Нечаянный рай. Путешествие к истокам (сборник)

Уже будучи в эмиграции, Бердяев любил повторять, что на российских просторах природные духи еще не окончательно побеждены цивилизацией – «поэтому в русской природе, в русских домах, в русских людях я часто чувствовал жуткость, таинственность, чего я не чувствую в Западной Европе, где элементарные духи скованны и прикрыты цивилизацией» («Самопознание»).

Христианство побеждает «древний ужас», изгоняет духов и демонов из природы, человек становится венцом творения, природа – объектом, с которым можно совершать все что угодно. Так возникает техника, цивилизация, либерализм, human rights – христианство отступает под напором своего неблагодарного потомства, – и в результате остается линейный, прозрачный и стерильный мир одномерных людей и супермаркетов. Так что именно до конца непобежденное и непреодоленное язычество, так полно и плотно впитанное православием, преградило дорогу «прогрессу» и оставило эти избы и леса нетронутыми еще на одну-две сотни лет.

Коля немного побаивается ходить в дальние леса – первобытный страх тоже живет в нем. К тому же, как полуязычник, он (да и не только он) страшно боится мертвецов и всего, что связано со смертью – за версту обходит сельские кладбища и старается не бывать на похоронах. Это похоже на тот самый доисторический ужас перед покойниками, описанный еще у Фрэзера, который накладывал табу даже на произнесение имени отошедшего в мир иной. Иначе можно потревожить дух умершего, он будет являться во сне и мучить живых.

На вопрос же: сталкивался ли он с лешими или домовыми, Николай отвечает отрицательно.

– Но, воще-то, может и есть они, черт их знает… Иногда просыпаюсь утром – кто-то как будто душит за горло, не встать, ни сесть…

Тогда, хоть он и «етеист», прибегает к испытанному средству – три раза осеняет себя крестным знамением, и нечисть тут же исчезает.

– И все-таки, почему в лесах ни леших, ни полевых совсем не осталось?

– Не знаю, – отвечает он. Потом, задумавшись, говорит. – Может потому, что люди стали хуже леших, так что куда они теперь… Надобности в них нет.

Мать сыра-земля и отец-лес

У философа Владимира Бибихина посмертно вышла книга «Лес» (Hule), основанная на одноименном цик ле лекций.

Если вспомнить античных философов – от Фалеса до Гераклита, – то первоначальными субстанциями у них были – вода, воздух, земля и огонь. Бибихин высказал идею, что материя, как субстанция, связана не с этими четырьмя первоначалами, а именно с Лесом (Hule). Ибо «материя» восходит к греческому термину ulh, первое значение которого именно «лес». Таким образом, именно Лес, с его некогда бесконечной фауной, является пятым первоначалом мироздания, он вторичен по отношению к воде, воздуху и земле, но предшествует огню. Об этом, кстати, пишет и Хайдеггер – греческое hule превратилось в Римской империи в материальную субстанцию.

Цивилизация существует благодаря этим первоначалам – мы сжигаем органическую материю – газ, нефть, уголь, белки и все производные, которые, в конечном счете, порождены именно лесом. Город отвергает лес, он уничтожает его, но существует только благодаря ему. Но лес возвращается в город не только в виде необходимых продуктов питания, но и в виде алкоголя, табака, кофе, «травки», чая – всех тех допингов, без которых существование (в городе) невозможно.

Сделать сегодня открытие в философии, как все знают, немыслимо. Но если Бибихин прав, то эта фундаментальная идея о лесе как первоматерии становится своего рода открытием. В природном смысле человек был сиротой, у него была Мать-сыра-земля, но не было Отца. Я думаю, что подобные идеи высказывались очень давно, просто ныне они совершенно забыты. В любом случае, теперь он есть – Отец-Лес. Так, кстати, и назывался роман Анатолия Кима, напечатанный в 1990-е годы.

Все сходится: лес может быть суров, безжалостен, жесток, страшен, но и милосерден как настоящий Отец. И без него – мы сироты, ибо ничего нет страшнее бесплодной Земли…

Космос: ужас и восхищение

Когда ранней осенью низкое серо-облачное небо наваливается на деревню и в воздухе висит мелкий ингерманландский дождь – даже точнее мутное марево, – кажется, что это конец бытия и ничего иного больше никогда не будет. Хана.

Это высшая точка беспредельной скуки, тоски, переходящей в отчаяние. Человек самым жалким образом страшно зависим от климата – об этом много писали в XVIII веке, но потом забыли, уверившись в том, что homo sapiens – венец мироздания, способный подчинить себе природу.

Но проходит два-три дня, и часто после сильного ветра, разорвавшего и разметавшего это марево, над миром восходит ослепительное, но уже чуть прозрачное осеннее солнце. Это солнце последнее, предзакатное, в его свете есть какой-то чарующий, едва ли не мистический облик. Если выйти даже не на самые высокие холмы, а на косогор у озера, то буквально слепнешь от космического света, в котором утопает все окружающее: и полумертвые избы, и увядающая природа; и ты ощущаешь потрясающее единство с мирозданием.

Наверное, это состояние именуется «русским космизмом», в котором до сих пор никто не может толком разобраться. Это подлинный космос, открывающийся над крохотным клочком земли, который ночью опускает над ним млечный путь с мерцающими звездами, висящий так низко, что кажется, что можно дотянуться рукой.

Пять столетий назад Джордано Бруно, осознав бесконечность мироздания, говорил об этом с неописуемым восторгом:

«Вселенная едина, бесконечна, неподвижна. Едина, говорю я, абсолютная возможность, едина действительность, едина форма или душа, едина материя или тело, едина вещь, едино сущее, едино величайшее и наилучшее. Она никоим образом не может быть охвачена, и поэтому неисчислима и беспредельна, а тем самым бесконечна и безгранична, и, следовательно, неподвижна. Она не движется в пространстве, ибо ничего не имеет вне себя, куда могла бы переместиться, ввиду того, что она является всем. Она не рождается, ибо нет другого бытия, которого она могла бы желать и ожидать, так как она обладает всем бытием. Она не уничтожается, ибо нет другой вещи, в которую она могла бы превратиться, так как она является всякой вещью. Она не может уменьшиться или увеличиться, так как она бесконечна».

Человек у Бруно отнюдь не атом, затерянный в мироздании, он причастен к целому, он растворяется в нем, являясь неотъемлемой его частью. К сожалению, Бруно за этот восторг в 1600 году сожгли в Риме на костре, и хотя удивительный папа Кароль Вайтыла отменил приговор и вроде бы даже покаялся, – история оставляет печальное впечатление. Не знаю, прав ли был папа, который просил прощения за все преступления католической церкви, но в любом случае, большинство «астрономов», астрологов и мистиков следовало бы, если не сжигать, то ссылать в глухие монастыри (как это делалось на Святой Руси), чтобы они не могли предаваться своим пагубным занятиям.

Действительно, почему бы человеку не быть венцом мироздания, а Земле – центром вселенной?! Ведь так намного спокойнее и лучше – Вселенная вращается вокруг тебя! Иначе – катастрофа!

Когда-то я писал диплом о Бруно и французском философе Блезе Паскале, и разность мироощущений между христианским мистиком Бруно и христианским моралистом Паскалем поразила меня. Именно Паскаль как никто другой выразил эту космическую потерянность человека. Всего лишь 60 лет спустя после Бруно «мыслящий тростник» Паскаля не только растворяется в безмерных пространствах мироздания, но и в страхе противостоит им:

«Когда я размышляю о мимолетности моего существования, погруженного в вечность, которая была до меня и пребудет после, и о ничтожности пространства, не только занимаемого, но и видимого мной, пространства, растворенного в безмерной бесконечности пространств, мне не ведомых и не ведающих обо мне, я трепещу от страха и спрашиваю себя, – почему я здесь, а не там, ибо нет причин мне быть здесь, а не там, нет причины быть сейчас, а не потом или прежде…

Пусть человек снова продумает о себе и сравнит свое существо со всем сущим; пусть почувствует, как он затерян в этом глухом углу Вселенной, и, выглядывая из чулана, отведенного ему под жилье – я имею в ввиду зримый мир – пусть он уразумеет, что стоит наша Земля со всеми ее державами и городами, и, наконец, чего стоит он сам. Человек в бесконечности, – что он значит?».

Сегодня наше состояние колеблется между двумя этими крайностями. Мы либо чувствуем себя ничтожествами, придавленными к крохотному клочку Земли, либо (очень редко) ощущаем свое единство с мирозданием.

Юрьев день: безвластие и свобода

…у партии теперь два крыла, левое и правое. Так может, она сымется, наконец, и улетит от нас к ядреной фене…

    Михаил Шолохов «Поднятая целина»

Самое удивительное – в радиусе более тридцати верст здесь нет никаких признаков власти. Это не сразу замечаешь, потому что на самом деле она оказывается не очень-то и нужна. Говорят, что в большом селе Заянье – дворов 150 с церковью и монастырьком – когда-то был участковый, но за 20 лет мы никогда не видели человека в форме.

Конец власти советской, – когда партия, наконец, «улетела к ядреной фене» (что все восприняли по-разному), – в начале 90-х привел к исчезновению власти как таковой. Прежде тут было некое подобие администрации: три тетки плюс начальник. Но в связи с укрупнением их перевели в волостной центр, так что из государевых учреждений теперь остались только почта и фельдшерский пункт, работающий три дня в неделю – кроме йода, бинтов, аспирина и анальгина, как правило, в нем нет ничего.

Сейчас почти забыли, что при большевиках, когда последний забулдыга на самом дальнем хуторе не работал более трех месяцев, до него добирался человек в форме, грозил тюрьмой за тунеядство или принудлечением. То, что можно не работать, давно воспринимается как само собой разумеющееся. Некоторые старики еще могут вспомнить, что вновь крестьяне были «раскрепощены» даже не в хрущевскую эпоху (это была лишь частичная либерализация), а в 1974 году, когда всем в обязательном порядке выдали паспорта и деревни стали стремительно пустеть. Человеческая память коротка: скажем, о том, что уголовное наказание за опоздание на работу было отменено только в 1955 году! – вообще никто не помнит…

Хочу – собираю грибы, клюкву, бруснику, чагу, ловлю рыбу. Хочу – копаю огород, рублю сруб, пью водку или на печи лежу: это стало возможно лишь в 1990-е. Конечно, свобода вещь опасная, но голод не тетка – рано или поздно на заработки выгонит.

Как-то уже в 2000-е, когда везде появилась нужда в рабсиле, я спросил у одного одинокого мужика, пьющего, но не сильно, построившего себе по местным меркам роскошный дом, почему он куда-нибудь не устроится постоянно. «Не-ет, – протянул он с полной убежденностью, – ни за какие коврижки, я теперь свободный, что хочу, то и ворочу… А на них я наработался, хватит!» Конечно, кто-то еще работает тысяч за десять в месяц, но, похоже, таких становится все меньше. Зачем гнуть спину на это поганое государство, если на лесных промыслах и халтурах за два-три месяца можно заработать почти на год вперед. Когда власти выдают свою нелепую статистику по безработице, нам становится смешно: таких, по собственной воле, лишних людей (любимая тема школьных училок), работающих на себя время от времени, никем нигде не учтенных, – четверть России, если не треть (реальная статистика, увы, это подтверждает). Но в отличие от XIX века, это не драма, а свобода, – сегодня уже обыденность, с которой каждый обращается как хочет: с 1990-х у нас снова Юрьев день!

Половина местных авто, не выезжающих за пределы ойкумены, не имеют не то что страховки, техосмотра, но и вообще документов и даже номеров: гаишники здесь отсутствуют как таковые. Дороги скверные (или же лесные), особенно не разгонишься – серьезные аварии крайне редки, как, впрочем, и убийства. Воровство случается: особенно в тех деревнях, что стоят на большаке, но наличие власти не изменило бы ровным счетом ничего.

Однажды в жару в июне мы пробирались на машине по узкой лесной дороге между деревнями Бор (упоминается в 1498 году) и Радолицы в изумительно красивых местах. На пригорке перпендикулярно дороге вдруг возникла довольно приличного вида кремовая «шестерка» без номеров; бампером она уткнулась в густой кустарник на обочине и завязла передними колесами. Окна были открыты, но чье-либо присутствие обнаружить не удалось. Как водитель умудрился въехать в кусты на узкой ухабистой дорожке, где больше 15 км/час не разгонишься, было непонятно. Очевидно, он заснул и повис на руле, но машина не лошадь – сама не вывезет. С превеликим трудом, обогнув застрявшее авто и спустившись с горки, мы обнаружили и хозяина.

Он блаженно почивал, откинувшись навзничь: туловище утопало в густой траве, а ноги – в дорожной пыли: свободный человек на свободной земле. Заслышав шум мотора, он слегка очнулся, что-то промычал, блаженно улыбнулся, помахал нам рукой, перевернулся на бок и снова заснул. Мы решили его не будить – зачем беспокоить счастливого человека. В каких городах и весях такое возможно?..

«Мытари» и «опричники» появляются лишь не чаще чем раз в год для сбора земельного налога (надо признать – смехотворного) или же электрического – если кто-то долго не платит, обрезают провода (но у каждого местного умельца на этот случай есть провода с крючками, которые вечером набрасываются на линию электропередач, а утром снимаются); когда кто-то умирает или же совершается серьезное преступление. Но неприязнь и затаенный страх перед Властью – даже у тех людей, которые в жизни мухи не обидели – я бы сказал, генетический.

Как-то из Питера мы отправили Коле ко дню рождения поздравительное письмо. Писем он не получал лет десять: ему сказали, что на почте для него лежит письмо из города. Он сначала страшно перепугался: это у всех в крови – от них ведь можно ожидать чего угодно! Возьмут и лишат пенсии или опять засадят в дурку… Сколько десятилетий (или веков?) они творили (и творят) все, что им взбредет в голову! Когда власти наезжают с какими-нибудь очередными выборами, то отношение к ним примерно такое – ладно, проголосуем как положено, только потом отстаньте, чтобы как можно дольше мы вас не видели. Об изначальном анархизме русского народа, и крестьянства в особенности, о нелюбви к власти и порядку, написаны сотни страниц. Одни его осуждают, другие – оправдывают. Но у нас эта ненужность власти со всеми ее придатками ощущается как нигде – люди, даже самые непросвещенные, вполне способны между собою договориться.

Кропоткин и Толстой были бы довольны.

Топонимика

По сравнению с Питерской губернией названия северных псковских деревень (впрочем, до 1917 года Гдовский уезд входил в СПб губернию) в целом неизмеримо более колоритны. Многие села и деревни начинаются с приставки «за». На реке Яня – большое село Заянье, есть Засосье, Закошелье и даже Залюбовье, а миновав Хрель, попадаешь в Захрелье. Наряду с вполне благозвучными названиями – Бор, Радолицы, Новополье, Березно, попадаются и совсем удивительные… Согласно картам XIX века вслед за еще существующей деревней Хворки (пять домов) шли такие живописные, но сгинувшие деревеньки, как Загрязье, Зальдинье и Говенное (интересно было бы взглянуть на его исчезнувших обитателей). Далее – Меньшой Комар и Большой Комар, еще дальше – Подсосонье и Блудкино Городище. Но, увы, от них не осталось даже фундаментов, зато, судя по картам, южнее, ближе к Гдову, еще живы Гнильск, Блянск и деревенька с романтическим названием Некрытые Дубяги – но добраться до них напрямую нет никакой возможности из-за отсутствия дорог и непролазных топей. В общем, жива еще русская земля – здесь русский дух и Русью пахнет…

Блуждания и лесные тропы

У Хайдеггера в «Неторных тропах» есть неслучайная фраза: «Одной из этих троп нельзя идти, если ты не исходил все остальные».

Если обогнуть заболоченное березновское озеро и по мосту перейти через ручей по дороге на Хворки, подняться на холм со странным названием Багагай, то справа откроются сильно заросшие остатки археологических раскопок. А метров через 500 возникнет восхитительный сосновый бор с двумя небольшими озерами. Здесь изобилие ягод и грибов, зверей и птиц – от лис и зайцев до кабанов и лосей (последние, правда, встречаются редко). В бору невозможно заблудиться: он весь испещрен тропинками, дорожками, старыми пожарными канавами и ограничен тремя речками – Яней, Рожней и Черной.

Но если, выйдя за деревню, перейти Яню вброд у старой мельницы, то попадаешь в меньший по размерам Заводский (от заводь) смешанный лес (ель, сосна, береза, ольха, осина, можжевельник), очень густой, местами труднопроходимый – в нем легко заблудиться. Даже опытные грибники, бывало, блуждали тут больше суток. Кроме одной-двух почти заросших тропинок тут нет ни зацепок, ни ориентиров. Влажная еловая чаща со своими лешаками и вурдалаками незаметно затягивает в себя, обманывает, пускает по ложному следу и не дает выбраться.

Возникает жуткое чувство: тяжелый, сумрачный, гибельный лес засасывает тебя все дальше и глубже, бросая из зарослей ольшаника в еловые дебри… Казалось бы, ты запоминаешь точку отсчета и начинаешь двигаться по прямой в нужном направлении, но через полчаса с изумлением обнаруживаешь, что на самом деле описал круг и вернулся к началу пути. А когда нет солнца – тревога сменяется растерянностью, страхом, даже ужасом – ты блуждаешь во враждебном девственном лесу, продираешься сквозь еловые лапы среди полчищ комаров и мошки, боясь случайно наступить на змею или пугаясь оглушительного треска лопающихся под ногами старых деревьев или сухих сучьев. Сознание дробиться, утрачиваются остатки здравого смысла, тебя охватывает паника – вокруг неведомое и непостижимое. Именно в такие мгновения понимаешь – насколько сурова, страшна и враждебна дикая северная природа и почему наши пращуры столетиями отчаянно боролись с ней… Но внезапный выход из тьмы подобен откровению, просветлению, сатори. Ты выбрался из чащи! – и, вытирая холодный пот со лба, плюхаешься на старый пень или поваленное дерево, закуриваешь и с вожделением смотришь на едва заметную во мху, но хорошо знакомую тропу: это ощущение полного обновления сознания, едва ли не второго рождения! Человек должен заблудиться, блуждать, забыть, потерять себя, чтобы, в конце концов, себя же и обрести (впрочем, остается риск заблудиться навсегда).

Современная культура безмерно скучна тем, что похожа на огромный, но хорошо протоптанный лес с тысячами троп, дорог, магистралей. Если никуда не сворачивать, заблудиться невозможно. Задача «путника-специалиста» пройти по хорошо протоптанной тропе чуть дальше своих предшественников – и достаточно… И хотя огромный, непроходимый лес по-прежнему окружает нас, мы либо стараемся не замечать его, либо боимся в него войти. Именно на это и намекает Хайдеггер. Риск – это всегда страшно. Отсюда и нескончаемая скука, тоска хождения по проторенным тропам. Нет опасности, угрозы, риска, нет просветления, нет видения Целого с вертикалью и горизонталью, нет картины мира, утрачиваемой все больше и больше.

«Кто такой специалист? – спрашивал Маршалл Макклюэн. – Это человек, который, не делая ни единой ошибки, в конечном счете, движется к фундаментальным заблуждениям».