Иосиф

– Да голодный я, ужас! А хто такие негры?

Это я так хитрю.

– Да-а, с такими, как ты, Иосиф, – говорит она мне, – социализьму мы не построим. Ты темный человек. Ты даже негров не знаешь, – говорит. – Ты даже читать не могешь.

– Не могу.

– Писать не могешь.

– Да куда мне? – соглашаюсь. – А ты бы меня подучила и про негров, и все такое. Толькя подкорми.

– Давай сало, – говорит, – темнота.

И вот начинает она жарить. Как щас помню: такие куски сала хорошие нарезала! Сало-то свежее. Она мне про негров, какие они разнесчастные и как они к нам руки тянуть, а я на салу смотрю, как она шкварчит, нюхаю и думаю, как бы они, энти негры с китайцами, не ввалились кучкой да салу мою не слопали. Ну настоящий кулацкий илимент! Ха-ха… Яйцами залила, на стол вся сковородка встала, хлеб и вилки организовались. И я то-олько вилкой кусок сала насадил, Николай Ефремов вместо китайцев и негров вваливается. И прям с порога – на колени:

– Палыч, спасай! Или посодють, или расстреляють!

Вижу, он сам не свой. Весь перемазанный, руки дрожать.

– Чего, – говорю, – Николай, что такое? Чего случилось?

– Поддон разбил!

– На машине?

– На машине.

– Да как жа ты?!

– Я, Палыч, без спросу машину взял, за дровами поехал и на камень напоролси! Поддон пополам раскололси. Если к утру завтра не заварим, сам знаешь, там чикаться не станут.

– Ну, Коля, – говорю, – зараза ты, нашел время поддоны бить! Я жа страсть голодный! – И смех и грех выходит: я вилку ко рту поднять не могу, а моя веселая комсомолка – не так ли салу лупить, аж скулы постанывають.

– Я тебя и накормлю, и напою – спасай, Палыч!

– Но поддон жа чугунный?

– Чугунный.

– А как я яво буду варить, чем? У нас сварки такой нету!

– Не знаю. Тюрьма мне светить!

Скольки я мужских слез в то время видал! Ну, баба в слезах – дело привычное. Ее не поймешь, где она и вправду кричить, а где притворяется, а вот мужик… В те времена не было половинок – или туда, или сюда. А третьего не было и не могло быть!

– Что, плакал дядя Коля?

– Подвывал! Он смотрел на меня так, что у меня вилка в сковородке так и осталась. Надо было чего-то делать. Тронулись мы в МТС. Собрались ребята, Колькины помощники. Я говорю: «Сложите обе половинки поддона и в горно их». Сложили. «Засыпьте горно доверху углем». Делают. Главное же, и не знаешь, чем яво варить, поддон. Чем ты его возьмешь, какой сваркой, чугун?!

«А теперь, – говорю, – возьмите пустую бочку из-под керосина – да, любую пустую бочку – и нарежьте из нее полоски. Сантиметра два-три шириной». Все сделали. Нарезали целую горку этих полосок, протравили их. Клейстер развели целое ведро. Ребята пока полоски нарезают, протравляют и клейстером их мажут прям до толстого слоя, я горно развожу. Накалил эти половинки докрасна и полоски с клейстером стал в разлом поддона класть. Положу и сваркой прихвачу, положу и сваркой прихвачу. Не спеша.

– А почему клейстером, пап?

– А как жа, Паша? Как бы я чугун железом соединил? Без клейстера полоски эти горели бы все. Как бы я их прихватывал? Клейстер, он сдерживал сам момент прихватки. Ты понимаешь? Он гореть железу не давал. В общем, я не считал, сколько этих полосок у меня на эту прихватку пошло. Чую: хватить. А потом все это оставили остывать. Рано утром поддон из горна – и под днище машины. Затянул Николай болты – и вперед! Сколько лет он с этим поддоном еще ездил! О-о-о! Как мать ваша говорит, голь на выдумку хитра! Расскажи кому-нибудь, скажет: «Да это просто!». А попробуй сам – да как-то боязно. А я не боялси. В жизнь много чего приходилось делать на свой страх и риск, Бог помогал. Все сбывалось. Из каких только положений не выходили! Николай после того не знал, как отблагодарить меня. А до этого мы с ним и не знались. Во как бываить.

– Но он тебя потом хоть накормил? – пытаю я отца.

– О-о-о! И напоил, как обещал!

– Пап, ты про тюрьму начал, – просит сестра. – Расскажи.

– Про тюрьму? – отец коротко вздохнул. – В тюрьме я жил, дети мои, как у Христа за пазухой! Правда-правда, но насмотрелся всякого! И вот я вам про молитву говорил. Когда меня повезли, а сидел я под Камышином, в Дворянском селе, я всю дороженьку клал крест внутрях, как мама учила. Учился класть и читал про себя «Отче наш» и «Господи, помилуй!». Всю дорогу. А ехали мы долго: и на лошадях, и на машине, и поездом. В Петров Вал меня привезли рано утром, если не ночью. И мы кого-то еще ждали, с кем меня должны были доставить в Дворянское. А от Дворянского, как я понял, в это же утро угоняли этап. С этим этапом мне надлежало отправиться в Сибирь. В общем, надо было успеть. Не знаю, кого ждали и не дождались. Энкавэдэшники переругались меж собой. И в конце концов меня посадили в повозку одного, и мы тронулись. Ехали скоро. От Петрова Вала до Дворянского километров пятнадцать-двадцать. Это через Камышин. А если ехать прямо, через яры – яров там много, – то десять-двенадцать. Я так понял, что двинулись мы прямо. И вот верите или нет, как это понять? Ехали мы недолго, осталось ехать еще с полчаса. Не больше. Это я потом, через несколько месяцев, просчитал. Помню, лесок был, яр переехали, а лошади что звери! Вороные и резвые. Кучер и говорить:

– А мы не так едем.

– Как не так?! – энкавэдэшник восстает. Я его запомнил: такой маленький, коротышка. Руки короткие, ноги короткие, сам мордастый, а бабьим голосом говорил! – Прямо яжжай, баран!

– Не туды мы едем! – опять противится кучер.

– Да ты баран, знаешь ли ты?! Туды, не туды! – орет энкавэдэшник. У него что ни слово – «баран» было. – Знаешь, скольки я этой дорогой кулачья в Дворянское завез? Яжжяй, баран, и не разговаривай!

И тут какой-то старичок навстречу попадается. Седенький, худенький, с палочкой и с узелочком. Энкавэдэшник и орет ему:

– Ей, дед! В Дворянское мы правильно едем?

Лошади сами, как по команде, встали.

– Да нет, добрые люди. Надобно ехать вон туда, по-над яром. Эта дорожка вас и доведет до Дворянского. – И указывает на малозаметную дорогу. И старичок этот посмотрел на меня и улыбнулся одними глазами.

Эх, как мне стало тада легко! Не знаю, почему. До этого ехал – ну все, сам не свой. А в Валу еще и Сибирь пообещали. А на мне одежда легонькая. В голове было – чего только и не было! В тюрьму все ж везли, а не к бабке Дуньке на блины. Я этого старичка часто потом вспоминал. И откуда он взялся? Энкавэдэшник как-то голову опустил, а кучер повернул, куда старичок указал. Едем, едем, едем и едем, конца пути не видать. И полчаса, и час. Энкавэдэшник опять стал ругаться. Мол, и дед, какой встретился нам, баран и контра, и кучер баран, дорогу не знает, и я враг народа и баран. И меня бы надо тут, как барана, в яру прикончить и коней не мучить. Уже и солнца вышла. Я уже и сам понял, что я баран и контра. Из-за меня заблудились. А там, ребята, там блудить негде было. Я потом часто соображал, ну как мы могли, как говорят, в трех соснах заблудиться?! А мы и заблудились! Я энти места потом проежжал! Как?! И вот когда мы выехали на главную дорогу, нам навстречу вышел этап. Ох, ребяточки вы мои, такого я в своей жизни больше не видал.

Отец мотнул головой и сбросил слезы. Одна упала на руку сестры – я это заметил. И видел, как Таня вздрогнула и прикрыла отцовскую слезу другой рукой. Отец был страшно для нас непривычный: беспомощный и жалкий. Мы с Таней переглянулись и потупились, а отец развернулся к окну.

– Я сначала не понял, я думал, что коров гонят. Когда стада большая, пастухи кричат, гул стоит, шум. А тут вон они, какие коровы. Да-а, и пастухи тут были, и телята. Конвоиры тут больше и орали:

– Подтянись!

– С дороги не сходи!..

Колонна ползла снизу. Дворянское внизу находится, а тракт на Сызрань – наверху. Вот так. – Отец обозначил уровни Дворянского и тракта. – Первые уже вышли на тракт, а последние тянулись оттуда, снизу. И арестанты шли наверх, и конца им не было видать. Передвигались на быках, на лошадях, в повозках, арбах. А это уже осень стояла. Одет был кто как. Некоторые и в зимних шубах шли нараспашку. Немощные и дети ехали, а взрослые – кто как – пешки двигались. Там, в Дворянском, тогда было вольное поселение из заключенных. Когда кулачили, целыми семьями туда свозили. И вот все эти семьи и одиночки, какие власти были неугодные, гнали теперь дальше – в Сибирь. Чего я только тогда не передумал. И отца Павла вспомнил, что вот не раскулачил бы он своего отца Ивана, не раскатал бы дом, и нам бы тут всей семьей быть. Все равно раскулачили бы. Люди были какие-то тихие и покорные. Никто не плакал, не орал, даже дети не плакали, а детишек много было. Шли и шли, шли и шли. Мне запомнилась семья одна. Они легко все были одеты. Мужчина был примерно мой леток. Он шел вообще в исподней белой рубахе, шел и присматривал за двумя сыновьями, какие на арбе ехали. Ребятишки были малые – лет до десяти. Они жердочки у арбы обхватили вот так, – отец показал, как, и опять заплакал, – и сидели в летних рубашонках. Я уже не помню, кто там еще был на арбе, но сидела там красивая женщина! Как с иконы! Она была в платочке и кормила грудью ребенка.

Отец опять замолчал и бесцельно переставил какую-то баночку на своем верстаке.

– Мой энкавэдэшник, как увидал колонну, ручками своими замахал:

– Эх, бараны! Опоздали! Куда я тебя теперь оприходовать буду?! Бар-ран! – Это он на меня так. – Ты вот тута должон итить! Баран!..

Самое главное, дети мои, весь этот этап так и не дошел до Сибири. Потом уже до тюрьмы слух долетел: многие в дороге сгинули, а последние, каких доставили в Сибирь, замерзли на берегу какой-то реки.