Нечаянный рай. Путешествие к истокам (сборник)

Или, как писал «тотальный пессимист» Эмиль Чоран со свойственной ему страстью к преувеличениям: «XIX век достоин всяческой хулы уже хотя бы за то, что он дал такую власть отродью толкователей, этих машин для чтения, что он потворствовал этому изъяну духа, воплощением которого является Профессор – символ упадка цивилизации и дурного вкуса…

Видеть все извне, систематизировать несказанное, ни на что не смотреть прямо, инвентаризировать взгляды других!..

В былые времена профессора корпели главным образом над теологией… У них хотя бы было оправдание, что они ограничивались Богом, тогда как в нашу эпоху ничто не ускользает от их убийственной компетенции»

Скука, тоска, повторение, депрессия

Как, однако, скука… ужасно скучна. Более верного или сильного определения я не знаю: равное выражается лишь равным. Если бы нашлось выражение более сильное, оно нарушило бы эту всеподавляющую косность. Я лежу пластом, ничего не делаю. Куда ни погляжу – везде пустота: живу в пустоте, дышу пустотой. И даже боли не ощущаю.

    Серен Киркегор

«Те, кто скучают от общения с другими, – это плебс, это толпа, это неистребимый человеческий род. А те, кто наскучили самим себе, принадлежат к избранному кругу, к клану благородных».

    Серен Киркегор

Можно отметить, что и у Леопарди скука – удел избранных душ, в то время как «чернь» в крайнем случае может страдать от примитивного безделья.

    Л. С

«Когда вас одолевает скука, предайтесь ей. Пусть она вас задавит; погрузитесь, достаньте до дна»

    Иосиф Бродский

Из западного окна на втором этаже открывается вид на небольшое заросшее поле (когда-то это был покос), за ним Колин дом с яблоневым садом и покосившимся сараем, дальше – крыши изб и сараев, самих строений не видно, все заросло густым кустарником – ольхой, ивой, осиной. В солнечные дни к вечеру с востока сюда обрушиваются ослепительные закаты с фантастической игрой красок и хороводом облаков – смотреть на них можно бесконечно.

Но сегодня пасмурно – до горизонта серое, низкое, давящее небо. Я открываю lap top и сажусь работать.

На крыльце своей ветшающей избы появляется Николай, выливает помойное ведро почти прямо перед крыльцом, кормит кошек – их у него три или четыре. Потом садится на скамейку под яблонями, долго курит, потом уходит на полчаса в дом, включает «тарелку», снова идет к скамейке, курит, сидя ко мне боком, смотрит вдаль… Август, собирать урожай еще рано, делать нечего, проходится по грядкам, берет ведро, отправляется за водой – это метров пятьсот, снова садится на скамейку, курит, кричит на Бимку – пес брата Леши нахально шастает по огороду… Небо свинцовое, мутное, непроницаемое. Вот-вот может пойти изводящий душу унылый осенний дождик. Откуда-то издалека едва доносятся заунывные звуки пилы, но рядом нет никого – если бы прошел человек, это стало бы событием. Коле дико, невыносимо скучно…

Я стучу пальцами по клавиатуре – но внезапно чувствую: его скука передается мне, время останавливается, его больше нет, и мы все оказываемся в этой ауре исчезнувшего времени. Все застыло, оцепенело, пропало – это могло бы стать счастьем – ощущение пропавшего времени. Но остановившееся Время оборачивается онтологической скукой. Бесконечным повторением.

Горизонтальное время исчезает, но вертикальное упирается в низкое безблагодатное небо, которое подавляет и окутывает все своей удушающей скукой и тоской…

Это, многократно описанная в стихах и прозе, традиционная русская, да и мировая скука позапрошлого столетия – безсобытийное, ничем не заполненное время, от которого человек не только скучает, хандрит, тоскует, но и запросто может сойти с ума.

Оттенков описаний этой скуки в русской литературе множество, начиная с Гоголя, Гончарова, Тургенева и заканчивая Чеховым, достигшего в этой области виртуозного мастерства. Язвительный Владислав Ходасевич, согласно мемуарам Николая Чуковского, представлял ее так: «Идет дождь и едет поп на тележке. И дождь скучный-скучный, и тележка скучная-скучная, и поп скучный-скучный. Вот и вся русская проза».

Большинство мудрецов и писателей полагали, что главный источник скуки – Повторение:

«Известная под несколькими псевдонимами – тоска, томление, безразличие, хандра, сплин, тягомотина, апатия, подавленность, вялость, сонливость, опустошенность, уныние и т. д., скука – сложное явление и, в общем и целом, продукт повторения. В таком случае, казалось бы, лучшим лекарством от нее должны быть постоянная изобретательность и оригинальность. То есть на что вы, юные и дерзкие, и рассчитывали. Увы, жизнь не даст вам такой возможности, ибо главное в жизненной механике – как раз повторение» (И. Бродский «Похвала скуке»).

Мы привыкли считать, что скука имеет особый русский привкус. Персонажи русской литературы и ее авторы бесконечно скучают и тоскуют – от Онегина и Печорина до Гоголя и Блока или Зощенко («Перед восходом солнца»). Конечно, у всякой скуки есть национальный оттенок, но сегодня она – универсальна, планетарна. Sub specie aeternitatis уже нет никакой разницы между скукой в маленькой деревне и в технотронном мегаполисе – ибо там и тут яд один и тот же – Повторение.

Норвежский философ Ларс Свендсен написал фундаментальное эссе «Философия скуки», где собрал немалое количество суждений о Скуке писателей и философов.

Скука – это, как он полагает, порождение романтизма, следствие поиска своего собственного, индивидуального, ни на что не похожего смысла существования. Тогда как мир – сегодня и всегда – стремится обратить нас в ничто, в функцию, необязательный придаток целого. В этом смысле мы все – романтики (кроме тех редких особей, которые не скучают и не тоскуют вообще) – а преодоление скуки, это отказ от поисков глубоко индивидуального модуса бытия. Но способны ли мы от этого отказаться? Мы жаждем именно своего, исключительного, ни на что не похожего смысла бытия – иначе бесконечная скука, повторение и тоска. Иными словами, «антиромантики» не скучают, ибо им не нужен персональный смысл и поиски Невозможного. Так ли это? Нет, – просто их скука не столь мучительна и глубока:

«Односторонняя концентрация на отсутствии Смысла может затенить весь остальной смысл, и тогда подлинный мир выглядит так, словно он лежит в руинах. Источник же скуки заключается в том, что мы требуем прописных букв, в то время как следует довольствоваться строчными. Если это не удается, то возникает скука.

Скука должна восприниматься как неизбежный факт, как неотъемлемая черта жизни» (Ларс Свендсен).

Можем ли мы удовлетвориться строчными буквами, когда вся наша сущность жаждет прописных?!

Как ни странно, ответ есть в небольшой книжечке Киркегора «Повторение»:

«Один писатель сказал: часто единственная счастливая любовь, это любовь-воспоминание, или любовь, ставшая воспоминанием. Он, несомненно, прав, надо только помнить, что воспоминание сначала делает человека несчастным. Единственная же поистине счастливая любовь – это любовь-повторение…

Повторение – неизносимое одеяние, которое свободно, но вместе с тем плотно облегает фигуру, нигде не жмет и нигде не висит мешком. Надежда – прелестная девушка, ускользающая из рук; воспоминание – красивая и зрелая женщина, время которой уже прошло. Повторение – любимая жена, которая никогда не наскучит. Ведь наскучить и надоесть может только новое. Старое же не надоедает никогда; отдавшись ему, становишься счастливым…

Тот, кто хочет жить лишь надеждою, труслив; тот, кто хочет жить лишь воспоминаниями, празден; но кто хочет повторения, тот – серьезен, и чем сильнее и сознательнее он хочет этого, тем он глубже как личность» (Серен Киркегор. «Повторение»).

В ХХ веке это получило название депрессии. В XXI – стало пандемией. Ритм техногенной цивилизации более не соотвествует человеческому: скука, меланхолия, печаль – реликты «прекрасного прошлого». Депрессия – ужас современности: мы все проваливаемся во тьму.

Иначе говоря, именно наш «романтизм» (а в глубине мы все романтики), наша жажда необыкновенного, необычайного, уникального – и толкает нас к беспредельной скуке повторения, тоски и депрессии. Мы уже не в состоянии найти необыкновенное в обыденном, Мы не в состоянии повторять сакральный цикл изо дня в день. Скука и тоска посланы нам как проклятие за нашу беспомощность.

Самоубийство

В деревне Хворки весной внезапно у себя в избе повесился Рыська, одинокий, здоровый, крепкий мужик лет сорока пяти.

Никаких серьезных причин не было. Я часто встречал его в лесу – хотя между нашими деревнями большое расстояние. Его огромная пшеничная копна была видна издалека. Как и все, он собирал лисички, бруснику, чернику, клюкву, морошку, ходил с огромным плетеным коробом на спине и всегда испуганно-ласково улыбался при встрече.

Зимой в Хворках живут только в трех домах. Автолавка туда не ходит, в снежные зимы дорогу заносит полностью, так что Рыська (прозвище, не знаю даже, как его звали) каждую неделю на широких лыжах должен был ходить 8 верст в Березно за продуктами на все три дома. Он рассказывал, что рюкзак оказывался настолько неподъемным, что широкие лыжи проваливались глубоко в снег. Но если, не дай Бог, свалишься с лыж в рыхлый снег, встать на них снова требует неимоверных усилий, это особое искусство. Как рассказывают, Рыська пил немного, по преимуществу всегда был бодрым, нормальным, улыбчивым – тайну свою он унес в могилу.

Согласно Всемирной организации здравоохранения, каждые 40 секунд в мире кто-то преднамеренно лишает себя жизни. В год получается около 800 тысяч человек?!

От этих цифр, как говорится, волосы встают дыбом, особенно если учесть, что на каждое самоубийство приходится порядка 20 человек, чья попытка закончилась неудачно.

С точки зрения психиатрии (и даже анти-психиатрии), в течение двух столетий пытавшихся определить различные состояния человеческой скорби и расставить все на свои места, и, наконец, придумавших некое целое, получается следующая картина: сначала идет скука, за ней печаль, потом меланхолия или уныние (akedia), один из семи смертных грехов христианского человека. Затем человека обуревает тоска, переходящая в отчаяние (согласно Киркегору, все люди существуют в тихом отчаянии). И, наконец, многочисленные разновидности депрессии, когда единственное, что может человек, – лежать, лицом повернувшись к стенке, и иногда лишь подниматься, чтобы сходить в туалет или глотнуть из чашки чая.

Эпидемии самоубийств, распространившиеся как чума в конце XIX – начале XX-го века – порождение цивилизации, пожирающей себя, как змея хватает себя за хвост. Если «сознание – это болезнь» (Достоевский), то оно истребляет себя безжалостно.

В патриархальном обществе – или в современной деревне – подобные ситуации возникают неизмеримо реже, чем в городах – там люди обременены тяжким трудом, и они не могут позволить себе роскошь лежать на кровати, уткнувшись в стенку, переживая то, о чем 200 лет назад писали классики пессимизма: Шопенгауэр и прочие, – но лучше процитировать Джакомо Леопарди:

«Все есть зло. Я хочу сказать: все существующее – зло. Зло есть бытие вещей; жизнь – зло; и зло ею управляет; конец мира – зло; порядок и государство, законы, естественный ход развития Вселенной – это только зло или стремление ко злу. Нет иного блага, кроме стремления к небытию; хорошо лишь то, чего не существует; а хороши лишь вещи воображаемые, которые, собственно, и не являются вещами; все остальное – зло» («Дневник размышлений», Болонья 1826 г.).

Главный пессимист мировой литературы Джакомо Леопарди (он, несомненно, превосходит в этом и Шопенгауэра, и Э. фон Гартмана), естественно, не имеет ни малейшего отношения к описанному выше самоубийству. Но то, о чем он написал, я думаю, время от времени испытывает большинство существующих на земле людей.

Скорость: в чем ошибался Поль Вирильо

Чтобы вырваться из клубка войн, психопатологии, эксплуатации, нужно начинать создавать острова медлительности, автономии, а потом искать пути, как эти острова соединять друг с другом.

    Франко «Бифи» Берарди

Гиперскорости современной цивилизации, об опасности которых справедливо пишет Поль Вирильо – как о наступающем кошмаре глобализации, – к счастью или несчастью, не для всех. Вирильо полагает, что современные скорости уничтожают богатство наших чувственно-телесных переживаний. Разумеется, колесная толкотня в городах, мегаполисах, в маленьких странах не вызывает ничего, кроме чувства ужаса.

Но мир по-прежнему развивается крайне неравномерно: где-то – космические скорости, а где-то (часто совсем недалеко) – ослик, лошадь, повозка или телега. К тому же остаются на Земле еще миллионы особей, которые упрямо не желают никуда спешить – их число уменьшается, но на XXI век, их, слава Богу, еще хватит.

Овладение скоростью – это победа – возможно, иллюзорная – над пространством и проклятием ньютоновского земного тяготения.