Иллюзивная материя бытия. Пособие по развитию внутреннего зрения

– Пока понятно, что нужен отец ребенка, и, как сами понимаете, чтобы он был негр. А его у нас нет, и нет никого черного вокруг. Мать только в деревне и была, никуда не отлучалась. И семья у Анюты здешняя, все белые, как сметана.

– Хорошо подытожил, – сказал Стяжевский, – единственное, что общего между нашей деревней и Африкой – это дед Никодим Африканыч…

– Ну что ты за человек такой! Деда на посмешище выставляешь! У него сын на войне погиб, он овдовел недавно, совсем один человек остался, а ты, язва, над ним насмехаешься, – с раздражением проговорил Петр Корнеич.

– Я не смеюсь над дедом, я смеюсь над нами, – с ухмылкой ответил учитель.

– Тихо, не перебивайте, – неожиданно строго сказал фельдшер. – Мы все зациклились на бедной Анюте…

– Ничего не понимаю, – растерялся Корнеич, косясь на Михайловского.

– Поясни, пожалуйста, – согласился Стяжевский.

– Я где-то читал, не упомню где, что иногда бывает, что негр был в семье несколько поколений назад, и все уже белые, а потом – бац! – рождается черненький ребеночек опять. Вот я думаю, Анютина семья здесь живет с сотворения мира, а вот Сергей приехал сюда из города, по распределению. Всякое может быть, – заключил фельдшер.

Все взгляды перекрестились на зоотехнике.

– Иван Михалыч, ты что хочешь этим сказать? – насторожился Михайловский.

– Ничего. Просто предположение. А вдруг у тебя в роду были негры, ты, может, даже этого и не знаешь.

– Как это не знаю? Я знаю своих бабок и дедов! – вспылил зоотехник.

– Я кто твои прапрапрадеды были? Знаешь? – спокойно спросил Аполлинарий Митрофанович.

– Нет, – неуверенно ответил Михайловский.

– Вот видишь. Это зацепка! – констатировал учитель и налил себе самогону.

– Ты че только себе наливаешь, контра недобитая? – незло спросил Корнеич и, взяв бутыль в руку, налил остальным.

– Ты, Сережа, не горячись, а спокойно расскажи нам о своей семье, кто, откуда и прочее, от этого наша жизнь зависит и жизнь твоей семьи, – участливым голосом палача проговорил Корнеич и выпил молча, ни с кем не чокнувшись.

– Мы жили в Пскове, эвакуировались, я отслужил, вернулся, там же техникум закончил.

– А твои дед и бабка? – спросил фельдшер. – Откуда они?

– Ну точно не из Африки! Простые деревенские люди, перебрались из какой-то деревни в город работать на фабрике, еще до революции.

– В Псков из Псковской области? – поинтересовался Аполлинарий Митрофанович.

– Кажется, да, это по отцовской линии. А по материнской линии – те жили в Пскове, на той же фабрике работали. Какие негры в Псковской области? Или в Пскове на фабрике?

– Да, конечно, негров на псковской фабрике не было. Что они, дураки что ли? – задумчиво, медленно проговорил Стяжевский.

– Что ты на трудового человека клевещешь, пролетариат обижаешь? – с нажимом произнес участковый.

– Я вот что тебе, городничий, скажу! – громко начал Стяжевский.

– Я не городничий! – в голос вскрикнул Петр Корнеевич.

– Хорошо, околоточный, я тебе скажу вот что: был негр в Псковской области! – торжественно объявил учитель.

Если бы он чуть промедлил с этим заявлением, то мог бы получить по физиономии за околоточного, а заодно и за городничего.

– Говори же! – вскричали все почти одновременно.

– Как твоя фамилия? – обратился Стяжевский к зоотехнику и сам же ответил: – Михайловский. Фамилия деда, отца, который пришел в Псков из какой-то деревни в Псковской области. Какой деревни? Михайловское. А кто жил в Михайловском?

– Кто? – совсем растерялся участковый.

– Пушкин? – как-то неуверенно ответил Иван Михайлович.

– Пушкин! Конечно, Пушкин! – неистовствовал Стяжевский. – А Пушкин любил женщин, в том числе и деревенских баб тоже.

– Ты опять клевещешь! И теперь на нашего Пушкина, – угрожающе глядя исподлобья, проговорил Корнеич.

– У него был один сын от крепостной, его назвали Павел, могли быть и еще, и кто точно знает сколько, – продолжил Аполлинарий Митрофанович. – А насчет клеветы я тебе, Петр Корнеевич, так скажу: ты хотел объяснения, откуда «во глубине сибирских руд» негритенок, точнее арапчонок, родился. Вот тебе объяснение. А если оно тебя не устраивает, то езжай завтра и сдавайся в ГПУ или как оно там сейчас называется.

– Не горячись, – ответил милиционер. – Давай подытожим, как все это будет выглядеть на бумаге!

– Очень просто! – подхватил учитель. – Сергей Михайловский – потомок незаконнорожденного сына Пушкина. Это он скрывал ото всех, чтобы не привлекать внимания, насмешек. Доказательств у него нет, но в семье как бы жило такое предание. И фамилию Михайловский его прапрадед получил, когда переехал в Псков, потому что был из деревни Михайловское, которая в свое время принадлежала Пушкиным. Это литературная часть, а дальше твоя часть, Лысенко, – обратился Стяжевский к фельдшеру.

– А что я? Я где-то читал…

– Стоп! – перебил его Стяжевский. – Не бубни, я где-то читал… А наукой описаны случаи, когда цвет кожи передается через несколько поколений. Понял?

– Да, – согласился фельдшер.

– А что? Неплохо, – воспрянул духом Корнеич. – А я не стал особенно распространяться на эту тему, чтобы не привлекать внимания к некоторым подробностям частной жизни нашего самого любимого поэта. Так, завтра соберемся опять – сейчас уже поздно – и все напишем, как рапорт, на всякий случай. Если меня дернут, потому что кто-то уже стукнул оперу, – и он многозначительно обвел глазами присутствующих, – то я буду готов. А ты, брат Пушкин, – он обратился к Михайловскому, – запомни всю историю. А сейчас на посошок и – до завтра.

Участковый вышел в сени проводить гостей. Они оказались под летящим лунным снегом в свете больших звезд на ясном-ясном небе. Холодный ночной воздух нагревался в легких и возвращался наружу в виде клубов пара, своим видимым движением нарушая неподвижность и прозрачность окружающего.

– Завтра собираемся опять, – напутствовал всех участковый.

Но завтра, то есть на следующий день, до деревни наконец дошла весть, что умер Сталин, и все забыли об арапчонке Саше. В тот день в деревне никто не плакал, кроме маленького Сашеньки, но он плакал совсем по другому поводу.

Смычок

Я выхожу на сцену. В моих руках скрипка и смычок. Зал замер. Сотни людей разных возрастов, национальностей, профессий, размеров, судеб, сидящие напротив сцены, со взмахом моего смычка превращаются в одно гомогенное живое существо, одну живую массу.

Я играю. Молниеносная виртуозная согласованность слуха, зрения, памяти, мышц рук, пальцев, и где-то между этими рефлексами – мой дар, мой гений. Таких, как я, в мире трое, может, пятеро. Я играю. Музыка сродни танцу, только танцовщик движется под музыку. А здесь я сам порождаю звуки, все мышцы непроизвольно сокращаются и расслабляются, подчиняясь одной цели – извлечь звук из этого старинного инструмента. Я открываю плотину внутри себя, энергия моего дара вырывается наружу, пожирает меня, но одновременно рождает музыку. Когда я играю, я не принадлежу себе, я не принадлежу никому.

Когда же я не играю, то я тоже не принадлежу себе, а принадлежу разным музыкальным обществам, академиям, администраторам. А еще Комитету государственной безопасности Союза Советских Социалистических Республик. Я информатор КГБ.

С самого детства я знал, что я другой, не такой, как все. Всегда чувствовал: что-то отличает меня от сверстников, но не мог понять, что именно. Я рос с каким-то секретом внутри, чувством, что не могу полностью включиться в игры с друзьями, что существует какая-то дистанция между мною и остальными – всем миром.

Когда я стал подрастать, то начал думать, что это мой дар делает меня одиноким, отдаляет от остальных, делает меня одиноким экзистенциально и повседневно.