Иллюзивная материя бытия. Пособие по развитию внутреннего зрения

– Ирина. Может, это вам странным покажется, но она верующая была.

– Почему странным? Для меня, напротив, странно, когда люди не верят. Ничего странного в этом мире нет, пути Господни неисповедимы. Нам не дано понять многих вещей. Вот почему Господь забрал ее сейчас, а не через десять лет или не десять лет назад? Мы этого никогда не узнаем, но надо верить, что все делается Господом нам на пользу, во благо, хотя порою это не очевидно.

– В чем для меня польза, что она умерла? Это вы перегибаете, просто так говорите.

– Многие вещи мы не понимаем и, возможно, никогда не поймем, – спокойно ответил отец Иоанн.

– Не знаю, нет в этом здравого смысла, – не зло, а как-то лениво ответил майор.

– Ну и ладно. Я отслужу молебен за упокой души новопреставленной Ирины. А уж кто верующий, кто неверующий, Господь разберется.

Глаза майора и отца Иоанна встретились.

– У меня есть клюквенная настойка, пойдемте помянем вашу матушку, – торопливо, как бы стесняясь своего предложения, проговорил священник.

– Пойдемте, – неожиданно согласился майор.

– Сейчас я двери закрою, – заспешил отец Иоанн.

Он закрыл главный вход в церковь и пригласил майора следовать за ним. Они прошли в маленькую комнатку рядом со служебным входом. Арочный потолок, беленые стены. Через побелку, как мускулы через кожу, выступают неровности кирпичей, иконы пред лампадой под низким потолком, вдоль стен – раскладной диван, крошечный столик, рядом – единственный стул с легкой дугообразной спинкой, простой книжный шкаф с вынутыми стеклами, вешалка, узенький высокий шкафчик с мутными стеклянными дверцами.

Отец Иоанн подошел к шкафчику и достал графин с гладкими стенками и длинным горлышком, закупоренный круглой стеклянной пробкой. В нем плескалась, как показалось в полумраке комнаты, красная жидкость. Он достал батон, столовый ножик, початую банку меда и большую плоскую тарелку. Отрезал два кусочка хлеба, помазал их медом – мед тянулся из ложки длинным, медленным, почти застывшим потоком, – только перелив света отмечал его движение. Наполнил две граненые рюмки. Потом повернулся к иконам и тихо, нараспев начал читать: «Отче, иже еси….»

Майор молча наблюдал за происходящим, как бы погрузившись в легкое забытье. Он очнулся, когда услышал имя своей матери. Священник закончил молитву и, уже повернувшись к столику, предложил майору рюмку. Тот взял и вопросительно посмотрел, отец Иоанн тоже поднял рюмку, перекрестился и сказал:

– Вечная память новопреставленной рабе Божией Ирине, – и, перекрестившись, выпил.

– Вечная память, – повторил майор и тоже выпил.

У него перехватило дыхание, красная клюковка словно загипнотизировала, расслабила, а потом неожиданно ошарашила своей крепостью.

– Ух, – выдохнул он, – хороша!

– Давайте, хлебушком с медом. Мед хороший, с пасеки, – угощал отец Иоанн.

– Да. Спасибо, – отозвался майор и взял хлеб с медом, стараясь не испачкаться. – Мама у меня была очень хороший человек, она меня и сестру воспитала – вырастила, выучила обоих. Отец алкоголик был, тихий, безобидный алкоголик. Ни нас с сестрой, ни маму не обижал, но и толку от него не было. Он умер, я еще мальчишка был. А мама была кроткая, терпеливая, но твердая. Что их с отцом связывало – не знаю. Мама вертелась как белка в колесе, на двух работах, по сути. Она чертежница была, полный день отработает, а потом еще домой чертежи брала, зарплата-то маленькая, а двоих детей растить надо.

– Досталось ей, – согласился отец Иоанн. – На таких женщинах, как ваша матушка, вся Россия держится! Мужики-то, сами видите, горькую пьют, семьями не занимаются. Грех один.

Отец Иоанн наполнил рюмки:

– Давайте еще по одной в память о вашей матушке, чтоб ей все грехи простились и пребывала она во Царствии Небесном до скончания времен.

Отец Иоанн выпил и закусил оставшимся кусочком хлеба с медом.

Майор тоже выпил и тоже закусил. Он поднял глаза на иконы.

– А какие у мамы грехи? Всю жизнь работала, нас воспитывала, не гуляла, не пила, потом с внуками сидела… Ни о ком дурного слова не сказала.

– Не знаю, – отозвался отец Иоанн. – Для одного – живую душу загубить ничего не стоит, а для другого дурная мысль в голове – большой грех. Человек сам свои грехи знает, для этого и исповедь существует.

– Исповедь… Исповедь… Она хотела исповедаться перед смертью…

– И что? – настороженно спросил отец Иоанн.

– Да ничего! Я не разрешил священника приводить, – резко ответил майор.

Отец Иоанн оторопело уставился на него:

– То есть как?

– А так, – почти огрызнулся майор, в душе жалея, что затеял этот разговор.

– К умирающей матери не пустить священника, чтобы она могла получить святое причастие перед смертью? И что – она так и умерла без причастия?

– Да.

– Несчастье какое! – почти шепотом проговорил священник и перекрестился, по его щекам потекли слезы. – Чего же ты испугался, миленький?

– Я не миленький, я офицер госбезопасности, – зло ответил майор, резко развернулся, открыл дверь и боковым зрением увидел застывшую маленькую ссутуленную фигуру. «Чтоб тебе!» – выругался про себя майор и вышел.

Наступил сороковой день после смерти матери. Майор вновь пришел в церковь. Ему подумалось, что ей было бы приятно, если бы она узнала, что он пришел в храм ради нее. Он тихо стоял у стены, около какой-то большой иконы – седобородый старик, на плечах которого, как погоны, кресты. Майор толком не мог понять службы: «Паки, паки Господу помолимся! Что это? О чем это?»

– Ты, наверное, генерал у них, – обратился майор к старику на иконе.

К иконе подошла молодая женщина. Не обращая никакого внимания на майора, перекрестилась, зажгла свечу от уже горящей и поставила перед святым. Потом опять перекрестилась, подошла совсем близко к иконе, поцеловала стекло с краю, приложилась к нему лбом и замерла на несколько секунд. А потом тихонечко, так же не глядя на майора, отошла. У нее был очень расстроенный, несчастный вид.

– Ты помоги ей, если можешь, – обратился майор к святому старику на иконе.

За прошедшие дни майор много думал о том, как получилось со смертью матери. Выходило, что он своей дорогой, любимой маме, которая жизнь положила на него и сестру (а в душе он был уверен, что она любила его больше, чем сестру, – это особая любовь матери к сыну), отказал перед смертью в такой важной для нее просьбе! Он вспомнил неподдельный ужас на лице отца Иоанна. Хотя, может, все выдумки и сказки, но раз для нее это было так важно, значит, это важно, и не его это дело. И уже ничего не исправишь, нельзя все открутить назад и изменить. Как муторно жить с этим! Всегда казалось, что за мать готов был жизнь отдать, а на деле и жизни не требовалось. Надо было все тихо организовать, и подумаешь… Все обошлось бы. Чего испугался? Что теперь делать? Как избавиться от этого гадостного чувства в душе?

Майор вновь поднял глаза на старика с крестами на плечах. Святой глядел прямо на него. Майор отвел взгляд: ему показалось, что если он продолжит на него смотреть, тот может шевельнуться или что-то сказать майору. Он понимал, что этого не может произойти, но было как-то не по себе.

Но что делать? Если там, за последней чертой, что-то есть и мама меня видит и чувствует, то она простит: мать всегда прощает – на то она и мать. А если там ничего нет и мама ушла из этого мира навсегда и полностью, ее тело сейчас где-то в холодной могиле начинает распадаться на первичные частицы материи, и все эти религиозные обряды ровным счетом ничего не значат, все это выдумка, что тогда переживать? Но ведь тогда получается, что горькой была ее последняя мысль в этом мире, и уже никакого утешения ей не будет.

Такой ход рассуждений не понравился майору, было приятней и теплей думать о том, что здесь осталась какая-то частица мамы – то, что люди называют «душа». Откуда-то из другого измерения она видит происходящее в его жизни, можно будет разговаривать с ней, и она все услышит и поймет. Он просто струсил: ему надо было вот-вот майора получать, а тут мамина смерть и все такое… Конечно же, дело не в том, есть ли жизнь там, за чертой, или нет, – дело в нем самом, он поступил недостойно. Недостойно по отношению к своей матери.

От этой, внезапно такой ясной, мысли внутри образовалась какая-то странная пустота. Майор опять поднял глаза на икону: «Это правда. Правда-то правда, но как дальше жить? По весне памятник хороший поставлю, молебен закажу. А зачем все это маме? Она скромным человеком была. Что ей нужно? Ее нет. Что можно сделать, чтобы эта тоска пропала, чтобы это жгучее чувство стыда ушло?»

И вдруг майора осенило. От неожиданности даже сердце забилось быстрее, а в душе радостно запульсировало. Он буквально услышал голос матери, она еще давно говорила ему: «Петя, окрестись, очень тебя прошу. Тогда мне и умереть спокойно можно будет!». «Мама, ну о чем ты говоришь? Я же партийный, в органах работаю», – отвечал он ей.

«Вот оно! – обрадовался майор. – Вот оно! Мама этого очень хотела, всегда очень хотела. Если я покрещусь, она будет рада или была бы рада». Тут в душе опять появился предательский страх: «А если начальство узнает?»

Старик на иконе невозмутимо смотрел прямо на майора, в его взгляде не было ни осуждения, ни страха, а только спокойствие, глубокое спокойствие. «Скажу начальству, что надо было для оперативной работы, чтобы было больше доверия. Выкручусь. Надо дождаться конца службы и переговорить с отцом Иоанном!»

Нетерпенье овладело майором, служба казалась нескончаемой. Время будто остановилось, перестало течь в привычном темпе, а просто открылось как бы изнутри, и перестала существовать граница между прошлым и настоящим. Он не мог точно сказать, где он, который час, – такое странное ощущение внутренней невесомости.

Но вот наконец-то служба закончилась, народ стал медленно расходиться. Майор опять посмотрел на часы и тут заметил, что они встали. Он с досадой покрутил завод, но головка была повернута до отказа. «А! Чтоб вас», – выругался майор.