Депрессия, роботы и один велосипед

«Мексиканка» не осуждала меня, не смеялась надо мной, но её взгляд был таким понимающим, что я растерялся. И когда я руками в белых перчатках взял модерновую «Девочку на пляже» со стойки, у меня появилось ощущение, что я её краду.

Что за чушь? Я не вор. Я здесь работаю. Меня пропустил целый взвод охраны, у меня даже где-то в черепе нейроимплантант, который сообщил местной системе безопасности, что я тот же самый человек, который вчера проходил сто двадцать проверок на компетентность и моральную прочность. А нейроимплантанты не лгут. Не лгу и я.

И я честно отработал этот день, сгорбившись над лабораторными сканерами. К вечеру у меня в глазах плавали цветные пятна от цветокалибровщиков. Я твёрдо решил не идти в бар и не искать знакомств, а всё-таки выспаться. Но когда спускался в лифте, вякнул телефон: пришло сообщение. Сообщение меня доконало.

Чёрт с ним, девушка, конечно, может тебя бросить. Хуже то, что девушка может тебя бросить, просто отправив сообщение пока ты в отъезде. Три строчки. Вроде как всё, чего ты достоин. Почему она не хочет брать трубку? Не хочет оправдываться? Ей тяжело с тобой поговорить? Быть может, она прямо сейчас с кем-то другим?

Я в пятый раз набрал её номер, сбросил вызов и зажмурился: сперва было просто темно, потом поплыли пятна бурого цвета: выцветшая охра, невыцветшая охра, потом возникло лицо «Мексиканки».

А может, это тест, подумал я. Проверка, испытание. Кто ты такой, чем занимаешься, почему достоин приходить к этой картине? Что если пошатнуть твои убеждения, твою страсть? Попробовать смешать тебя с зоологией, распять на хирургическом столе, размазать по предметному стёклышку? А потом отнять любовь? Что от тебя останется, искусствовед? Где твоя страсть? Где твоё чувство прекрасного?

Где истина?

Нет, я не считаю, что она в вине, но за размышлениями снова оказался за барной стойкой. Бармен дежурно осведомился, что мне предложить. Я проскользил взглядом по подсвеченным бутылкам, стоящим вдоль зеркальных полок.

– Что-нибудь покрепче, – равнодушно ответил я.

– Покрепче, чтобы отпраздновать? Покрепче, чтобы забыть? Покрепче, чтобы прийти в себя? Дайте угадаю: сперва немножечко, чтобы забыть, а потом ещё немножечко, чтобы прийти в себя, ведь завтра снова на работу.

Я рассмеялся.

– А вы проницательны.

– Как и всякий, кто каждый день стоит за стойкой.

Он налил что-то пахучее. Я молча выпил. Бармен ушёл возиться с посудой, а потом вновь появился, будто ждал, пока я переведу дух после глотка крепкого и снова захочу говорить.

– Ждёте, пока подействует? – участливо спросил он.

– Прижигаю раны, – сухо ответил я, – во дни Рубенса порезы солдат заливали кипящим маслом. Не то, чтобы солдатам становилось лучше…

– Женщина, – заключил бармен. – Несчастный человек за этой барной стойкой бывает двух типов: «сорвавшаяся сделка» и «женщина». Но если бы у вас были неприятности в бизнесе, вы попросили бы льда и пили мелкими глотками, потому что бессознательно решили экономить. А тех, кто глотает крепкое, не чувствуя вкуса, вот как вы сейчас делаете – тех ударили по сердцу, а не кошельку. И почему женщины так любят рвать отношения на расстоянии? Мужчина в столицу по делам – а ему нож вдогонку. В спину!

– А что, нас много таких?

Бармен сделал многозначительный жест полотенцем.

– Но вы ведь не бизнесмен? – спросил он, – Судя по одежде высокооплачиваемый с недавних пор специалист?

– Искусствовед, – мгновенно признался я и тут же пожалел: ещё полчаса назад я пообещал себе ни с кем больше не говорить о прекрасном в этом проклятом городе.

– Так пейте не спеша! – неожиданно предложил бармен, – Виски тоже искусство. В этом напитке вкус солода и торфяного дыма, которым коптили солод, а также чуть морской солёности, чуть вязкости от дубовой бочки. Какой урок можно извлечь? Что наши чувства нежны, как ростки ячменя, и так же недолговечны. Но боль улетает, как торфяной дым. Что следы, оставленные нами, смываются морем. Что мощный дуб пошёл на бочку, а значит, и после смерти ты можешь чем-то послужить…

– Да вы поэт!

– Любой бармен – поэт, философ, телеведущий и врач в одном флаконе.

– Тяжёлая, должно быть, работа.

– Не стану отпираться. Буду скромничать. Кто я? Слушатель. Приходят разные люди, садятся за стойку, начинают говорить. Заезжие бизнесмены и столичные специалисты, иностранцы и прожигатели жизни. Моё дело наливать, стоять рядом и не затыкать пальцами уши. Если вам покажется, что я изрёк мудрость, то разочарую: я её у кого-нибудь подхватил. Благодарите тех, кто сидел за стойкой до вас. Я посредник. Лишь посредник.

– Почётная миссия.

– Если бы мне ещё платили за каждое слово!

Я извлёк из кармана брюк помятую купюру.

– Да бросьте! Спрячьте деньги, они вам понадобятся! Слушайте бесплатно. Я буду сорить словами, а вы выбирайте, что понравится. Вы обижены на кого-то? Так вот «Для каждого человека ближний – зеркало, из которого смотрят на него его собственные пороки».

– Кто это сказал?

– Ну откуда же мне знать. Какой-нибудь Шпенглер или Шопенгауэр. Но лично я это услышал от облысевшего раньше времени гуманитария, который перебрал текилы, сидя на этом табурете. Вы потеряли веру? «Душа не любит, она сама есть любовь. Она не существует, она само существование. Она не знает, она само знание».

– Это какой-то подвыпивший буддист?

– Новообращённый кришнаит в костюме из тонкой шерсти. Грузил товарища весь вечер.

– А тот ему возражал?

– Ещё бы. Он говорил: «Наука не губит душу, а берёт её за руку и выводит из мира сказок в огромный, прекрасный мир реальности».

Я слушал и хмелел. Бармен действительно сыпал цитатами без перерыва. Я уже подустал было от его трескотни, когда он вдруг упомянул женщину-биолога в годах, беседовавшую с бородатым коллегой.

– …сто миллиардов нейронов. Каждый из них связан с другими тысячами отростков.

Я встрепенулся

– И что?

– А ничего! Он ей говорит: как это изучить? Как в этом разобраться? Вот изобрели нейроинтерфейсы. Шуму было! Построили мостик в мозг, так? А толку? Мостик в бесконечный, неизмеримый океан информации, в хаос импульсов, в бесконечный лабиринт, перестраивающий сам себя каждую долю секунды, в сокровенный сгусток диковинной ткани, которым вселенная познаёт сама себя!

– Да вы поэт!

Бармен посмотрел на меня с тревогой.

– Знаете, время позднее.

Я снова извлёк купюру из кармана брюк и почувствал, что ладонь у меня вспотела.

– Спокойной ночи, – ответил я, стараясь не заплетаться языком, – Но сперва дорасскажите, кто выиграл спор.

– Да разве споры выигрывают? Их только проигрывают. И то виду не подают. Но вы знаете, ту женщину мне было немножко жалко. Её собеседник всё сыпал числами: миллиардами лет да сотнями веков, да тысячами синапсов. В конце концов он её прижал. Вы, говорит, антропологи, просто дети, которые нашли ракушку на берегу. Но пытаетесь по ней судить о целом океане.

– Океане… в который мостик?

– Так… Покажите-ка ключ. Ваш номер 411. Лифт из прохода направо. Четвёртый этаж. Что касается океана, то я думаю, вы всё правильно поняли.

Меня обдало аэрозолем с потолка, и я почувствовал запах стерильности. «А может, спросить у неё?» – подумал я. Разговаривают же люди с иконами. Звучит странно, но что в этом такого? Всё равно кроме меня никого в хранилище не будет. Вот только что спросить? Посылает ли она ко мне этих людей? Зачем они со мной говорят об этих материях? Смущают почём зря.