Что скрылось во тьме? Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 16

– Не понимаете? Склеились три реальности. Три. Не может быть, чтобы в возникшей суперпозиции наблюдались все без исключения параметры трех склеенных ветвей. Это невозможно! Физически! Вы представляете, сколько противоречащих друг другу фактов, явлений, историй должно совместиться, занять свое единственное место? Я не представляю, это миллиарды… десятки миллиардов… Мы должны на каждом шагу встречаться с чем-то, чего не было в моем мире, но было в вашем. Или не было в вашем, но было в моем. А еще Шауль. Что-то из его бывшего мира попало в этот, что-то из вашего, что-то из моего.

Кажется, Баснер понял. Он огляделся. Неподалеку, за чьим-то памятником, стояла металлическая скамейка без спинки. Сидеть неудобно, но больше сесть было негде. Баснер протиснулся между двух оград, сел на скамью, обхватил голову руками. Купревич обогнул памятник по дорожке, не хотел протискиваться, сел рядом с Баснером и услышал, как тот тихо бормочет, как показалось Купревичу, слова молитвы. «Барух ата, адонай…»

Купревич молчал. Он не видел отсюда могилу Ады, ее загораживал памятник некоему Хаиму Паловеру, род. 3.6.1938 – ум. 3.5.2011. Надпись была по-русски, ниже обычной ивритской. И еще ниже: «Мы помним тебя!»

Он только сейчас услышал, какая здесь тишина. Где-то очень далеко шелестели на шоссе машины, где-то неподалеку жужжало насекомое, Баснер едва слышно обращался к Богу, в которого не верил, эти звуки производили истинную тишину, способную принять в себя и растворить все, что происходит на свете.

Солнце припекало, тепло стекало с неба, как весенний дождь. Купревич хотел обдумать услышанное от Уолтера, но мысли, расплавленные теплом и тишиной, растеклись, и мысли об Аде растеклись тоже. «Ады нет, Ада умерла, Ада никогда не вернется». Это были не мысли, а просто слова. Как «тишина», «тепло», «весна».

– Фальшивка, – неожиданно громко произнес Баснер.

– Что, простите?

Звук чужого голоса вернул Купревича к реальности, расставил по местам мысли.

– Я говорил вам. В самолете. Вы не верили. Смотрите. Вот солнце – оно из какого мира, если тут три пространства в одном? Луны не видно, но вечером, не знаю обратили вы внимание или нет, она взошла полная, огромная… Откуда? Из какой реальности? Моей? Вашей? А планеты? Звезды? Галактики? Вселенная? В ней сейчас что? Сразу три? Три чего?

Баснер стрелял фразами. Выстрел. Пауза. Выстрел. Понял, да. Ум у него не отнимешь. Смерть Ады выбила его из колеи, а молитва (если он действительно молился) привела в сознание.

Меня тоже, подумал Купревич. Только не молитва, а тишина.

– Я думаю, – сказал он, – что при такой склейке значительные изменения происходят только с основными… мм…

– Участниками, – буркнул Баснер.

– Да, – согласился Купревич. Он смотрел в небо. «Гляди наверх, – вспомнил он. – Тебя не испугает небо». Небо его никогда не пугало. Небо успокаивало. Если не смотреть на солнце. Есть в этой реальности Чайковский? «Иоланта»? Должны быть. До развилки – дня, когда они, все трое, познакомились с Адой, мир был един. То есть, ветвился, конечно; классическая реальность, данная нам в ощущениях, ветвится каждое мгновение, но память менялась вместе с миром, и каждый из них троих помнил только одно. Так каждый и прожил бы свою жизнь, но Ада умерла, и в этот момент три мира, в которых случилась ее смерть, склеились. Не на мгновение, как должно быть в теории… точнее, как пока возможно описать в той многомировой теории, которой он занимался последние годы. В теории удавалось склеить решения волновых уравнений для двух ветвей, двух разделившихся миров, но уже через время, близкое к квантовому, склейка заканчивалась, и миры продолжали эволюционировать сами по себе. В теории только такие склейки позволяли избежать противоречий с законами сохранения – прежде всего, конечно, с законами сохранения энергии и массы.

– Да, – повторил Купревич. – Солнце то же. Луна, звезды, галактики… То есть другие, конечно, но изменения на уровне элементарных взаимодействий, и чем дальше… Понятия не имею, с какой скоростью склейка распространяется. Эффект Эйнштейна-Подольского-Розена…

– Ой, только этого не надо! – Баснер бросил на соседа сердитый взгляд. – Ваша физика для меня темный лес.

– Вы как раз о физике и хотели поговорить в самолете, – сухо напомнил Купревич.

Баснер передернул плечами.

– Тогда это был… просто разговор…

– А сейчас это просто жизнь, – мрачно констатировал Купревич.

– Я люблю Аду! – с вызовом произнес Баснер.

Купревич промолчал. Он любил Аду не меньше (наверняка – больше), но не готов был кричать об этом на весь белый свет. Тем более – здесь. Он не часто говорил жене о своей любви. Может, всего несколько раз за четверть века их супружеской жизни. Наверно, он был не прав. Читал, конечно, что женщинам нужно каждый день повторять, как они любимы, и не понимал этого: что за любовь, о которой приходится напоминать ежедневно? Любовь проявляет себя в мелочах, в каждом поступке, каждом взгляде, в необходимости быть вместе, чувствовать вместе, любовь можно проявить даже в разговоре о том, как мыть посуду, какой фильм смотреть, сидя, обнявшись, или даже в разных креслах. Он знал, что любит Аду, она это знала, им не нужны были напоминания. Но, наверно… Он должен был говорить Аде каждый день, несколько раз в день: утром, просыпаясь, днем, разговаривая по телефону, вечером, когда Ада отдыхала после спектакля, а он, уставший, – от своих расчетов и дискуссий. «Я люблю тебя». Он произнес это мысленно, слова в его сознании звучали совсем не так, как у Баснера. У каждого была своя Ада. Своя Ада была и у Шауля, который сидит шиву. В отличие от них, Шауль видел мертвую Аду, держал ее холодную руку, плакал над ней, шел за ней на кладбище, бросал горсть земли в могилу, рвал на себе рубашку, как положено у евреев.

Там, под холмиком влажной земли, Ада осталась одна. Единственная. Чья?

Как они будут жить дальше? Купревич не хотел, не мог думать об этом сейчас, он отталкивал мысли о будущем, но понимал, что думать придется. И не только думать. Лет пять назад, поддавшись уговорам страхового агента, они написали завещания. На имя друг друга. На всякий случай. В уверенной надежде, что случай представится очень не скоро.

Возможно, такие же или другие завещания есть у Ады и Баснера. У Ады и Шауля.

Купревич встал, обошел могилу Паловера, поднял по пути камешек и положил для Ады рядом с другими. Лучше бы здесь лежали цветы. Живые. Хризантемы – любимые цветы Ады. Он как-то принес букет желтых хризантем, Ада поставила цветы в вазу, а позже, вечером, ненавязчиво, вскользь, чтобы не обидеть, сказала, что хризантемы должны быть только белыми. Желтые – да, тоже живые, но все равно не настоящие, потому что крашенные. Он всегда потом покупал только белые хризантемы.

Услышав шаги, Купревич поднял голову: по дорожке от ворот шла Елена. Увидела Купревича и пошла быстрее. Ему показалось, что она была рада встрече. За памятником Паловеру сидевший на скамье Баснер был не виден.

– Я звонила в отель, – сказала Лена вместо приветствия. – Просила передать вам, чтобы вы перезвонили.

– Я слышал, – кивнул Купревич.

– А другой…

– Баснер?

– Да. Его тоже нет в отеле.

Купревич кивком показал на памятник Паловеру. Лена бросила на Купревича удивленный взгляд, но, сделав шаг, увидела Баснера, сидевшего, обхватив голову руками.

– Мне все время кажется, что это дикий сон, – поежившись, будто на морозе, сказала она. – Все время говорю себе «проснись», а сон продолжается.

– Это не сон, – вяло возразил Купревич.

– Я понимаю. То есть… ничего не понимаю. Как вы будете жить дальше? Все трое? Ада и Шауль любили друг друга! Ада не могла, это вообще не в ее характере…

Заводить любовников? В Америке? Лена все еще думает… Впрочем, для нее это – единственное объяснение.

– Боюсь, – сказал Купревич, принимая на себя бремя ответственности и понимая при этом, что никакой личной ответственности на нем быть не может. Не может он отвечать за физические законы, действие которых, возможно, катализировал, но инициировать не мог никак, как не мог своей волей изменить разбегание галактик или движение электрона в атоме водорода.

– Боюсь, что все из-за меня… То есть потому… Может, если бы я не занимался многомировыми теориями, склейка не произошла бы.

– Из-за вас? Склейка… О чем вы?

– Склейкой, – стал объяснять Купревич, – физики, занимающиеся многомировыми теориями, называют взаимодействие классических миров, описываемое решениями нелинейных волновых уравнений. Склейка – явление, физически обратное ветвлению, происходящему при каждом элементарном взаимодействии, имеющем более одного возможного наблюдаемого результата.

Определение из его статьи, опубликованной в прошлогоднем «Ревю оф модерн физикс». Он знал фразу наизусть, и любой коллега его понял бы. Для них в определении не было ни одного непонятного слова, просто соединены они были друг с другом нетрадиционным образом. Лена, конечно, не поняла ничего и наверняка подумала, что он еще не пришел в себя – выглядит рассудительным, но рассудок пребывает в посттравматической коме.

– Простите, – пробормотал он.

Лена грустно улыбнулась, взяла его за рукав и повела прочь от могилы. Оказывается, неподалеку была скамья с изогнутой спинкой. Настоящая деревянная скамья с облупившейся темно-коричной краской. Такие – он помнил – стояли на Сретенском бульваре, куда они с Адой приезжали посидеть под липами, посмотреть на людей, идущих по своим делам. Место было спокойным, скамейки – удобными, разговоры – необходимыми.

Они сели, как когда-то он сидел с Адой: вполоборота, пальцы его и Ады касаются друг друга, и кажется, именно через пальцы переходят из одного сознания в другое мысль, слово, эмоция. Любовь.

Пальцы Лены касались его пальцев, будто… ему на мгновение показалось…

Он отдернул руку, пробормотал:

– Простите.

Лена покачала головой.

– Владимир. Володя… Вы знаете что-то, чего я не знаю и не понимаю. То, что вы сейчас сказали, для вас имеет смысл, а для меня – бессмыслица. Многомирие? Это что-то из фантастики, в жизни так не бывает. Параллельные миры, всё такое. Не люблю фантастику, Ада тоже не любила. Как-то мы говорили о книге, которую все читали и обсуждали. Мы тоже начали, но книга показалась безумно скучной. Ада дочитала до конца, она не бросала дела на середине, даже если знала, что заканчивать бессмысленно. А я бросила и до сих пор не знаю, чем там кончилось. Фамилия автора, кажется… да, Симмонс.