Нечаянный рай. Путешествие к истокам (сборник)

Но речь пойдет о другом.

Неподвижность, привязанность на веки вечные к одному месту – это и счастье, и проклятие патриархального мира. С одной стороны, – это онтологическая укоренность, о которой с такой завистью писали многие мыслители ХХ века – от Симоны Вайль до Хайдеггера; с другой – полное подчинение власти пространства, рабство топоса, благодатная, но и жуткая власть земли.

На евразийском континенте люди годами не выезжали за пределы села, волости, а в больших городах не бывали десятилетиями. Да и сегодня на наших гигантских пространствах ситуация остается отчасти такой же. Тяжесть, неподвижность, замкнутость на самом себе, бесконечность повторения – если оно длится неделями и месяцами – невыносимы. Спасает только повторяющийся ритм труда и отдыха, когда встаешь с зарей и к вечеру валишься без сил, ни о чем не думая и ничего не помня.

Но и это не исцеляет: наступает момент, когда хочется сорваться с самого райского, но опостылевшего места и мчаться на чем угодно и неведомо куда… Кто-то начинает пить горькую – тоже, в своем роде, путешествие, а кто-то исчезает бесследно, обнаруживая себя через несколько месяцев или лет на другом конце Земли.

Поэтому самое прекрасное – нельзя не вспомнить Гоголя! – это дорога… Когда, скажем, ты летишь весной, летом или ранней осенью вечером по пустынному Гостилицкому, Таллинскому или Выборгскому шоссе со скоростью 130–160 км/час к своему дому, то все твои городские стрессы, травмы, фрустрации, депрессии, неврозы улетают вместе со встречным ветром.

Известно множество и других историй – скорость, как потеря души. Например, индейцы, нанятые для восхождения на гору в Мексике, после нескольких дней пути внезапно останавливались и отказывались идти дальше… На вопрос – почему, они отвечали – наши души отстали от нас, мы должны их дождаться.

Это – абсолютная правда. Душа отстала – мы должны ее подождать.

Но когда ты летишь на бешеной скорости – твоя больная, продырявленная, измученная душа не только не поспевает за тобой – она отлетает очень далеко, как звук, отстающий от сверхзвукового лайнера.

Скорость, когда ты сам ею управляешь, – это рассоединение с душой, которая всегда отстает, не поспевает, как хромоножка. Но при этом – ты понимаешь, что она недалеко, рядом, ты не бросил ее, но ты жаждешь потерять свою мучительную идентичность, развоплотиться – и забыть ее навсегда – измениться, стать совсем другим – навеки!

Но все равно, она с тобой, недалеко – твой дух, твоя сущность, твоя карма – совсем рядом. Чуть позади, и когда ты остановишься, она вернется к тебе. Ты жаждешь ее бросить, но, в конце концов, она тебя настигает. И она уже чуть-чуть другая – не та, что была прежде. И поэтому – ты уже немного иной, уставший, но преображенный.

Другая душа – и иной человек.

Скорость – это идеальный психотерапевт и психоаналитик, это своеобразный наркотик, психотропный препарат, который, впрочем, требует дальнейшего увеличения дозы, – лучшего я не встречал. Но скорость это и риск, это присутствие смерти («дромология» Вирильо происходит от слова dromos – бег, путь). Он идеальный исключительно тогда, когда ты сам владеешь этой скоростью – и берешь все риски на себя.

Скорость – это не только опасность и «адреналин», но на пустынной трассе это переход в иное, почти метафизическое измерение. И если после долгого пути не прошла усталость, остается свернуть с дороги и броситься в ледяную воду безлюдного лесного озера, чтобы смыть с себя всю муть, что еще не отстала после города. И на берег ты выходишь новым Адамом, очищенным и преображенным.

Скорость и вода – все, что нам осталось в этом мире.

Поэтому, как бы мы не ругали технику и ее некрофильский характер – автомобиль в стране с бесконечными горизонтами приобретает черты вполне сакрального объекта. Он позволяет преодолевать вековечный ужас неподвижности, дает магическую власть над необозримыми пространствами, распыляющими и подавляющими затерянного среди них маленького человека.

P.S. Как это ни странно, из автомобиля психологически даже звонить легче – особенно, если разговор предполагает возможный конфликт, стресс или нечто подобное. Неприятный звонок – и ты бросаешь трубку, нажимаешь на «газ» и мчишься вдаль. Что-то осталось, но главное – почти забыто. Ты уже в другой реальности.

Либерализм и демоны русской революции

И за мною не токмо, что драная голытьба,
А казной – расшибусь,
Вся великая, темная, пьяная.
Окаянная двинется Русь…

    Максимилиан Волошин «Стенькин Суд»

С исторической точки зрения на русское язычество можно взглянуть совсем по-другому.

Либерализм возник в Британии, своим происхождением он обязан родовому поместью gentleman’a и регулярному английскому парку.

Если ехать на псковщину из Питера по киевской трассе, то верст через пятьдесят в селе Рождествено по левую сторону на холме возникнет обветшавшая усадьба (недавно, впрочем, сгоревшая и частично отстроенная заново) с остатками роскошного парка – бледный призрак несчастного российского либерализма. Когда-то в этих благословенных краях между фамильным имением баронессы фон Корф и усадьбой Рукавишниковых появились побеги отечественного «конституционно-демократического» свободомыслия и здорового индивидуализма, которые Владимир Дмитриевич Набоков со товарищи столь упорно пытались привить российскому «соборному» дичку. Все источники рисуют необыкновенно благородный образ: просвещенный барин, бережно обращавшийся со своими крестьянами, богач, англофил, денди, в недавнем прошлом близкий ко двору, мужественно защитивший в 1922 году в Берлине апостола либерализма Павла Милюкова, был, в своем роде, «умеренным революционером», всячески демонстрировавшим неприятие самодержавной власти. «Став одним из лидеров конституционно-демократической партии, мой отец тем самым презрительно отверг все эти чины, которые так обильно шли его предкам. На каком-то банкете он отказался поднять бокал за здоровье монарха – и преспокойно поместил в газетах объявление о продаже придворного мундира», – не без гордости напишет в «Других берегах» Набоков-сын, столь презиравший всякую «политику», «союзы», «партии» и глуповатое революционное фрондерство, но в ностальгической истоме прощавший это своему отцу. Его роскошный особняк на Большой Морской в Петербурге (вокруг него всегда вертелись «назойливые, но безобидные шпики») становится мозговым центром кадетской партии, составлявшей ядро легального освободительного движения. Бесспорно, здесь собирались образованнейшие и благороднейшие люди, адепты конституционного строя и народной свободы. «Мы мечтали мирным путем, через парламент осчастливить Россию, дать ей свободу мысли, создать для каждого обитателя великой Империи без различия сословий и национальности, просторную и достойную жизнь», – вспомнит уже в эмиграции в своих восхитительных по наивности мемуарах «На путях к свободе» барыня-активистка кадетской партии Ариадна Тыркова-Вильямс.

Но странное дело, все это удивительное племя бывших придворных, просвещенных помещиков, знаменитых адвокатов, либеральных профессоров и земских деятелей – как напишет та же мемуаристка – обладало поразительным нечувствованием реальной России. Извечный комплекс славянской провинциальной неуверенности приводил к тому, что западным философам, правоведам, экономистам они доверяли больше, чем собственному опыту. К этому примешивалось столь же характерное непонимание живых людей и «живой жизни»: «Если бы политика была бы шахматной игрой, а люди деревянными фигурками, П. Н. Милюков был бы гениальным политиком», – язвительно заметил его извечный оппонент Петр Струве. Но видящий соринку в чужом глазу, не замечает бревна в собственном. Та же Тыркова-Вильямс в полной мере возвращает это обвинение своему учителю и единомышленнику: Струве «больше жил книгами, людей замечал не сразу и на них смотрел через подзорную трубу… Рассеянный, погруженный в свои мысли… он проходил мимо людей, как мимо травы».

Здесь можно вспомнить, что для Набокова-сына главный жизненный порок – эстетическая, художественная и, наконец, человеческая слепота. В его текстах возникает множество образов «русских общественников» – слепых поводырей, с глазами и душой, «совершенно равнодушных к зрительным впечатлениям», начиная с Чернышевского и кончая многочисленными друзьями и соратниками своего отца. Так они проглядели демонов, рвущихся к власти, хотя, казалось бы, не увидеть их было нельзя. В рассказе «Истребление тиранов» главный герой, живущий при полицейском режиме, вспоминает свою юность, когда его брат-революционер дружил с нынешним тираном, и удивляется, почему в молодом революционере тогда «никто не заметил длинной угловатой тени измены, которую он всюду за собой влачил». Тень измены (как ее увидеть?) – это другой ракурс, но сущность от этого не меняется. Те, кто хотят изменить мир и ведут кого-то куда-то, должны чувствовать мир, обязаны видеть и понимать в нем главное.

Увы, все лидеры по определению подслеповаты: обязательные шоры на глазах позволяют видеть лишь желаемый сектор реальности, концентрировать энергию и вести людей за собой. Если же воля недостаточна, интенсивность энергии слаба – крах неминуем, что и произошло с российским «освободительным движением». Им всем пришлось расплачиваться по-разному: Милюков отделался легким испугом – в Париже его сначала крепко поколотила зонтиком какая-то разгневанная аристократическая старушка, а Набоков-старший погиб в Берлине, спасая его от пули сумасшедших монархистов, но поразительным образом ничто не изменило мировоззрения Милюкова до самой его смерти в 1943 году. Больше всех доставалось либеральному социалисту Александру Федоровичу Керенскому, ставшему, в своем роде, Агасфером русской эмиграции, вынужденному нести бремя вины за крушение Империи на своих плечах. Роман Гуль в мемуарах записывает рассказ друга Керенского Владимира Зензинова, как однажды Керенский в своей нервной манере «бежал» по парижским улицам, и некая русская дама с девочкой остановилась и «громко сказала, показывая пальцем на Керенского: “Вот, вот, Таня, смотри, этот человек погубил Россию!”… Слова этой дамы подействовали ужасно, и он несколько дней был сам не свой». Тут же Роман Гуль передает потрясающую историю про то, как ныне совершенно забытая «бабушка русской революции» народница Екатерина Брешко-Брешковская, «называвшая Керенского не иначе как Саша, подавала ему истинно государственный совет спасения России. Она говорила Саше, что он должен арестовать головку большевиков как предателей, посадить их на баржи и потопить. “Я говорила ему: ‘Возьми Ленина!’ – а он не хотел, все хотел по закону. Разве это возможно было тогда?.. Посадить бы их на баржи с пробками, вывести в море – и пробки открыть… Это как звери дикие, как змеи – их должно и можно уничтожить. Страшное это дело, но необходимое и неизбежное”».

Но ни «Саша», ни остальные, с их воспитанием и фантастическими идеалами, безусловно, не были способны на что-либо подобное. Более того, они не увидели самого простого – как будто никто из них не выходил за пределы усадебного парка и не замечал, что за дубами, липами и тополями начинается языческое царство кикимор, леших и водяных, трущобный ужас, русская жуть, «лесная смердяковщина». Но что говорить о либералах, когда даже проницательный Розанов в «Апокалипсисе нашего времени» все замутил и перепутал, взвалив вину за революцию на христианство. Но как раз не христианство, будто бы подавившее «здоровое язычество», стало причиной катастрофы, а, напротив, слишком тонкий, неглубокий слой христианской культуры, лопнувший как мартовский лед: древний ужас выплеснулся на поверхность и утопил в крови тысячелетнюю Империю. Вглядываясь в фотографии «второго ряда» большевистских лидеров – всех этих калининых, крыленко, бокиев, ягод, ежовых, ярославских и прочих, кажется, что видишь лица упырей, вурдалаков, водяных, оборотней, до поры до времени томившихся в тверских, псковских чащобах или за чертой оседлости и выброшенных наверх темной революционной мутью (в городах, конечно же, этой «тьмы» таилось не меньше). Кстати, позднее некоторые эмигрантские историки неслучайно будут говорить о чисто языческой подоснове иррациональной демонологии сталинских процессов, столь напоминавшей «охоту на ведьм».

Когда сегодня горюют об очередном крушении российского либерализма – уже совсем другого, далеко не столь благородного и бескорыстного, – забывают именно об этом. Русская история движется по кругу. Что стало с русским лесом за сотню лет? Конечно, он изрядно поредел, но занимает почти те же пространства – тысячи верст боров, ельников, степей и болот, где по-прежнему «закон – тайга, а прокурор – медведь». Какой возможен либерализм в бобровом и медвежьем царстве?! Недаром партию власти в Кремле окрестили «медведями». Народу это понравилось и за «медведей» на рубеже тысячелетий он проголосовал. В окрестных деревнях почти все были за «медведей» – все-таки свои, родные, лесные. Только Коля вдруг выступил в роли диссидента – «чё-то, не нравятся мне они» – и проголосовал за партию «Родина».

Сто лет назад в Государственной думе Владимир Дмитриевич Набоков произнес знаменитую и страшно крамольную либеральную фразу: «Исполнительная власть да подчиниться власти законодательной!»

Подчиняется до сих пор.

P.S. Сейчас, прожив тут много лет, нетрудно представить, как все началось где-то в 1917–18. На Холудской горе, перед деревней появились матрос Железняк и комиссар Бронштейн, собрали народ и объявили новые заповеди: «Значит так, мужики, царя больше нет, бога нет, попов не слушать, земля теперь ваша, да все ваше, так что грабь награбленное!..» Бедноты и голытьбы во всех деревнях было предостаточно. И запылали усадьбы, городские дачи, богатые дома, и Русь «слиняла в два дня», удивительным образом превратившись в одночасье из «Святой» в «Красную».

Шпионские страсти: Борис Миллер и Александр Керенский

Если речь зашла об Александре Керенском, тему можно продолжить…

В середине 1990-х в наше Березно мы привезли своего друга Бориса Миллера, старого эмигранта, члена руководящего круга Народно-Трудового союза, всю свою жизнь боровшегося с советской властью не за страх, а за совесть. Седой, невероятно обаятельный 60-летний бородач, изумительно исполнявший старые русские песни и романсы, с дворянской старомодностью ухаживавший за дамами, был одним из последних осколков другого мира, бессребреником, воспитанным в абсолютном служении России – я никогда больше не встречал подобных людей. Все эмигранты – люди с судьбой, но даже для русского изгнанника Борис Георгиевич, по-детски счастливый из-за возвращения на Родину, обладал необыкновенной биографией, которая поражала воображение…