Жертва репрессий

– Виноват, исправлюсь.

– Ха! Ха! Ха!

Нет, положительно, это всё очень страшно. Вы знаете, что я вообще человек страхобоязненный. А как подумаю, что Вы меня так отчитываете, сразу становится не по себе. Приму, пожалуй, валерьянки – доктор Керженцев прописал. Нет, мне вообще, наверное, лучше уехать на лечение на воды. Ладно, там Толстой, его бороду вполне можно понять и объяснить страх перед ней. Достоевский тоже со своим мрачным юмором понятен. Но Вы пугаете по-другому, совсем необъяснимо и иррационально. Я путаюсь в мыслях от страха, когда Вас вижу. Я весь дрожу и готов упасть на колени. Я Вас боюсь!

P.S. Ужасно страшно жить в таком хаотически-гармонизированном мире, как наш».

Вот такое занимательное письмецо. Теперь вы увидели, дорогие читатели, в каком постоянном ужасе жил этот человек. Но, наверное, историю его на этом месте можно было бы уже закончить, если бы мы не боялись упустить дальнейших весьма важных обстоятельств жизни сего персонажа.

По своему обыкновению и привычке Павел Александрович в какой-то момент так сильно чего-то испугался, что сбежал за границу. Там он и остался до конца своих дней. Кажется, именно здесь он стал менее боязливым. Первое время он долго проживал в Берлине, пока его опять что-то не испугало. Тогда он переселился в Прагу, откуда уже не уезжал никуда. Здесь у него родился сын Франц. Но странное дело, сын оказался чистокровным евреем, хотя и отец и мать его Дульсинея Прокофьевна Тобосская не имели в роду никаких неславянских инородцев. Павел Александрович придумал ласковое прозвище для своего сына. Он называл его «Кафка», что в переводе с чешского означает галка.

Бывало, сядет гордый отец у колыбели сына и начинает нашёптывать:

– Кафочка, мой ненаглядный! Расти большой и умный.

Под эти нашёптывания мальчик и рос. Но он оказался очень странным ребёнком. Как только Франц научился писать, он первым делом составил список всех вещей, которых боялся. И по мере взросления таких вещей и явлений становилось всё больше, соответственно с их количеством увеличивался и список. Уже окончив школу, Франц начал писать письма отцу, в которых ругал последнего и обвинял его во всех смертных грехах, а особенно в том, что он, Кафка, очень сильно его боится. Но это не помогло избавиться Францу от страха перед отцовской властью. В конце концов, он плюнул на всё это и занялся литературой. Так он и стал писателем. А что ему ещё оставалось делать при таком-то страшном отце?

Мудакъ

Меня обозвали мудаком. Так прямо и сказали: «Вы – мудакъ». Знаете, как в старом немом фильме: вначале изображается поза и мимика героя, а затем идут титры. Я, значит, стою с нелепой гримасой на лице, и затем выплывает это сакраментальное «мудакъ».

– Вы – мудакъ, – говорит мне мой начальник.

С этого всё и началось. Естественно, весь отдел тут же узнал об этом. И понеслось. До того милые и, в общем-то, незлобивые коллеги получили полную свободу рассуждать о степени моего мудачества.

Захожу в столовую на обеде. Чуть припоздал. Ну, бывает. Заработался с документами. Но не стоило мне этого делать. Повариха – роскошная женщина с рубенсовскими формами и телячьим взглядом – не торопилась налить мне свежего ароматного борща. Шоркалась где-то у плиты. Я вынужден был переминаться у стойки с подносом. Чую спиной: на меня озирается весь офисный бомонд. Даже ложками звенеть о посуду перестали. Думают: «Какой же он всё-таки мудакъ!».

Мне становится неловко от этих взглядов. Пытаюсь жестами и силой мысли призвать, наконец, повариху, но вместо этого вижу её крепкий зад. «Чё же делать-то, ё-моё?». Спасение пришло неожиданно. В этот момент в столовую вошёл генеральный директор. Вальяжно прошествовав между рядами столов, он подошёл к стойке. Взял себе поднос и остановился рядом со мной. Директор окинул меня высокомерным взглядом, я в ответ поздоровался. Он промямлил что-то невразумительное. На этом наш диалог закончился. К стойке уже спешила распаренная повариха. Наконец-то я получил свою порцию борща.

Садиться за столики, где шла оживлённая беседа, я постеснялся. Стал искать себе укромное местечко. Примостился за самым неудобным столиком рядом с раковиной для умывания рук. Помимо меня здесь сидел только один рабочий, который непонятно как сюда попал в такое время. Кажется, это был грузчик. Он вежливо кивнул мне и почему-то весь скукожился. Чернорабочие привыкли считать офисный планктон начальниками, хотя уж кому как не им знать, какие начальники мудаки. И, тем не менее, только этот скромный трудяга не думал сейчас так. Он даже, кажется, завидовал мне. По глазам было видно. Он как будто обращался ко мне своим кротким, полным смирения голосом:

– Ну, и что, что ты – мудак? В паспорте ведь это не написано. Зато сидишь весь в чистой одежде, белый воротничок, ездишь в Турции, Египты и покупаешь себе в кредит «Форды Фокусы». Уж я бы побыл вот так мудаком!

Всё в моей жизни теперь пошло наперекосяк. О продолжении отношений с секретаршей Соней не могло быть и речи. И так уже все давно о нас шептались. Соня очень ведётся на чужие мнения. Если где чего услышит по телику или вычитает в журнале «Cosmopolitan», тут же считает это истиной в первой инстанции. Причём она искренне начинает верить, что пришла к этому мнению сама.

Как только она узнала, что меня обозвали мудаком, у неё тут же в корне изменилось отношение ко мне. Я когда спешил к ней в кабинет в этот день, надеялся хоть на капельку сочувствия и понимания среди этого моря лжи, зависти и фальши, но наткнулся вместо этого на стену отчуждения.

– Соня, Сонечка, у меня сегодня такой ужасный день. Все здесь против меня ополчились!

– Афанасий Петрович, Вы по какому-нибудь делу пришли или просто поболтать? Если второе, то мне сейчас некогда болтать. Видите, я занята, – словно ледяной водой обдали меня Сонечкины слова.

Признаться честно, я такого от неё не ожидал… Сонька, как ты могла повестись на эту чушь?! Я что, для тебя значу меньше, чем мнение босса? Эх, чего уж там теперь говорить – всё и так ясно!

– Хорошо, Соня, я зайду попозже.

– Афанасий, хотела Вам ещё сказать: лучше не приходите сюда без дела, а то неудобно как-то.

– Я всё понял, Соня. Прощай!

Так закончился наш роман, о котором судачили все кому не лень. Однако до сегодняшнего дня Соне было наплевать на сплетни за спиной. Она, кажется, даже гордилась таким вниманием. Я был в фаворе у начальства и считался перспективным работником, и вот меня назвали мудаком. И для Сонечки я им стал в самом буквальном смысле.

На этом огорчения мои на сегодня не закончились. Придя домой, я, как всегда, рассчитывал, что жена встретит меня хлебом-солью. Надеялся её обнять, уткнуться в мягкую грудь и лежать на ней головой, а она бы в это время поглаживала мои волосы и повторяла:

– Ничего, Афонь, всё образуется.

Но и дома меня ждало неожиданное разочарование. Нет, это было даже не разочарование, а буря, гром, светопреставление! Жена с порога накинулась на меня с кулаками:

– Отмудохаю гада! На, получай! За все потерянные годы с тобой. Изменник, гад! Мудакъ!

О, нет, я услышал это и от неё! За что, Люся?! Ты помнишь наше первое свидание? Как мы гуляли по Воробьевым горам? Какой я был робкий, а ты – соблазнительно красивой? Я нарвал тебе с клумбы цветы, а ты всю дорогу смеялась, пока я развлекал тебя своими шутками-прибаутками. Потом мы стояли возле входа в твою общагу и всё никак не могли расстаться. И не было в этот момент никого счастливей нас на свете… Когда же это было? Неужели в прошлой жизни? Похоже на то, потому что в этой я стал самым последним и жалким человеком – настоящим мудаком. Об этом теперь знала и жена. Наверное, слухи о моей интрижке с секретаршей дошли и до неё. Это был конец, полный аут!

Люся побросала кое-какие вещи в чемодан, купленный нами ещё перед поездкой в Турцию, и ни слова не сказав ушла из дома. Я остался наедине с тяжелыми мыслями, постепенно погружаясь в бездну.

Когда? Когда я стал таким? Почему никто этого не замечал? А если все это видели, то почему молчали? У меня не было ответа ни на один вопрос.

Как водится в таких ситуациях, единственный друг и товарищ, спаситель, хранитель и главный враг страдающего человека – алкоголь. Я с ним познакомился давно. Мы крепко дружили не только в горестные минуты, но и в минуты счастья. Таких было немало, и связаны они были в основном с работой. Вот, допустим, мы заключили крупный контракт с японской фирмой. Это был первый мой успех на новой работе. Тогда мы славно побузили. Я даже скорешился с одним япошкой, и мы вместе тусили в ту ночь на закрытой вечеринке в клубе. Потом таких контрактов было много. Всё шло отлично. Пока не случилось то, что случилось…

Сам того не заметив, я выпил сейчас целую бутылку текилы. Из моих глаз текли слёзы, я уже ничего не соображал и вырубился тут же, где сидел.

Меня одолели алкогольные видения и кошмары – один страшнее другого. Я увидел начальника. Сначала издалека. Ничего необычного в нём не было. Потом приближаюсь, смотрю – а у него сзади крылья, как у насекомых. Дальше я увидел, что брюхо у него, как у пчелы, в жёлто-черную полоску.

Пытаюсь ему что-то сказать, но вместо этого слышу:

– ЖЖЖЖ!

Я зажужжал как пчела, а начальник так и покатился со смеху.

– Что ты такой убитый? – жужжит он мне в ответ. – Полетели лучше смотреть наш улей.

И что вы думаете? Мы и правда полетели вместе с ним.

– Это рабочие пчёлки – основа нашего бизнеса, – указывает он мне вниз на целый рой копошащихся у сот безликих пчёл. Нет, впрочем, не безликих. В этой массе я различаю знакомые лица. Вон тот рабочий, с которым мне привелось сегодня обедать. Вижу ещё знакомые лица – только не могу вспомнить где мы встречались.

Рабочие пчёлы жужжат и не отвлекаются на нас, а мы летим дальше. Подлетаем к пчёлам-клеркам. Вот они – все мои товарищи. Сонечка тоже здесь. Эти пчёлы гораздо менее активны, зато более агрессивны. Я пролетаю и вижу, как они пытаются друг друга ужалить. Когда они остались уже позади, послышалось гневное жужжание и чьи-то крики. Кажется, кого-то зажалили насмерть.

Наконец, начальник показал мне место, где находились пчёлы-трутни. Во главе их сидел наш генеральный.

– Не потерплю, если мои пчёлы будут делать неправильный мёд! В конце концов, это вина не мёда, а пчёл, что он неправильный. Таких пчёл мы будем наказывать.

– Так точно! – подхватил мой начальник слова разгневанного шефа.

Тут генеральный замечает меня.

– Как, и этот здесь?! Мудакъ! А ну ребята, жаль его!

Меня зажали в углу. Крылья кто-то схватил, чтоб я не смог улететь. Сотни лапок хватают и треплют меня. Вот я потерял последние силы к сопротивлению и почувствовал нестерпимую боль в области живота. Это чьё-то жало вонзилось в меня. Потом уже десятки жал вошли в моё тело, а я извивался и молился, чтобы только поскорее закончилась эта пытка.

Последней я увидел свою жену. В обличье пчеломатки она была просто неотразима.