ложусь спать, почему зеленый, а не бежевый цвет обоев в моей квартире, где работаю, и кто были мои родители, знает, что единственный близкий мужчина был значительно старше меня, знает о Гастоне Леру каждую осень, почему я до жути боюсь кузнечиков, и что делает в моей квартире самый обыкновенный камень, раскрашенный гуашью. Самое странное, что я совершенно не помню, когда успела раскрыть все карты – просто в какой-то момент оглянулась и поняла – он знает обо мне все. Я опускаю глаза, хмурю брови, смотрю в пол и тихо спрашиваю:

– Мы еще увидимся?

Ночь – мы не спим, и тонкий черный шарф закрывает мне глаза. Его голос из-за спины:

– Не снимай.

Киваю. Слова иссякли, осталось лишь тонкое чувство того, что теперь он хочет слышать только свой голос. Тихий шелест одежды, еле уловимое движение воздуха вокруг меня и тонкие пальцы – они подцепляют ворот моего платья и тянут молнию вниз. Звук, движение, легкое касание – платье струится по моим плечам, следуя движению его рук – темнота перед моими глазами покрывает мою кожу невидимым порохом и каждое прикосновение – взрыв. Мое тело кричит, и я совершенно его не узнаю – оно – тонкая ткань, и под его пальцами, спускающимися по моим рукам, оно трепещет – тонкая рябь превращается в волны – они омывают мое сердце, обрушиваются цунами на мои голосовые связки, и так тяжело молчать.

– Хочу посмотреть на тебя, – говорит он.

Платье падает на пол, я в одном белье – смотри…

Вздох, тишина, прикосновение – его пальцы от шеи к плечам, горячей волной по лопаткам – они останавливаются, замирая на застежке бюстгальтера и замолкают, словно бы думают – сто?ит ли? Все, что есть во мне, становится осязанием. Я вслушиваюсь в ощущения от прикосновения – ни один человек до сегодняшней ночи не прикасался к моим нервным окончаниям. Слушаю свое дыхание – быстрое, приглушенное, словно я пытаюсь удержать вожделение, словно я боюсь, что оно испарится, вылетит из меня вместе с очередным толчком сердца, растворится в выдохе.

– Холодно? – спрашивает он.

– Нет, – отвечаю я и пытаюсь унять свое тело – он спрашивает, потому я с ног до головы покрываюсь мурашками, и я знаю, что он улыбается, потому что его руки смеются надо мной – приподнимают гибкую бретель, но ничего с ней не делают. Хочу снова стать хозяйкой своего тела, но оно отчаянно вырывается из моих рук и тянется к нему. А он молчалив, он самоуверен, и это обезоруживает. Делай, что хочешь, что угодно, только делай что-нибудь… Но он молчит, еле шепчут кончики пальцев, которые скользят вдоль тонкого кружева – справа налево, сверху вниз, и снова направо.

Тихий щелчок – прижимаю к груди ослабший бюстгальтер. Он смеется:

– Не мешай, – говорит он и подцепляет пальцами бретельки на плечах – они спадают, я убираю руки и слышу тихий, быстрый шелест его дыхания – он не просто играет, он с наслаждением тонет вместе со мной. Горячие ладони на моей спине спускаются вниз по изгибу позвоночника, чтобы разойтись в стороны, обвивая мою талию, когда он делает шаг, обнимая меня сзади – горячее дыхание на моем плече, и я вздрагиваю от прикосновения губ, легких, невесомых. Его руки – по моему животу, и они ныряют под пояс трусиков. Мой выдох – его вдох – все, как я хотела, но в разы слаще. Руки, губы, жар его груди – внутри рождается огонь, и он беспощадно поднимается вверх, облизывая меня голубыми языками пламени. Мне трудно дышать, ловлю ртом воздух, словно это поможет, я – жар-птица в безжалостных человеческих руках! Его ладони обманывают меня – горячей лавой огибают раскаленное лоно, ложась на бедра, стаскивая с меня тонкое кружево. Ловлю его руки, обвиваю запястья:

– Вернись… – шепчу, и тяну упрямые ладони.

– Не трогай, – говорит он и опускается на колени, ведя ладони по моим ногам, оставляя меня совершенно беззащитной – ни одежды, ни поступков, ни слов – мне совершенно нечем прикрыть себя. Замираю, чувствуя его дыхание на ягодице и тонкое кружево поцелуев, поднимающееся вверх к основанию спины, его руки впиваются в мои бедра, и где-то среди тишины и полумрака, между сегодня и завтра, зажатая в тиски его рук, губ и тихих слов, безвозвратно, безнадежно потерялась я.

Глава 5

Проснувшись утром, я долго вспоминала, почему мне так хочется что-нибудь раскурочить, и вот память услужливо подсовывает мне яркие кадры, о которых любая женщина рада бы забыть раз и навсегда – в тот момент, когда рассудок окончательно покинул меня, оставив тело на растерзание самому древнему и безжалостному из инстинктов, Женя сказал: «Подожди». Забавно, когда я услышала звук открывающейся двери, мою голову заполнили разномастные картинки из эротических фильмов и книг, и я с замиранием сердца ждала его возращения, предвкушая нечто, выходящее за рамки бытового секса, морально готова к любым экспериментам. Но к тому, что получила, оказалась не готова.

Он исчез.

Спустя десять минут я неловко стащила повязку с глаз и огляделась, надеясь на тонкую шутку моего нового любовника, но увидела, что в комнате я совершенно одна. Нелепо переминаясь с ноги на ногу, я начала терять пыл. Спустя еще пятнадцать минут – терпение. Несмешная шутка и скверное чувство юмора. Еще пятнадцать минут заставили меня натянуть на себя трусики и платье и выйти в коридор. Там кромешная тишина и приглушенный свет точечных светильников. Я позвала его, но мне никто не ответил. Спустилась вниз и прошла на кухню, где никого не было. Гостиная и огромные панорамные окна на задний двор – там звездная ночь и стена хвойного леса. Я снова позвала, но снова тишина.

Мне понадобилось десять минут и все мое воображение, чтобы заставить себя поверить – я, действительно, осталась одна. А потом меня ждала еще одна находка – она была на кухонном столе, и в порыве искреннего изумления я её не заметила. Теперь, когда мое вожделение уступило удивлению, а на его место вот-вот должен был прийти гораздо менее желанный гость, я увидела что-то небольшое на светлой столешнице. Я подошла, будучи абсолютно уверенной, что это – очередная статуэтка, призванная смягчить мою неловкость, но вот я протягиваю руку и беру со стола… ключи. Самые обыкновенные ключи от машины. От того самого огромного черного кита.

***

Утро выдалось серым, но и серый может быть иным – этот был не таким, с какого начался сентябрь. Тот день был не просто бесцветным – он был плоским, картонным, словно пыльные декорации заброшенного театра. Но этот день – объемный, глубокий и мрачный – вбирал в себя, засасывал, погружая в самый глубокий серый, и словно старые черно-белые кинофильмы, этот день был бездонным. Он показывал многогранность, бесконечную глубину одного цвета, с редкими, но ослепительно яркими вспышками цвета – вот на фоне серого неба взмывает в воздух красно-коричневый зяблик; вот кухня, где даже воздух превратился в светло-серое марево, вдруг вспыхивает темно-зеленой курткой, перекинутой через спинку стула; вот спальня, где самый разный серый перемешался, словно масляная краска на палитре, вдруг взрывается гроздью ягод рябины прямо за окном. Я словно попала в фильм «Город грехов», где неспешное черно-белое внезапно окрашивается движением и алой кровью. Было так тихо, так сонно, что становилось жутко, но… не настолько жутко, чтобы вызвать такси. Его куртка висит на спинке стула, его машина – здесь, а значит, и сам он где-то в доме и, наверное, это держало меня здесь – я словно была внутри сумрачного романа, и, пожалуй, впервые за всю мою жизнь, перелистывая страницы, я даже не догадывалась, чем закончится история.

Сижу на кухне за столом, в руках – кружка с чаем, а я смотрю на ключи – они лежат там, где я их нашла. Я смотрю на них и думаю – если уж ты захочешь, чтобы я уехала, будь добр сказать это мне в глаза. Поднимаюсь со стула и неспешно иду вдоль стола, огибаю край и иду мимо огромного кухонного гарнитура к раковине, открываю кран, и пока мои руки споласкивают кружку, моя голова занята тем, что пытается предугадать следующий поворот сюжета.

Весь этот день я провела наедине с собой.

***

Внизу ужасный грохот – я подскакиваю на кровати. Сердце заходится, ничего не соображаю, пытаюсь понять, что вырвало меня из сна, когда оглушительный грохот повторяется снова. За окном ночь. Быстро поднимаюсь с кровати, накидываю его халат и выбегаю их комнаты. Снова грохот, и теперь я уже могу различить – ломается что-то деревянное, ломается вдребезги, с разлетающимися в сторону щепками. Бегу по коридору к лестнице, слышу его голос, а в следующее мгновение чувствую, как в слепую панику не отошедшего ото сна человека вплетается совершенно осознанный, неконтролируемый восторг. И пусть мое воображение рисует картины, где нас грабят или собираются убить, но эта идиотская, совершенно неуместная радость лезет поперек логики и страха. Дура, чего ты улыбаешься?

Залетаю на кухню и останавливаюсь – сердце лезет под кадык, легкие шелестят, глаза бешено шарят по огромному пространству – найти его несложно, и когда я вижу его, улыбка расцветает на моем лице: ну, нас определенно не грабят. Да, выглядит кухня так, словно здесь прошел небольшой смерч. Очень, очень пьяный смерч. Буквально на ногах еле держится, но свирепо, от всей души сыплет матами, проклятьями. Он хватает второй стул, поднимает над головой и со всей силы обрушивает на пол, на останки первого – дерево хрустит, дерево летит в разные стороны и первый стул, который теперь превратился в раскуроченную кучу дров, подпрыгивает и взрывается деревянным фейерверком. А я тихонько смеюсь – меня распирает совершенно неуместная нежность. Господи, ну какая же я, дура! Дура, и – слава Богу, умная так не вляпалась бы. Я с восторгом принимаю теперь уже очевидный факт, как наивысший дар – мне хватило каких-то суток, чтобы безумно соскучится по нему! После того, как он вырвал меня из привычной жизни, высмеял мою похоть, и бросил на стол ключи, мол, будешь уходить – двери закрой, я смотрю на него и мечтаю урвать момент, чтобы приблизиться, прикоснуться.

Он снова и снова поднимает над головой остатки стула, колотя их об пол, а медленно прохожу вглубь кухни. Ненормальный. Он черно матерится, а я сдерживаю улыбку и обхожу стороной геноцид стульев. От него разит уже отсюда, за несколько метров, и все же я с наслаждением ласкаю взглядом спину и руки, которые неистово колотят то немногое, что осталось от второго стула – щепки в стороны, волосы взметаются в воздух и лезут в глаза, маты – в ночную тишину дома, и тяжелое, надрывное дыхание, которое странно напоминает истерику – нет, он не плачет, он, скорее, рычит, но, кажется, еще одна капля – и он разрыдается, совсем как мальчишка. Забавно, но меня совершенно не интересует причина его ненависти к стульям.

И вот он замечает меня – поворачивает голову и замирает. Глаза пьяные, а вот злоба в них абсолютно трезвая, и он внимательно разглядывает меня – взгляд, полный ярости, не сулит ничего хорошего. Может, он опустится до рукоприкладства, возможно, он и вовсе убьет меня, намерено или нечаянно. А мне не страшно – я открыто и прямо смотрю в обезумевшие зеленые глаза.

– Ты еще здесь? – спрашивает он.

– Как видишь, – отвечаю и еле сдерживаю улыбку.

Он выпрямляется и смотрит на меня – опустошенные, усталые, пьяные глаза елозят по мне, осматривая с ног до головы. Он опускает голову и смотрит на остаток стула в своей руке, а потом бросает его в общую кучу искореженного дерева и снова поднимает на меня глаза:

– Чего притащилась-то?

Перестаю смеяться, потому что слишком сильно?, нестерпимо мое желание прикоснуться к нему. Делаю шаг вперед:

– Хочешь, помогу?

– Ломать?