Беглец в просторах Средней Азии

Мы сидели так допоздна, каждый занятый своею корреспонденцией, при слабом свете моей единственной и последней свечи. Я писал обращение к Тао Юню с просьбой разрешить мне въезд на его территорию, а также письма к русскому и английскому консулам, тогда как китаец тщательно вырисовывал кисточкой иероглифы, что уведомляли о моём прибытии, описывали мою персону и содержали запрос на разрешение проезда через Кашгар. Поскольку лошадь полицейского была отправлена за провизией в путь дальний, пришлось предоставить посыльному лошадь мою; если её где-нибудь там задержат, то обеспечить обратный путь будет нечем. Я выделил посыльному денег и строго потребовал, чтобы в пути заботился о животном.

На следующее утро неожиданно вздулась река, и стало очевидным, что вброд её не перейти. Пришлось посыльному задержаться на день. Всё это время лошадь моя оставалась без еды, кроме куска хлеба, что я ей уделил.

Время, что провёл я здесь, в Кызыл-кургане, было тревожным и голодным. То было худшим временем года. Все зимние запасы исчерпаны, а новая трава ещё не появилась. Киргизы перегнали свой скот дальше к югу. Невозможно было доставить продовольствие и фураж сверху из Ат-Баши, как это делалось ранее; некоторые киргизы пробовали, но поплатились жизнью. И нам тоже не хватало еды, для самих себя. Для китайца обедом служил варёный рис да какие-то немногие китайские консервы. Тут-то и пришелся как нельзя кстати мой аварийный запас, что удалось мне сохранить в пути до столь отдалённого от Пишпека места, – свиной окорок, любезно приготовленный специально для похода моею хозяйкой. Таковой послужил теперь в качестве piece de resistance (основного блюда – фр.) в нашем скудном меню. Как же я был ей благодарен!

Окружающая обстановка была гнетущей и мрачной, место – безжизненным. Дикие и непривлекательные (вар. – неприступные) горы сложены здесь из массивных слоёв красного песчаника, покоящихся на перемежающихся слоях серого железистого и белого гравийников, смешанных с кварцитами. Слои смяты в острые складки, сдвинуты и перекручены, местами поставлены вертикально, так что окрестные пики обрели самые причудливые зубчатые формы. Ниже на нескольких клочках земли, будто огромная щетина, торчали сухие стебли жесткой травы чий, вершки её отъедены животными. Высоко на вершинах скалистых гребней можно было чётко разглядеть пятна низкорослой арчи (Juniperus pseudosabina), вот и вся здешняя растительность.

Погода была под стать мрачной обстановке Кызыл-Кургана. Облачность хмурилась, и временами задувал холодный пронизывающий ветер, уныло завывавший вокруг форта.

До Кашгара оставалось двести пятьдесят вёрст, а я вынужден был провести восемь долгих, очаянно-нудных и утомительных дней на этой пустынной, заброшенной границе мира в ожидании ответа китайского губернатора. Комендант форта не питал надежды на ответ благоприятный. Он выглядел весьма чудаковато, когда говорил по-русски, ведь китайцы произносят звук р как л и вместо ш произносят с, так что наш мелодичный московский говор в их устах звучит как детский лепет.

– Сто зе ви не возвласяца в Таскент? – спросил он, – Тепель вся там холосо.

– Что ж там хорошего?

– Нет больсе война, тепель всю болсевик, всю спокой и не хоти вась пуськать в Каськал.

Нася Сина нетлалитет, – так убеждал меня наивный сын республики Поднебесной.

Моё сердце упало, и сама душа изнывала в одиночестве. С тревогою размышлял я над тем, куда податься, если будет мне отказано в проезде через Кашгар.

Читать было нечего, и я коротал время в прогулках по окрестностям, исследуя скалы; я разбивал и промывал конгломераты, содержащие кварц, в надежде найти золото; рассиживал и болтал с полицейскими-киргизами. Те говорили, что их не обучали стрельбе, и оружия не выдают. Чудаки-солдаты рассуждали так: «Когда надо будет, офицер нам покажет, как зарядить ружьё и как стрелять». В свою очередь они задавали мне кучу любопытных вопросов. Не священник ли я? Могу ли поднять одной рукой… лошадь? «Мы думаем, что ты должен быть очень сильным человеком, – говорили они, – выглядишь ты как батырия (то бишь богатырь). А сможешь убить барса из своего ружья, если тот будет стоять вон на той скале?» И указывали на скалу, до которой было, по меньшей мере, полторы версты.

Странные эти жандармы не были облачены в униформу, одеты были как любые другие киргизы, но во время дежурства накидывали голубые холстинные жилеты, на спине которых изображен белый круг с иероглифами. Таковое дополнение к одежде и превращало их в государственных служащих, но вряд ли можно было утверждать, что придавало щеголеватый военный вид.

Животный мир здесь очень скуден. Из всех птиц, что встретились мне, помимо альпийских галок и каменных голубей, можно отметить нескольких альпийских жаворонков (Otocorys alpestris)

и немногих чеканов (Saxicola).

Кое-где в здешних окрестностях киргизы находят свинцовую руду, из которой выплавляют свинец для продажи китайскому офицеру, а тот в свой черёд обменивает свинец на барана или барса у киргизских охотников. Но в данное время и дикие животные столь тощи от нехватки пищи, что едва ли съедобны.

Я не без зависти смотрел на то, как жандармы получают своё жалование. Таковое выдавалось серебром и составляло десять сар

в месяц – это около шести фунтов и десяти шиллингов, что в пересчёте на наши советские деньги составляет около восьмидесяти тысяч рублей – больше, нежели зарплата инженера за два года. Обменная стоимость советских денег была ужасающе низкой: за тысячу советских рублей гражданин «самой развитой и свободной страны на свете» мог бы получить здесь пару ничтожных китайских медных монет!

В конце концов, после долгого и томительного ожидания, посланник прибыл и доставил бодрый ответ Тао Юня в виде категорического отказа впустить меня на территорию Китая, каковое государство считается нейтральным, с добавлением дружеского совета возвратиться «домой» в своё «отечество»!

У китайца мозг устроен совсем иначе, нежели у представителей остального человечества, и законы логики, равно и простые чувства человечности абсолютно ему незнакомы.

Письмо к британскому консулу вернулось распечатанным; вероятно, было прочитано и сочтено не требующим доставки по адресу. Письмо же к русскому консулу, напротив, вернулось в запечатанном виде с пометкой, что в настоящее время никакого русского консула в Кашгаре не имеется. Особым указом Тао Юнь получил строгий выговор за допуск русского на китайскую территорию и предписывал отправить последнего под вооруженным эскортом обратно к российской границе. Особо указано было разоружить меня путём конфискации ружья, о существовании какового комендант, видимо, не забыл упомянуть. На последнее требование ответил я решительно, что никому ружья не отдам, а ежели попытаются отобрать силою, окажу сопротивление и буду стрелять. «Ну холосо!» – учтиво снизошел комендант и не решился более настаивать.

Обратный путь в «отечество» был печальным. Шельмец-киргиз, что ездил на моей лошади в Кашгар, измотал её донельзя, как обнаружил я вскоре. Несколько рахитичных старых кляч было выделено для эскорта, но те едва могли передвигать ноги. Была только одна пристойная – красавец карабаир

из Ферганы – особая порода туркестанских лошадей, выведенная скрещиванием арабских жеребцов с киргизскими кобылами. Ранее конь служил строевой лошадью одного мингбаши, чиновника, ответственного над несколькими поселениями, и несмотря на то, что был ужасно тощ, шагал живо. Происхождение сказывается даже здесь, в зловещих горных пустынях.

Припомнилась мне рассказ одного русского контрабандиста, промышлявшего торговлей опиума из Кашгара; у него справлялся я о нюансах пути. «Мы берём в дорогу самых крепких лошадей, каких только можно раздобыть, сильных и выносливых. Ведь ехать надо долгим путём чрез горные пустыни безо всякой еды. К концу животные худеют до костей и голодают так, что отжевывают друг у друга гривы и хвосты».

Холодный пронизывающий ветер не прекращался, вихри сухого снега жалили в лицо и глаза. Тяжелые тучи покрывали небо и, казалось, готовы были завалить снегом весь мир вокруг. Северная сторона, куда лежал наш путь, темнела и выглядела особенно зловеще. Я был объят печалью и подавлен, ибо все надежды на спасение исчезли, впереди виделся лишь неизбежный итог – попадание в клешни советских властей, пытки и смерть, скорбь и печаль тех, кто близок мне и дорог. Что я мог? Как избежать подобной судьбы? Мой рассудок усиленно работал, но виделась лишь безысходность. Куда мне идти, что можно предпринять в этой холодной безжизненной горной пустыне? – в пустыне, где разреженный воздух каждое действие превращает в усилие, и человек становится вял и слаб, как на поздней стадии анемии.

На полпути, когда мои попутчики остановились, чтобы дать лошадям передохнуть, я почувствовал, что моя нечастная кляча начала спотыкаться и зашаталась; я едва успел соскользнуть с седла, прежде чем она рухнула. Бедное животное совершенно выбилось из сил и неспособно было везти меня более ни метра; пришлось вести в поводу.

Мой эскорт двинулся дальше, торопясь достигнуть человеческого жилья и там укрыться от снежной бури. Я остался наедине с несчастной лошадью, которая тащилась за мною всё хуже и хуже, сдерживая мой и без того медленный шаг, наконец опять зашаталась и упала. Стало ясно, что конец близок: глаза лошади закатились, струйками потекли из них слёзы. Я извлёк остатки от лепёшек, местного хлеба, и попытался скормить их лошади, но те были тверды как камень, и бедное создание даже не могло их прожевать. Удалось растолочь хлеб камнями и скормить в виде крошек. Разыскал также немного сухих стеблей травы, соскрёб последние остатки хлеба. Животное умирало явно от голодного истощения.

Возвратился один из киргизов и привёл для меня другую лошадь. Я уговорил его проследить за моею и попытаться доставить в аул, после того как малость отдохнёт. Однако и новая не смогла увезти меня далеко: шаг её становился всё медленнее, и вскоре я вновь был вынужден спешиться и взять в повод.

Снежный ураган крепчал, лошадь упиралась; ветер, холод и разреженный воздух останавливали дыхание. Временами буря свирепела до такой степени, так слепила, что я всерьёз опасался сбиться с пути и столкнуться с неизбежностью ночёвки под открытым небом, что несомненно означало бы замёрзнуть насмерть. Было уже совсем темно, когда, вконец измотанный, валясь от усталости и голода, пробился я к таможенной станции. Не ел я с самого утра и был полностью разбит как душевно, так и физически.

Поздно ночью прибыл киргиз и притащил седло; сказал, что лошадь моя умерла. На следующее утро, как только вышел я из хаты, он указал на собак, взявшихся бог знает откуда и семенящих в направлении, откуда пришёл. «Все псы в округе нынче бегут к трупу, они-то чуют хорошо, где падаль», – пояснил он. И всё же, как и откуда могут собаки знать о трупе? Ведь до места, где оставил я лошадь, было добрых полтора десятка вёрст.

За ночь выпало много снега, воцарился холод, хотя было уже 9-е июня. По сути, мы пребывали как бы в полярной области с арктическим климатом. Эскорт доставил меня к русской границе и здесь, к моему немалому облегчению, тут же меня и покинул, так как офицер-китаец и киргизские жандармы решили, что лучше не соваться в Ак-Бейит, до коего оставалось ещё восемьдесят вёрст, а дорога вокруг Чатыр-Куля трудна и опасна. Это и спасло меня от передачи моей персоны в руки красной пограничной охраны.

Итак, я остался в Торугарте и нашёл прибежище у бедствующего старого киргиза с его семейством, в версте от того места, где заночевал я по пути из Ат-Баши.

Глава XVIII. Отчаяние

Положение, в котором я теперь очутился, было столь скверным, что трудно вообразить себе хуже. Ни лошади, ни других средств передвижения, или отбытия куда бы то ни было не осталось, и в довершение всех несчастий моих, денежные средства были на грани исчерпания. Не виделось мне никаких способов выбраться из отчаянного положения. Большая высота местности, помимо того, что затрудняла всякое движение, ещё и подавляла нервную систему, угнетала, и я был низведён в самые глубины грусти и уныния.

К тому же всё вокруг, казалось, сотворено было именно для того, чтобы ввергнуть человека в отчаяние. По утрам ненадолго показывалось солнце, снежной метели давая передышку, но к полудню шторм начинался вновь, и ураганный ветер бушевал всю ночь. Горизонт постоянно был закрыт низкими свинцовыми тучами. А снизу, из котловины Чатыр-Куля, будто из огромного кратера, вздымался столб чёрных, зловещего вида облаков, что наползали на нас и окутывали покрывалом из бури и снега, так что самоё душа моя тонула во тьме и отчаянии.

Хибара со щелями в стенах и неплотной дверью не защищала от непогоды. Топлива почти не было, а когда разводили огонь, помещение заполнялось едким удушающим дымом. Всё здесь было грязно и отмечено нищетою. Старый киргиз, хозяин лачуги, был порядочен и чистосердечен, он оказал мне наивозможное гостеприимство. Видя моё безнадёжное положение, он успокоил меня словами о том, что иногда тут проходят контрабандисты, и они могут тайно провести меня мимо красной пограничной охраны в долину Ат-Баши, где я легко смогу укрыться в густом лесу.

«Затем, возможно, ты сумеешь найти кого-нибудь, кто смог бы тебя тайно переправить в Кашгар мимо красных и китайских патрулей. Есть тайные пути, по коим везут опиум, через Кара Теке Даван (Перевал Чёрного Козла), Урта-Су и провинцию Сары-Багиши. Только будь осторожен и не доверяй им, они ужасные разбойники и весьма часто убивают и грабят путников. Конечно же, ты должен ехать ночью, а днём прятаться в оврагах, – говорил он, изо всех сил стараясь помочь мне, – но что бы ни случилось, не отчаивайся, – добавила сия добрая душа, – кудаи га саламис! (да уповать будем на Аллаха)».

Всё это было хорошо, да мало сулило надежды. Всё зависело от случая, на который можно положиться, но лишь отчасти. Казалось, только чудо могло вывести меня из отчаянного положения.

Бедный старик! И у него были свои злоключения; он был очень несчастен в домашней жизни, чему я был невольным свидетелем. Семейство его состояло из первой жены, уже старухи, двадцатилетнего сына и второй, куда более молодой жены, которой едва минуло пятнадцать лет. Старуха была, очевидно, истеричной и сварливой ведьмой. Она постоянно бранила своего мужа, весьма часто била его, чем ни попадя, и склонна была впадать в припадки настоящего бешенства; унять их мог только её сын. Но однажды вывела из себя и его, и он ударил её изо всей силы, что тут же и уняло бешеную воительницу. Старик же сносил её выходки спокойно и терпеливо. Особую злобу питала старуха к новой жене, которая была едва ли не больше, чем ребёнком, робким и забитым созданием. На неё орали, её колотили и поручали ей самую тяжёлую работу. Если поднималась буря или крепчал мороз, старуха обычно посылала её за водой, а когда несчастная девочка, полузамерзшая, возвращалась с ведром, то как только открывала дверь лачуги, была вновь отсылаема, на этот раз за топливом, то бишь за тем, чтобы тем или иным способом наковырять корневищ сухой травы, набрать ветвей колючего кустарника и т. п. Постель бедной девочки годилась разве только для собаки. Она забивалась в угол за дверью и укрывалась несколькими лоскутами тряпок. А если слишком близко протягивала к огню свои замёрзшие пальцы, то сразу же нарывалась на вспышку ярости старой ведьмы.

Одним поздним вечером, когда было особенно холодно, дул пронизывающий ветер, и всё вокруг погрузилось в сон, безжалостная старуха предприняла особо яростную атаку на девочку: срывая с неё драную одежду, швыряясь всем, что было под рукою, с воплями и бранью пыталась выставить несчастную вон из жилища. Словно побитая собачонка, как напуганное маленькое животное, девочка съёжилась, дрожа, забилась в свой угол и тихо заплакала. Но когда старуха в припадке ярости снова набросилась на свою жертву, сын не смог уже сдержать себя и так ударил мать свою, что та покатилась по избе и затихла на полу. Ночь и следующее утро прошли мирно.

Однажды, когда в доме никого больше не было, я угостил несчастную девочку булкой и горстью изюма. Боязливо оглядываясь вокруг, робко и осторожно, будто дикий зверь, она приблизилась ко мне, схватила предложенное и выпорхнула из дома, дабы спрятаться где-нибудь среди камней и потихоньку скушать своё угощение.

Печальная картина домашнего быта обитателей Торугарта во всей простоте своей живо напомнила мне волшебную сказку детства о Золушке и её злой мачехе, старухе Красный Нос. Отличие состояло лишь в том, что в волшебных сказках люди не кишат паразитами и не испускают такого тошнотворного запаха, как эти две реальные жительницы гор, и детские сказки всегда имеют счастливый конец, но эта бедная маленькая Золушка в реальной жизни своей могла бы ждать своего принца хоть до трубного гласа. Вероятнее всего, она завершит свои дни скорби в холоде и голоде.

Давящее окружение, собственное моё отчаянное положение, холод и недостаток пищи постоянно возвращали меня мысленно в Пишпек, ныне далёкий, к моей любезной хозяйке, к дому, где было мне столь удобно, где природа пышна и щедра и где теперь, после очаровательной весны, всё объято сиянием лета. Жуткий контраст с окружавшей меня арктической пустыней, с её бурями и первобытными обитателями, убежищем средь которых наградила меня судьба! Жизнь здешняя должна быть уподоблена той, что в Европе была в эпоху Великого оледенения, и таковое подобие, как увидим далее, не было чисто умозрительным. Здесь убедился я воочию, что доподлинно есть пределы стремлениям человечества к высотам бытия, и пределы те ясно обозначены. Лютый холод и бесплодие пустыни допускают здесь лишь жизнь первобытную.

Отсиживаться весь день в лачуге было немыслимо, и я пользовался каждым затишьем бури для прогулок по окрестностям. Я занимался исследованиями скал и обнаружил в невысоких холмах средь песчаников слой глинистого сланца и две прослойки угля.

В те редкие моменты, когда солнце пробивалось сквозь тучи, вид озера Чатыр-Куль становился выразителен, хотя оставался мрачен и дик; игра теней и явления в облаках были странны и необычны. Однажды откуда-то из-за гор выросла и навалилась жуткая чёрная туча и разразилась грозой и градом. Дни тянулись, и каждый сокращал надежду когда-либо покинуть столь ужасное место. Но однажды вечером сквозь шум вьюги послышались звуки чьих-то шагов по снегу. Хозяин вышел и впустил в дом двух киргизов, вскоре вошли ещё двое, все оказались контрабандистами; с ними же прибыло пять верблюдов, груженных товарами из Кашгара. Охотно согласились провести меня через границу в лес долины Ат-Баши. Так что в полдень следующего дня, к великой радости моей, покинул я грустную обитель бед и несчастья.

Как всегда, разразилась буря, слепя нас хлопьями мокрого снега и не позволяя толком видеть дорогу. Лишь однажды смог я разглядеть, что движемся с пологим подъёмом по чему-то похожему на красивый серый мрамор с белыми прожилками. Затем спустились к озеру и двинулись вдоль по восточной его окраине. Низкий болотистый берег, и вязкая почва принуждали совершать длинные обходы. Мои спутники утверждали, что весьма часто в этих местах путники сбивались с пути во время бури, притом нередко люди, лошади и скот гибли в трясине.

Пересекли реку, по которой воды Чатыр-Куля сливаются в долину Аксай и дают начало Тушкандарье (Заячья река), которая является притоком Тарима – большой реки Центральной Азии, что теряется среди таинственных болот Лобнора

. В нынешнее время Чатыр-Куль стока не имеет. К вечеру достигли подножия гор у северного берега озера, где встали на ночлег в построенном из камня жилище близ входа в теснину Ташрабат

.

Следующее утро выдалось морозным, сухим и ясным. Ярко светило солнце, и густая синева неба отражалась в проталинах озера. Стаи диких гусей летали вдоль берега. Очевидно, что и здесь начиналась весна. Далеко на севере, на нижних плесах реки Чу таковой период миновал где-то в начале марта, а на высотах здешних наступил тремя месяцами позже. Тёплое время года здесь очень непродолжительно. Зелень трав появляется в июле, и тогда киргизы на короткий срок пригоняют свои стада. В конце августа опять начинаются заморозки, а в сентябре озеро сковывается льдом.