Что скрылось во тьме? Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 16

Жарко было, как в Бостоне в июле. Такси вынырнуло из потока машин, будто дельфин из воды, притормозило у кромки тротуара рядом с Купревичем. Наверно, у него был очень растерянный вид, водитель признал в нем туриста и спросил по-английски:

– Нужно такси, сэр?

Сэр, надо же! Посреди Тель-Авива! Как на иврите «господин»? Вместо этого спросил по-русски:

– Вы могли бы отвезти меня на кладбище Яркон?

Водитель кивнул, открыл перед ним дверцу и, когда Купревич опустился на сиденье, сказал на чистом русском, даже, пожалуй, с московским выговором, который был Купревичу знаком с детства:

– Это будет стоить шестьдесят шекелей.

Будто сомневался, есть ли у клиента деньги. Неужели он похож на бомжа? Растерян, да, обескуражен, но все-таки…

– Далеко отсюда?

Он не помнил, как долго они с Леной вчера ехали с кладбища.

– Если не будет пробок, доедем минут за двадцать.

Купревич кивнул, сел удобнее, пристегнулся.

– У вас там…

Водитель тактично не закончил фразу, хотя мог бы тактично промолчать.

– Жена, – сказал Купревич.

Ада. Кладбище. Слова, которые невозможно поставить рядом.

– Соболезную…

У Купревича не было желания разговаривать, но слова возникли, видимо, в подсознании и обратились в звук помимо его желания.

– С вами когда-нибудь бывало такое? – спросил он, когда такси влилось в нескончаемый поток машин, откуда, как ему показалось, невозможно было выбраться. – С вами бывало такое, что вы встречаете человека, которого не знаете, а он уверяет, что знаком с вами с детства, показывает фотографии, где вы с ним в обнимку, и рассказывает о вас истории, которые, как вам кажется, никому, кроме вас не известны?

Какая длинная и ладно скроенная фраза, будто подготовленная заранее. Водитель, наверно, так и подумал, бросил на Купревича взгляд в зеркальце, оценил состояние – нет, не псих вроде – и ответил не сразу. Купревич подумал, что водитель сейчас сочиняет в уме достаточно правдоподобную историю, способную удовлетворить любопытство клиента.

– Интересно, что вы это спросили, – сказал водитель, не отрывая больше взгляда от дороги, где машины постоянно перестраивались из ряда в ряд. – В детстве со мной случалось сплошь и рядом.

Выговор московского интеллигента.

– Я и сейчас так думаю, но давно уже не спрашиваю, потому что… В общем, вляпался как-то в неприятную историю и решил больше не задавать неудобных вопросов. Если вы спрашиваете, значит, с вами тоже происходило? В общем, лет десять назад, мы с Милой… Мила – моя жена… мы были уже здесь, недавно приехали, я как-то возвращаюсь домой с работы, а работал я тогда ночным сторожем, хотя в Москве был старшим научным в НИИ, мы ледоколы проектировали, кому в Израиле нужны ледоколы, охохо… Обычная история. А вы давно приехали?

Вопрос прозвучал неожиданно, и Купревич не сразу сориентировался.

– Вчера.

Брови водителя поползли вверх.

– Вчера? – поразился он. – Но… Вы сказали, что ваша жена… простите…

– А! – Купревич наконец понял вопрос правильно. – Нет, я в Израиль приехал вчера, а из Москвы мы уехали в Штаты четверть века назад.

– Понятно, – с сомнением произнес таксист, вряд ли что-то понявший из слов Купревича. Дополнительных объяснений не последовало, и водитель вернулся к собственному рассказу. – Да, так я возвращался домой с ночи, захожу, смотрю в салоне неизвестная женщина, ухоженная, седая, лет шестидесяти примерно, сидят они с Милой на диване и в чем-то друг друга убеждают очень эмоционально. Когда я вошел, женщина прямо-таки просияла. Встала и говорит: «Мишенька… господи, как ты вырос, я ведь тебя помню вот таким!» И показывает от горшка два вершка. Мила смотрит на меня и крутит пальцем у виска, чтобы женщина не увидела. Я тоже понимаю, что она не в себе. Не знал я ее никогда, точно – не знал. И спать хотелось ужасно. Ну, думаю, какая-то шарлатанка, мало ли что ей нужно. Я ее беру под руку и говорю: «Да-да, вырос, извините, я после смены, ничего не соображаю, вы не могли бы прийти в другой раз?». Понимаете, просто выставить женщину я не мог… Интеллигентная такая. Подумал: если воровка или что-то такое, то больше не придет. А если явится опять, я ее в два счета выведу на чистую воду. «Всего, – говорю, – хорошего». Она посмотрела на меня грустно так, вздохнула, полезла в сумочку, достала фотографию и мне под нос – посмотри, мол. Я посмотрел, и у меня внутри все ухнуло. Там мы с ней были сфотографированы. Давно, мне лет восемь. Я-то себя узнал, и костюмчик узнал сразу: мама мне его купила, когда я во второй класс перешел. И женщину узнал, хотя на фото она была на тридцать лет моложе. Стоим мы с ней на фоне памятника Пушкину, на заднем плане кино «Россия», видна афиша: «Жестокий романс». Я крепко держу женщину за руку – заметьте, я ее держу, не она меня, – и смотрю на нее с обожанием, это даже на фото видно. Я так на маму редко смотрел, мне кажется.

«Узнал, значит?» – спрашивает женщина.

А я молчу, сказать мне нечего. Не было такого. В общем, женщина спрятала фото, сказала «Отдохни, Мишенька, я зайду после обеда» и пошла вниз. Я постоял, услышал, как внизу хлопнула дверь и вернулся в квартиру. Мила, конечно, пристала с вопросами, но я сказал «потом» и ушел спать.

Водитель замолчал и стал перестраиваться в крайний правый ряд, нужно было свернуть на дорогу, ведущую к кладбищу, это Купревич понял по указателю на трех языках: английском, иврите и, видимо, арабском. На этой дороге машин было значительно меньше, и понеслись они дальше с ветерком. До кладбища оставалось, судя по указателю, три километра, и Купревич поспешил спросить:

– Что дальше? Она вернулась?

Водитель покачал головой.

– Нет. Оказывается, женщина явилась минут за десять до моего прихода, назвалась моей тетей, сестрой матери, Мила не поверила, потому что знала, что сестер у свекрови не было. Началась перепалка, тут явился я, и дальше вы знаете. В общем, она больше не появлялась. Мила так и осталась при мнении, что это была то ли воровка, то ли… не знаю. Но я-то… В общем, понимаете, на фото была одна деталь… Никто о ней знать не мог, я никому никогда…

– Приехали, – прервал он сам себя. Такси остановилось у кладбищенских ворот, Купревич смутно припомнил, что видел их вчера, и даже вспомнил: к могиле Ады нужно идти сначала прямо, а потом направо.

Он протянул таксисту стошекелевую купюру, получил сдачу и спросил:

– Что за деталь?

Но водитель уже отключился от беседы: довез, деньги уплачены, свободен.

– Да так, – сказал он. – Неважно.

И умчался.

Купревич побрел по центральной аллее – памятники слева, памятники справа. Дорожки налево, дорожки направо. Когда сворачивать? Он стал читать числа на памятниках – не на всех, правда, были нормальные, привычные взгляду даты рождения и смерти, на многих только буквы, надписи на иврите, не понять. Годы смерти, которые ему удалось разобрать – трехлетней давности, двухлетней… Значит, дальше. Он дошел до конца, где кладбище было ограждено довольно высоким каменным забором, свернул направо и, наконец, пройдя еще три десятка могил, добрел до двух, где еще не были установлены памятники. Невысокие холмики, воткнутые в землю деревянные столбики с прикрученными табличками. Могилу Ады он узнал сразу. Невозможно было не узнать. Перед ней стоял Баснер, опустив голову и не замечая ничего вокруг. Показалось Купревичу, или плечи Баснера едва заметно тряслись от рыданий? Показалось, наверно. Баснер и сам производил впечатление памятника: неподвижен, мрачен, весь в прошлом. В своем прошлом, где не было никакого Купревича, никакого Шауля, где он был счастлив с Адой – теперь-то уж точно он вспоминал только минуты счастья, так устроена память. Присутствие Баснера не раздражало и не возмущало, оно было лишним, как луна на небе в яркий полдень.

«И вы серьезно в это верите?» Разве это вопрос веры? Вот он, вот Баснер, и где-то сидит шиву Шауль. Это наблюдаемый факт, как можно было бы утверждать в статье, если бы он решился ее когда-нибудь написать. Остальное – интерпретации, гипотезы, попытки объяснения, можно спорить, приводить аргументы за и против.

– Верите вы или нет, – произнес Купревич, – но с этим теперь придется жить.

Баснер вздрогнул и обернулся.

– Не верю, – глухо проговорил он. – Не могу поверить, что Ады нет. Тут написано на табличке, но я не знаю иврита, непонятные буквы, обозначать они могут все что угодно, например, что Ада вернулась в Нью-Йорк, и мы разминулись по дороге, наши самолеты повстречались над океаном и помахали друг другу крыльями, и, если я позвоню, Ада возьмет трубку и удивится, что я делаю в Израиле, но я боюсь звонить, боюсь услышать, что она сердится…

Боже, какой бред он несет.

Купревич поднял с земли камешек и положил на могильный холмик. Там уже лежали десятка два. Он знал, что у евреев принято класть на могилу камни, а не цветы. Камни – память долгая, цветы – преходящая. Хотя, может, причина была иной, он не знал, и это не имело значения.

Баснер продолжал бормотать, Купревич слышал отдельные слова, не складывавшиеся в осмысленные фразы.

– Что-то должно произойти, – сказал он без надежды, что Баснер услышит и, тем более, поймет. – Может, чье-то решение. Поступок. Может, слово. Даже мысль. Что-то, что заставит миры разделиться. Склейки, насколько я могу судить по тому, что читал и по собственным работам, продолжаются очень недолго…

– Помолчите! – неожиданно взвыл Баснер и пошел на Купревича, заставив его отступить за чью-то могильную плиту. Купревич споткнулся, вынужден был, чтобы не упасть, опереться ладонью на памятник, отдернул руку.