Иллюзивная материя бытия. Пособие по развитию внутреннего зрения

Откуда-то из запечного пространства материализовалась Анюта с младенцем на руках, прижимая запеленатого кроху к груди. Два больших глаза перепуганно выглядывают из-за головы ребенка.

Корнеич, осторожно ступая, подошел к Анюте и, аккуратно приподняв пеленку, посмотрел на младенца.

– Смугленький, говоришь! – с издевкой передразнил Миронну участковый.

– Точно, смугленький, – примирительно поддакнула Миронна.

– Слушай, девка, – обратился участковый к Анюте, – мужа здесь сейчас нет, только мать твоя и я, а от меня, как от судьбы, не уйдешь. Скажи нам честно, где ребенка нагуляла? Мы никому не скажем!

– Ах ты, гад с пистолетом, ты что же такое на мою дочь думаешь? Я вот сейчас схвачу ухват и огрею тебя промеж глаз, – неистово вскричала Миронна.

– Петр Корнеич! Ну где я могла кого-то нагулять? Я ж ни разу в жизни из нашей деревни не отлучалась! – хлюпая, вторила матери Анюта.

– Все понятно, – махнул рукой милиционер. – Что с бабами разговаривать? – и направился к выходу.

Остановившись уже в дверях, сказал:

– Зоотехник домой придет – бегом ко мне! И еще… пусть по дороге за учителем зайдет. Все. Бывайте!

И вышел из избы.

Дома у Петра Корнеевича Лисицына, кроме него самого, собрались зоотехник Михайловский, фельдшер Иван Михайлович Свирюгин и учитель Аполлинарий Митрофанович Стяжевский.

Зоотехник – долговязый флегматичный малый, отец новорожденного. Фельдшер, который принимал роды у жены зоотехника, всегда осторожный во всем, мужчина сорока с лишним лет, располневший, с короткими топорщащимися усами, щеки подпирают маленькие карие глазки, отчего те кажутся глубоко посаженными. Учитель Стяжевский какого-то неопределенного возраста, хотя все знают, что ему за пятьдесят. Обладатель не по годам роскошной пшеничной шевелюры, с вечной ухмылкой на лице, за которую его недолюбливал участковый.

Этот последний был и самым образованным человеком в деревне, и учителем по всем предметам. Его сослали в эти края еще перед революцией, при царизме, и он так и остался жить здесь: инстинкт самосохранения подсказал Стяжевскому, что нужно удовлетвориться уже сделанным вкладом в дело революции и оставить другим поле деятельности в строительстве нового общества. Стяжевский был эсером, и поэтому в тридцатые годы им интересовались строители нового общества, зорко следящие за тем, чтобы поставка мяса в ВУРДАЛАГ шла бесперебойно. И вскоре он получил повестку явиться в районный центр, в ГПУ. Аполлинарий Митрофанович был человек умный, он не питал никаких иллюзий по поводу власти типа «разберутся, ведь я ни в чем не виноват» – он четко знал, что значит сия повестка, и не был трусливым человек: как-никак революционер. Сначала он решил просто послать этих гэпэушников куда подальше, им надо – пусть сами и приходят, и написать им что-то вроде: «Идите в задницу». Но потом, подумав, решился на компромисс и написал письмо в ГПУ, мол, всегда с нетерпеньем ждал момента, когда сможет явиться на зов в органы безопасности, но, к сожалению, призыв пришел слишком поздно, он не может предстать перед ними, потому что находится при смерти, и просит только об одном: чтобы похоронили его на площади перед зданием ГПУ. По какой причине – неясно, но повесток Стяжевскому больше не присылали.

Участковый рассадил всех приглашенных за столом, на который поставил большую бутыль самогона, вареную картошку в чугунке, шматок засоленного с чесночком сала, квашеной капусты, граненые увесистые стаканы и положил перед собой наган. Он молча разлил самогон – всем по полстакана.

Обведя всех взглядом, как бы благословляя, произнес:

– Будем здоровы! – и выпил.

За ним выпили остальные.

– Я собрал вас для того, чтобы…

– Сообщить пренеприятнейшее известие, – подхватил Стяжевский.

Корнеич сгреб револьвер – не за рукоятку, а за середину – и, направив ствол на Стяжевского, тихо, но угрожающе проговорил:

– Застрелю, еще раз перебьешь, – и продолжил: Тут дело государственной важности. У Анютки родился негритенок.

Стяжевский поднял руку, как ученик в школе, показывая своим видом, что принял угрозу участкового серьезно, но ему не терпится задать вопрос.

– Что? – кивнул ему участковый.

– В чем тут государственность?

– Ты умный человек, образованный, наших детей учишь… Ответь мне на один вопрос, и мы все пойдем по домам, допив бутыль. Откуда у Анютки негритенок?

– А я откуда знаю? Это его надо спросить, – учитель кивнул на Михайловского.

– Так вот, – продолжил участковый, не обращая внимания на учителя, – эта новость рано или поздно дойдет до района, и местный оперуполномоченный спросит нас, откуда в нашей деревне негритенок, и нам придется отвечать на этот вопрос.

– Ну, чего в жизни не бывает! – неопределенно высказался фельдшер, косясь то на зоотехника, то на револьвер.

– Чего не бывает! – передразнил фельдшера участковый. – А я тебе скажу, че бывает! Опер скажет, что у нас тут скрывается диверсионная вражеская группа, которую мы все покрываем!

– Ну что ты несешь, Петр Корнеич, – удивился фельдшер, – какая диверсионная группа у нас? Кто? Зачем? Против чего диверсия?

Стяжевский задумался и грустно сказал:

– А городничий дело говорит. Погорим мы все.

– Ну ты и контра, – прошипел участковый.

– А при чем вы все здесь? Это мое семейное дело! – неожиданно вспылил меланхоличный зоотехник.

– Я объясню тебе, – горячо заговорил Корнеич. – Ты, понятное дело, покрываешь всех и в заговоре со своей женой. Этот, – он указал на учителя, – вообще эсер. А я, представитель власти здесь, не заметил, как у меня под носом враг свил целое гнездо, целую диверсионную группу!

– А я здесь при чем? – перепуганно спросил фельдшер.

– А ты часть этой группы вражеских диверсантов, пособников империалистов, работаешь заодно с врачами-вредителями, которых сейчас судят в Москве, – зловеще прошипел милиционер.

– Одумайся! Что ты такое говоришь, Корнеич? – взмолился фельдшер.

– А то и говорю! Что никто отсюда не уйдет, пока мы не найдем хоть какое-то более-менее правдоподобное объяснение того, что у нас тут произошло, – примирительно сказал Корнеич и убрал револьвер со стола, сунул его в кобуру и повесил портупею на гвоздь в стене.

Потом опять разлил всем по полстаканчика самогона:

– Дай Бог, не последняя!

Все выпили, закусили, взгляды уперлись в Корнеича.

– Ну, начнем по порядку… Что ты, Сережа, думаешь обо всем? Какое у тебя объяснение происходящему? Твоя жена, твой ребенок? – обратился участковый к зоотехнику.

– Что я думаю, что я думаю, – начал Михайловский, – ума не приложу, что да откуда.

– Мы здесь все взрослые мужики, мы знаем, как дети делаются. У чернявого мужика – чернявые дети, у белого мужика – белые. А у тебя это дело не вписывается в схему. Какое у тебя объяснение? – продолжил участковый.

– Ну не знаю, честно! Мы поженились, она целка была. Никуда ни перед свадьбой не уезжала из деревни, ни после. Да она вообще никуда из деревни за всю жизнь не выезжала. Да вы и сами знаете, Петр Корнеич, все ж на глазах!

– Знаю, – печально согласился участковый. – Значит, получается, что у нас здесь в тайге завелся негр-шатун, который слоняется по округе и насилует наших баб. Что скажешь, фельдшер? – обратился участковый к фельдшеру. – Как тебе версия насчет негра-шатуна в наших таежных краях? Убедительно выглядит?

– Ерунда какая-то, – пробурчал фельдшер.

– Ну приди со своей версией, – предложил ехидно участковый, – ты из всех нас один имеешь знания по медицине, сообрази что-нибудь.