Тополь

– Я почти каждый день в Управе, люди постоянно спорят друг с другом, истины вроде бы от этого больше не становится, зато работы у меня всегда хватает.

– А гудьба?[20 - Гудьба? – музыка]

– Теперь я, пожалуй, уже почти не играю, – совсем потупился брат, – мало времени, да и желания. Ты будешь служить у нас?

– Я пришел домой прямиком из читальни.

– Тебе отдали читальню?! – изумился Двирид.

– Стараюсь не терять времени, – не без тени самодовольства кивнул я.

– Здорово! – воскликнул брат. – Когда же начнешь чтения?

– Полагаю, на следующей…

Я прервался на полуслове, одним прыжком достиг двери и распахнул ее.

Вторя моим ожиданиям, в комнату, потеряв равновесие, ввалилась служанка.

– Что это значит, Адлаис? – вскипел Двирид. – Почему ты стоишь под дверью?

– Ничаго я не стою, – обиженно застрекотала Адлаис, отряхиваясь, – узнать токма хотела, не изволите ль чаго.

– Не верь ей, Двир, – возразил я, – ее шагов не было слышно ни до, ни после того, как она вышла из горницы. Увы, я стал излишне рассеян из-за нахлынувшего прошлого, иначе сразу обратил бы внимание. Адлаис, передай, пожалуйста, своей госпоже мои повторные пожелания доброй ночи и скажи ей, что у чтецов, как правило, весьма острый слух.

– Будет исполнено, – пробубнила служанка, состроив мне злобную рожу. На хозяина она даже не взглянула.

– И частенько твои слова разведают слуги? – обратился я к брату, убедившись, что окрестности моей горницы, наконец, опустели.

– Арф, – лишь покачал головой Двирид.

– Ладно, – махнул я. – Пора на боковую, тебе завтра на службу, да и мне.

– Я верил, что ты вернешься. Доброй ночи, брат.

– Я должен был. Доброй ночи, брат.

Двирид тихо притворил дверь. Я блаженно растянулся на простыне, побаловав тем свою спину спустя две походные недели. Первый день на Утесе нарушил почти все мои ожидания. Мне почти беспрепятственно вручили читальню, которая принесла бы знатный доход казне в качестве Дома игр, ее владелец оказался не дельцом, а мечтателем, брат женился, а чепчики одолели железо. Хозяин трактира великодушно заботился об обокравшем его воре. Бран сочетался с Адерин и вел странные дела с травником. Город, которому вроде бы полагалось выть от ужаса перед смертельной хворью, жил тем ничуть не смущаясь, да и явных признаков недуга не обнаруживалось за исключением, конечно, зловещего вида господина верховного лекаря.

Неожиданно мне припомнилась еще одна загадка сегодняшнего дня, о которой я позабыл почти сразу же, как обнаружил. Подтянув к себе походную котомку, я извлек из ее недр небольшую потертую книжицу, что скрывал в себе жертвенник. Переборов упрямо смыкающиеся веки, я повернулся головой к камину и приоткрыл первый лист. Еще не успев прочитать ни строчки, я уже знал, что книга написана чтецом. Об этом ясно свидетельствовала обложка из особого бежевого пергамена,[21 - Перга?мен или перга?мент – древний писчий материал из шкур животных] который невозможно было ни с чем перепутать. Такие книжки Братство выдавало каждому из посланников. По сути это был дневник для хранения мыслей и впечатлений от службы. Отправляясь на место, чтец обязывался тщательно беречь книжку и при наступлении опасности либо уничтожал ее, либо, по возможности, прятал, что и сделал мой предшественник. Записи велись одним из семи способов тайнописи, и если в дневник заглядывал человек неосведомленный, его взору представало лишь бессмысленное нагромождение букв. Для меня не составило особого труда определить, с каким из способов я имел дело в данном случае, но, к моему разочарованию, им оказался наименее мне известный, поэтому, не обладая достаточным навыком, я медленно вычленял слова из знаковой сумятицы. В довершение, едва лишь я разобрал несколько словечек, выяснилось, что предшественник писал не на кимрийском, а на одном из южных наречий, которое мне, хотя и доводилось изучать, но почти не доводилось использовать. Однако имя чтеца, выведенное тайной вязью чуть поодаль в углу страницы, сказало мне о многом. Моего предшественника звали Глин, и я почти не сомневался, что это тот самый Глин, называемый между чтецами Южанином.

Мне нередко случалось встречать его на просторах читален Братства и в его книжных копях. Это был приземистый, широкий в плечах чернобородый толстяк, несмотря на свой грозный вид, имевший мягкий нрав и даже весьма нежный голос. Южанин, действительно, прибыл в Кимр с жарких берегов из-за моря, стремясь приобщиться к устоям нашего учения и кладезю наших свитков. Как это обычно водится с такими людьми, он имел мечтательный уклон мыслей, и почти в каждом разговоре заводил речь о том, как будет приводить людей к Кариду. У него выходило примерно так: тщательно помытые и причесанные ремесленники с женами (исключительно юными, стройными и прелестными) дружным строем бегут в читальню и с раскрытыми ртами свечи эдак две благоговейно вкушают его чтения. Когда же ему осторожно напоминали, что некоторые ремесленники, находясь в читальнях, не сморкаются благопристойно в рукав, а делают это, зажав одну ноздрю, в окружающее пространство, он соглашался, что, да, трудности есть, но, как только он раскроет рот и возвестит свои недавно сложенные песни о небесных дарах, то зачарованный сморкальщик тут же раздобудет на то кусок ткани.

– Что же с тобой стряслось здесь, Южанин? – спросил я книжицу, словно ее писатель слышал меня сквозь листки. И некий ответ воспоследовал – наперекор смыкающимся векам и меркнущему сознанию я разобрал-таки первую строчку: «Утро в высшей мере прелестное. Еще недавно холода, а теперь летняя пора будто воротилась».

«Начало знакомое», – подумал я и провалился в сон.

VI

А утро и вправду выходит что надо. Из города мы слиняли с утреца, и теперь весело шагаем по Мельничной дороге. Верней, шагает-то один Лягушонок, а мы с Воронком прячемся за деревьями и бесшумно, но быстро (ну Воронок, на такие дела вообще мастак) крадемся вдоль обочины. Нам страсть как хочется попугать Лягушонка, и мы то и дело выскакиваем на него с обеих сторон. Однако он быстро привыкает к нашим выходкам. Изюминка пропадает, и мы присоединяемся к другу. Лягушонок, конечно, дуется, он не понимает, что мы не просто забавляемся, а закаляем его дух. На лице у меня ухмылка: он все еще думает, будто мы двигаем к мельнице. Воображая грядущее событие, я вдруг начинаю досадовать на погоду. По мне сегодняшней затее больше бы пошло мрачное небо. Но вскоре это чувство проходит – такая красота вокруг!

Восходящее солнышко щекочет нас, ветерок лишь иногда обозначает свое присутствие, прикасаясь бережно, как мамина рука. Пушистые бока боярышника лениво машут нам, белые и лиловые колокольчики обращают к дороге свои вытянутые головы. Сирень как всегда чарующе и пьяняще пахнет. За мохнатыми волнами кустарников и изгородью вязов и буков где-то в недрах многорукой чащобы притаились певуны и чинно выводят свои трели. Это зяблики. Неожиданно наш путь пересекает шестерка косуль. Они промелькивают, как стрелы, но одна задерживается и смотрит на нас то ли с удивлением, то ли с любопытством, то ли со страхом. Взгляд длится одно мгновение, от неожиданности я моргаю, и дорога вновь пустынна. В упоении я срываю нарцисс и любуюсь им.

Мой восторг резко утихает, когда я случайно взглядываю на Воронка. Тот, как выясняется, наблюдает за мной и смотрит почти осуждающе. Такие радостные почти девчачьи порывы ему, пожалуй, неведомы. Мне начинает казаться, будто он знает все, о чем я думаю или думал. Я гоню эту глупую мысль, но уже не могу отделаться от неловкости. Теперь мы идем с ним бок обок. Лягушонок отстал и плетется за нами, сутулясь, он все еще дуется.

Я небрежно отбрасываю цветок и заговорщицки бросаю пару слов о деле, пытаясь произносить их низким голосом. Мне до крайности важно выглядеть сорвиголовой перед Воронком, особенно сегодня. Мы – друзья, но один постоянно пытается переплюнуть другого, и мысль, что он нынче переплевывает меня из-за моей недавней слабости, почти невыносима.

Наше шептание быстро перерастает в спор. Я предлагаю сказать Лягушонку, куда мы идем, после того как взберемся. Воронок убеждает меня не делать этого ни в коем случае вплоть до самого места. Он говорит, что это определенно все испортит. В конце концов, я соглашаюсь с некоторой досадой от того, что уступил.

Мы подходим к развилке. Развилкой ее, конечно, можно назвать с натяжкой. От Мельничной дороги, спускающейся вниз к реке, отделяется тропка, напротив уходящая наверх. Мы с Воронком одновременно оборачиваемся.

«Лягушонок, – окликаю я спутника. – Лезем туда».

Лягушонок вскидывает голову. Это тучный мальчик с круглыми как у хомяка щеками и слюнявым шепелявым ртом.

«Туфа? – переспрашивает он, боязливо поглядывая наверх. – Я фумал, мы на мельницу».

«Ты правильно думал, – опережает меня Воронок, – просто сегодня заберемся с другой стороны».

«Как с фругой? Разве можно с фругой…»

«Так ты с нами или как?» – перебиваю я его нетерпеливо.

Лягушонок идет к тропке. Воронок довольно подмигивает. И вдруг разом мне становится очень страшно.

***

– Ты как будто подмигнул мне, Бран? – спросил я, неожиданно завершив так рассказ о Братстве и странствиях.

Мы сидели лицом к лицу за просторным обеденным столом посредине высоченного зала в величавом доме-замке верховного лекаря. Громадный камин выгнал осеннюю прохладу и, бодро потрескивая, овевал зал своим тусклым свечением, содержа обитателей в тепле и том приятном полумраке, обозначающим очертания собеседника, но не его черты, когда знаешь, что не один и одновременно окружен пологом собственного мирка. Дом Брана поистине приближался размерами к крепи, в сравнении с которой даже грозная оружейная отца могла показаться хибарой. Это здание принадлежало ратуше и вот уже многие поколения передавалось влиятельнейшим сановникам чином не меньше советника. Что и говорить, за те двенадцать лет, что мы не виделись, Бран очевидно не терял времени даром. Тепло ли очага, вино ли или что-то другое стало тому причиной, но этим вечером главный врачеватель Утеса был в довольно веселом для себя расположении духа.

– Даже если бы это было так, тебе вряд ли бы удалось это разглядеть, друг мой, – улыбнулся он. – Ты хорошо спишь?

– Как убитый. Вот только один сон привязался в последнее время.

– О чем он?

– Это из детства… впрочем, пустяки.

– Пустяки? Напротив, Арф. Я бы не назвал пустячным ни одно воспоминание о мальчишеских годах. Детство – почва, из которой восходят наши дела, мечты и страхи. Помнишь случай с сыном свечника?

– Да, но это не самый радостный пример.

– Ему свернули нос качельным бревном. Это произошло в игре ненароком, но бедняге от этого было не легче. Виновники скрылись с места со свистом стрелы, мы хотели поймать их, но тут же махнули рукой. Я порвал рубаху и смог крепко перевязать раненную голову. Кровотечение было очень сильным, к тому же из красного месива промеж глаз торчала оголенная кость. Но самым тяжелым было то, что он орал. Орал так жутко, как не доводилось ранее слышать нам обоим. Около ста шагов мы тащили его вдвоем. Он извивался от боли, и это было не просто. Потом нас заметили крестьяне, ехавшие с торга. В ущерб своему времени они повернули обратно. Когда мы миновали крепостную стену, ты спрыгнул и побежал за лекарем. Я остался с бедолагой вплоть до дома. Свечник прибежал, причитая, ему уже сказали, в чем дело. Он бегал вокруг сына, не зная, что предпринять. Жена свечника хотела снять повязку и промыть рану. Я строго воспретил им. Во-первых, они бы только повредили сыну, во-вторых, они повредили бы и себе, когда увидели бы, что там. Теперь они заметили мое присутствие. Свечник набросился на меня. Он начал трясти меня за плечи, сначала почему-то решив, что виновник – я. Я уверил его, что он ошибается, но не назвал имена мальчиков, сделавших это, хотя мы знали их. Тут, наконец, появился ты с лекарем и толпой зевак. Ты увел его родителей и долго говорил с ними о чем-то, пока врачеватель возился с хрящами, пытаясь слепить осколки, а парнишка продолжал орать. До сих пор не представляю, как тебе удалось, но они свыклись с произошедшим. С тех пор так и продолжилось: я лечу тела, а ты – души.

– А тех мальчиков, – прибавил Бран, – мы заставили сознаться самим. Ратуша присудила их родителям выплатить свечнику триста монет. Вместе мы могли многое.

– Но многое смогли и по отдельности, – перебил я Брана, пользуясь случаем вернуться к предыдущему разговору. – Смотрю, ты обзавелся собственным дворцом.