Иосиф

– Собачке?!

– Хромовые сапожки, четыре сапога! Ха-ха… Правда-правда. Да еще завязочки-шнурочки им сверху присобачил, чтоб не спадали. Отец как узнал про то, что я хром у него стащил, так разозлился. Если бы не дед Иван, отлупил бы. Дед Иван сказал:

– Не тронь дитя! – И ко мне: – А ну, Ося, надень-надень на собачку сапожки.

Я надел, шнурочки затянул, сапоги высокие получилися… А песик энтот был приблудный. Прибился к нашему двору, ну мы его и не гнали. Отец Пашка кличку дал ему: Кыбысдох. Дескать, скорей бы ты сдох. А Кыбысдох живет сабе и не сдыхаить. Такой ласковый был! Чего мы, детишки, с ним только не вытворяли! Все терпел. И вот идет наш Кыбысдох по базу в сапожках хромовых, а у него лапы не гнутся, шнурочки болтаются. Идет, спотыкается, падает и на нас поглядывает, дескать, я не виноватый, сапог хромовых не заказывал. Дед Иван хохочет, а отец суровый стоит. Песик баз весь прошел, дед ему и приказывает:

– Кыбысдох, а ну ишшо разок пройдись!

Кыбысдох, будто всю жизнь команды изучал, развернулся и обратно пошел. А пока разворачивалси, пять раз упал! Уж тут отец не вытерпел, тоже насмеялся…

Вот ты понимаешь, Паша, какой материал продавался в каком-нибудь хуторе? Для человека, который делал своими руками, весь материал был! И сапожный, и скобяной – какой хочешь. Ну так и ремесла разные были. Это сейчас в хуторе две профессии: тракторист да пастух. Вот все вы, дети, и разбежались по всему свету из хуторов своих.

– Ты про Кайзера, про Кайзера, – просит Таня.

– Про Кайзера? – отец улыбнулся. – Хорошие были люди. И семья хорошая. Я с ними и столовался! Знаете, как они ко мне относились, все? И хозяйка, и дочки их, и сам Кайзер. Часы им старинные отремонтировал, машинку «Зингер», вот такую, как эта, отладил. Ну говорю же: жил как у Христа за пазухой. Пошил всем Кайзерам сапоги. Ходють довольные, рыпять! А там, глядючи на Кайзеров, стали просить пошить сапоги другие немцы. Фамилии у них какие-то немецкие, интересные: Веберы, Вейнеры… Так что всю зиму я шил сапоги. Конечно, не только сапогами занимался. Как-никак, а в тюрьме находился. Во флигельке ночевал, когда заказ срочный был, а так – в бараке. Мне Кайзер выделил ту самую лошадь, про какую говорил: белую и хромую. Ага. Сам хромой – и лошадь хромая! И назначил меня механиком поливальных установок. Там такие дизеля, Паша, были: лежебоки, шкив, ремень по метру шириной. Представляешь, какая силища! Дело было уже в осень. Глаза за мной не было. А может, и был, да я не замечал. Садился в телегу и один ехал на своем конике хромом. Осмотрел свое хозяйство, все дизеля…

– А змей, пап? – пытаю я отца нетерпеливо.

– Змей? – Отец вздохнул. – Вот ведь не поверил бы, пока сам не увидал. Да! Я же как-то рассказывал, что на Водиных, когда мы в ночную пасли скот, взрослые ребята заставляли нас, кто помладше, курить. Говорили, что змей на табак не полезет, на вонь табачную. Так что курить отец ваш начал в семь лет. Ну, не то чтобы затягивался, а дымил. Все дымили, и я дымил. Самосад курили. В ночную она как? Бывало, на травке и поспишь полчасика-часик, пока не замерзнешь или роса тебя не обдаст. А спишь если с открытым ртом, змея, говорили, прям запросто заползет! У нас пастух был, дядька уж, Гришкой звали. Так он вообще с телеги ночью боялся сойти. На телеге спал. И курил. Дымил как паровоз, а не взатяг.

А тут живой человек, в каком змей сидел! Росту этот Жора был под два метра, худой, тощий, скелетина! Как он дышал! С жутким хрипом! Когда барак наш набился, его в угол определили. С ним рядом невозможно было спать. Первые несколько ночей мне с ним рядом пришлось: у меня волосы дыбом стояли! Как он задыхался, зубами скрежетал. А то вдруг замолчит. Молчит минуту, две, и я вскакиваю – умер?! Начинаешь руку к нему тянуть, а он как заорет! Футы ну-ты! Сам еле живой опять на подушку. Ладно бы эта напасть… А глядел? Змей, чистый змей! Глаза большие, серые и глубоко задвинутые. Смотрел, не мигал. И поворачивались они, калики его змеиные, вместе с головой. Его даже урки стороной обходили. Были у нас и урки, мало, но были. Вот у него манера такая: выходил на средину барака и становился. Стоит и поворачивается, будто куснуть кого хочет. Я же говорю – чистый змей. Матом он ругался, уму непостижимо! Откуда он только брал такие матерные слова?

– А за что его посадили? – спрашивает Таня.

– Я, дети мои, никада не лез в рассуждения. Никада никаво не спрашивал: зачем ты, почему ты? Ну, посадили, значит, посадили. Знаю, что этот Жора прошел и Крым, и Рым. Сам рассказывал. Он и в Питере жил, и в Москве. Был револьционером, потом… как их? Какие никого не признают?

– Анархистом?

– Ага-ага! Орал… как это… И там орал ведь! Уж не помню…

– Анархия – мать порядка! – воскликнул я более чем несдержанно, если не заорал.

– Откуда ты знаешь? – отец странно покосился на меня.

– Пап, ну так я культпросвет окончил, актерское мастерство изучал!

– Культпросвет. Лучше бы ты агрономом стал или зоотехником! Культпросвет… И слово-то какое-то нехорошее, – укорил меня отец и дальше продолжил: – Во-от! Но тут через какое-то время к нам в барак попадает односельчанин этого Жоры – Пахом. Вот интересный человек! – отец с тапочкой повернулся к нам и покачал головой: – Редкий человек! И что у него за характер был такой?! Жора как увидал его, страшно удивился!

– Пахом! – мать-размать. – Ты ли, что ли?! – опять матом. – А тебя-то сюда за что, Иосиф?! – орет мне Жора. – Да мы же с Пахомушкой, – мат-перемат, – на клыросе в детстве вместе пели!.. – Отец остановился и как-то странно оглядел нас. Сначала меня удостоил внимания, а потом задержал взгляд на дочери своей.

– А дальше, па? – нетерпеливо вопрошаю я.

– Я вот про салу с яичницей вам рассказывал.

– Ну? – И сестра в нетерпении.

– Так тогда ж я ее и ни кусочка не съел, а?

– Ну?! – Я более настойчиво со своим «ну».

– А щас ну так хочется, а, дети мои, – отец жалостно наморщил лоб.

– А змей, пап? Ты все мозги нам поставил в напряжение!

– На голодный желудок про змея?! Опасно, Паша! Ха-ха…

– Я бы тоже поела сала с яичницей! – вздыхает сестра.

– Пойдем скорее, обжоры! – вскакиваю я. – Я ведь тоже… не вегетарианец!

– Хто-хто?!

Чай китайский и все такое…

– Ты понимаешь, какие между ними отношения были, между этим Жорой и Пахомом?! – Отец в изумлении поднял свои белесые невыразительные бровки. – Я такого терпения, Паша, больше никогда не видал! Это происходило до того, как Кайзер мне колодки доставил для сапог своих. Мы в бараке в одном закутке оказались: и я, и Жора, и Пахом. Жора издевался над Пахомом, как изверг какой!

– Гляди, Иосиф, – кричит он мне. Гляжу. – Пахом! – мат-размат. – А ну иди-ка суда!

Подходит Пахом. Росту Пахом не меньше был, чем Жора. Только Жора – скелетина, а Пахом – здоровенный, как бык!

– Тьфу! – Жора набирает полный рот слюней и плюется на пол. – Убери, Пахомушка!

Пахом, как ягненок безропотный, склоняется и вытирает за Жорой.

– Чище, чище! – орет Жора и плюется еще раз. Змей такой, вот измывался. – Вытирай, вытирай! – кричит.

Пахом же и головы не поднимает – покорно вытирает.

– Да что ты делаешь? – я возмущаюсь. – Зачем ты так?

А сам на Пахома смотрю и думаю: «Вот сейчас Пахом развернется да ка-ак даст по харе Жорику. Жорик тут и с копытков – переломится! Не-а!».

– А-а-а, ты, Иосиф, смерти моей хочешь? Пахомушку жалеешь? – мысли мои читает Жора и смеется. – Да мне самому жалковато, ха-ха!.. Ну, Пахомушка, Бог Троицу любит! Тьфу! Убери – и на нонча хватить! Во-от, Иосиф, какая у него вера, у Пахомушки. Ты у него хоть кол на голове теши, он тебя и пальцем не тронет! Ха-ха, дурак! – мат-размат. – И я не пойму, что же ты такого сотворил, чтобы тебя в тюрьму посадили, а, Пахом?! Признавайся, Пахом! – мат-размат.

– В бараке нашем все диву давались, какие отношения были между этими земляками! – рассказывал отец. – И когда видели, как Жора измывался над Пахомом и как тот пальцем в свою защиту не шевелил, руками разводили: «За что же он сел? Да он муху не обидит!». Но эта тайна существовала недолго. Вскорости оттуда, с той стороны Волги, пришли такие подробности.

Значит, жили Жора с Пахомом в одном селе. Село называли… да я не помню – сто лет прошло! С детства с Жорой они были и соседями, и неразлучными друзьями. И на клыросе вместе пели, это точно! Да только один ушел влево, а другой так направе и остался. И стояла у них в селении церква, куда Пахом этот ходил. Но вот в… тридцатых начали все церква рушить. Я жа помню, как нашу нехаевскую церкву Ивана Богослова разрушали. Это в тридцатых было. Знаете, сколько народу собралось?! Много и много, но больше, конечно, старухи. Я, честно признаться, в гущу не лез, поодаль отстоял, но все видал. Все вокруг просили и стыдили крушителей:

– Да чего же вы делаете?! Сами с ума посходили – ваше дело, зачем жа всех за собой тянете?!

Тот, кто на колокольне был, – солонский. Я его знал. Там, в Солонке, первая ячейка была этих… революционеров! Оттуда много чего перло к нам на хутора. – На некоторое время отец замолчал и голову опустил. Вздохнул глубоко и вскинулся. – Водины, Паша, рядом жа были. А в Солонке я, я табе говорил, сапожному делу обучалси. Вот. Так тот, солонский, на колокол забрался и во всю глотку заорал:

– Долой Бога!

Колокол тут и оборвался и, когда он начал падать, краем зацепился за постройки, развернулся и полетел. А полетел боком, так что придавил колокол энтого комсомольца. Насмерть! Он и пикнуть не успел! У него, у энтого комсомола, аж весь язык изо рта вылез! Правда-правда. Вот этими глазами видал. Сразу насмерть!

А с Пахомом другая картина вышла. Он шел мима своей церквы с налыгычем. Ну, говорили, веревка у него длинная в руках была. Ага, идеть сабе, о чем-то думаить, а тут, глядь, комсомольцы гужуются, решают, с чего бы им начать церкву крушить. А было этих крушителей человек десять. И бабы с ними, с крушителями, а как жа без них?! Первые смутьянки!