Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений

Объединенное Государственное политическое Управление СССР (1934):

Сталинская премия за 1934 год

1

Подготовка ареста и арест

И всю ночь напролет жду гостей дорогих…

    О. Мандельштам

За О.М. пришли в ночь с 16 на 17 мая 1934 года. Около часа ночи раздался отчетливый, характерный стук: электрического звонка у Мандельштамов-новоселов не было.

На пороге стояли пятеро непрошеных «гостей дорогих» – трое гэпэушников и двое понятых. Всю ночь – до семи утра – продолжался обыск.

Ордер на арест-обыск О.М. был выписан 16 мая 1934 года – ровно через неделю после того, как умер номинальный председатель ОГПУ Менжинский. На первое место в чекистской иерархии уверенно шагнул Генрих Ягода, и даже померещилось, что именно его, Ягоды, размашистая подпись стояла на ордере: но это не так – не наркомовское это дело[108 - Впрочем, известны и исключения: так, Ягода подписывал ордер на арест Сергея Седова, сына Троцкого.].

Подписал ордер «на Мандельштама» Яков Агранов – к этому времени уже фактически второе лицо в ОГПУ[109 - Агранов Яков Саулович (Янкель Шмаевич, Шевелевич) (1893–1938). Образование: четырехклассное городское училище, Чечерск, 1907–1911. В 1912–1915 гг. член Партии социалистов-революционеров, с 1915 г. большевик. В 1918–1919 гг. секретарь СНК РСФСР. В органах ВЧК–ОГПУ–НКВД с 1919 г. В 1935 г. получил звание комиссар ГБ 1-го ранга. С 24 мая 1923 г. – зам. начальника, а с 26 октября 1929 г. по 1 сентября 1931 г. начальник Секретного, а затем Секретно-политического отдела ОГПУ СССР, занимавшегося борьбой с антисоветскими элементами и враждебными политическими партиями, а также освещением политических настроений. С 31 июля 1931 г. по 20 февраля 1933 – член Коллегии ОГПУ. С 20 февраля 1933 г. по 10 июля 1934 – зам. председателя ОГПУ, с 10 июля 1934 г. по 15 апреля 1937 – 1-й зам. наркома внутренних дел СССР, с 29 декабря 1936 г. по 15 апреля 1937 одновременно начальник ГУГБ НКВД СССР, с 15 апреля по 17 мая 1937 г. – зам. наркома внутренних дел СССР и одновременно начальник 4 отдела ГУГБ НКВД СССР (на посту 1-го зам. наркома его сменил М.П. Фриновский). Одним из последних его дел стал процесс Г.Е. Зиновьева – Л.Б. Каменева (1936). 17 мая 1937 г. понижен до начальника УНКВД Саратовской обл. Арестован 20 июля 1937 г. 1 августа 1938 г. ВК ВС СССР приговорен к расстрелу и расстрелян. Не реабилитирован.]. Так что Бухарин, заступаясь за О.М., был абсолютно точен, когда первым делом обратился за разъяснениями именно к нему[110 - См. ниже. Другое дело, что, не зная еще реакции на самом верху, Агранов, по сути, уклонился от ответа.]. С самого начала своей работы в ОГПУ «Яня» пас интеллигенцию – следил за ней, вербовал в ее рядах агентов. Посещая салоны и лично вращаясь вместе с красавицей-женой в литературных кругах, он дружил со многими (с Пильняком и Маяковским, например), на деле же «разрабатывал» этих многих, как и всех остальных: пистолет, из которого застрелился Маяковский, по слухам, был именно его, Агранова, подарком[111 - Маяковский, к сожалению, был одним из первых, с кого началась инфильтрация чекистов в писательскую среду – и писателей в чекистскую.].

Яков Саулович мог бы «похвастаться» соучастием в подготовке или фабрикации многих процессов, в том числе дела патриарха Тихона, московского процесса эсеров, «Академического дела», «Крестьянской трудовой партии», «Ленинградского центра». В 1928 году он провернул дело Воронского, и только вмешательство Орджоникидзе перевело стрелки – вместо Соловков Воронский отделался недолгою ссылкой в Липецк[112 - Любимов Н. Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Т. 1. М., 2000. С. 80.]. Вел он и Таганцевское дело, одной из жертв которого пал и Николай Гумилев. Так что кто-кто, а «Яня» уж точно знал, подписывая ордер, что это за птица такая – Мандельштам.

Сам ордер № 512 выписан на имя некоего Герасимова, – ни имени-отчества, ни даже звания Герасимова мы не знаем. Но резонно предположить, что это тот же самый Герасимов, что в конце 1931 года возглавлял 4-е отделение СПО[113 - Его подпись стоит, в частности, под докладом СПО ОГПУ «Об антисоветской деятельности среди советской интеллигенции за 1931 год» от 10 декабря 1931 г., адресованном ЦК ВКП(б) и руководству ОГПУ (Писатели под колпаком у чекистов // Альманах. Россия. XX век. Документ № 1. Со ссылкой на: АП РФ. Ф. 3. Оп. 34. Д. 287. Л. 27; см. также: http://www.idf.ru/almanah/inside/almanah-doc/58110/58153).]. Ничего не известно и о втором члене арестной бригады – Забловском. А вот о третьем – Вепринцеве – известно немало: он хорошо засветился во многих писательских делах.

Вот словесные портреты, данные Н.М., по крайней мере, на двух членов арестной бригады:

Из двух младших я запомнила одного – молодого, ухмыляющегося, толсторожего. Он перебирал книги, умиляясь старым переплетам, и уговаривал нас поменьше курить. Вместо вредного табака он предлагал леденцы в жестянке, которую вынимал из кармана форменных брюк. ‹…› Старший чин, невысокий, сухопарый, молчаливый блондин, присев на корточки, перебирал в сундучке бумаги. Действовал он медленно, внимательно, досконально.[114 - Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1999. С. 14.]

«Старшим чином» Надежда Яковлевна называла, скорее всего, Сергея Николаевича Вепринцева – подлинного, а не номинального руководителя бригады. Был он всего на два года моложе О.М., уроженец Москвы. В 1934 году служил оперуполномоченным 4-го отделения СПО ОГПУ[115 - Начиная с 10 июня 1934 г. – ГУГБ НКВД.], осуществлявшего «агентурно-оперативную работу по печати, зрелищам, артистам, литераторам и интеллигенции гуманитарной сферы» [116 - Лубянка. Органы ВЧК–ОГПУ–НКВД–НКГБ–МГБ–МВД–КГБ. 1917–1991. Справочник. М., 2003. С. 49. СПО в целом занимался борьбой с антисоветскими элементами и враждебными политическими партиями, а также освещением политических настроений, его начальником в это время был Г.А. Молчанов, а начальником 4-го отделения М.С. Горб (см. ниже).]. В 1937 он получил звание лейтенанта ГБ, а приказом № 315 от 21 ‹…› 1939 года уволен по ст. 38, п. «в»[117 - Более точными сведениями о его вполне типичной карьере в органах мы, к сожалению, не располагаем. Справка, полученная на Вепринцева по запросу Прокуратуры во время первой реабилитации О.М. в 1956 г., дала неудовлетворительный результат: оказалось, что С.Н. Вепринцев, как и Н.Х. Шиваров (см. ниже), из органов безопасности были уволены (соответственно в 1937 и 1939 гг.). Так что, согласно справке, «установить и допросить их в настоящее время не представилось возможным».]. Известно, что 28 октября 1937 года Вепринцев арестовывал Бориса Пильняка[118 - Шенталинский В. Рабы свободы. В литературных архивах КГБ. М., 1995. С. 192–193.].

Кроме троицы чекистов в обыске принимала участия двоица штатских понятых. Из них в протоколе обыска расписался только один – «представитель домоуправления» Н.И. Ильин, по должности управдом[119 - Вторым, вероятней всего, был Матэ Залка (1896–1937) – венгерский писатель и советский чекист, пробивной председатель писательского кооператива в Нащокинском, проживавший к тому же в том же подъезде, что и О.М. (см. о нем в этом качестве в кн.: Зенкевич Е. Когда я была девчонкой. М., 1998. С. 168–169).]. Не прошло и семи–восьми месяцев с тех пор, как этот первый в Москве писательский кооператив в Нащекинском переулке по-настоящему заселился[120 - Отдельные перестраховщики, боявшиеся за судьбу своих квартир, заселились самовольно еще летом!]. Всё это время не утихали скандалы, но до арестов, кажется, еще ни разу не доходило. О.М. и тут, похоже, оказался первым, а Ильин еще не привык к этой обязательной стороне своей беспокойной должности.

Были и двое «невольных понятых», оказавшихся при аресте у О.М., – писатель-сосед Бродский[121 - «День тянулся мучительно долго. Вечером явился переводчик Бродский и засел так прочно, что его нельзя было сдвинуть с места» (Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1999. С. 9–10).] и Анна Ахматова, приехавшая из Ленинграда аккурат 16 мая[122 - Ее сына, Льва Гумилева, жившего в это время у Мандельштамов, не было только потому, что он «освободил место» приехавшей матери и ночевал у знакомых. Он пришел поутру. В качестве присутствовавшего при аресте Н.М. называет еще и Е.Э. Мандельштама, младшего брата О.М. (Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1999. С. 15–16), но это, скорее всего, аберрация памяти: в своих воспоминаниях Е.Э. Мандельштам сообщает, что узнал об аресте от А.А. Ахматовой, когда та вернулась в Ленинград (Мандельштам Е.Э. Воспоминания / Вступит. ст., подготовка текста и примеч. А.Г. Меца, публ. Е.П. Зенкевич // Новый мир. 1995. № 10. С. 175).].

Ахматова записала потом в «Листках из дневника»:

Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи… Мы все сидели в одной комнате. Было очень тихо. За стеной, у Кирсанова, играла гавайская гитара. Следователь при мне нашел «Волка» («За гремучую доблесть грядущих веков…») и показал О.Э. Он молча кивнул. Прощаясь, поцеловал меня. Его увели в семь утра. Было совсем светло.[123 - Ахматова, 2005. С. 114.]

Незадолго до этого ретировался и Бродский, которого Н.М. остро подозревала в том, что неспроста он проторчал и соглядатайничал у них весь вечер.

Надежда Яковлевна подхватывала рассказ Анны Андреевны:

Каждая просмотренная бумажка из сундука шла либо на стул, где постепенно вырастала куча, предназначенная для выемки, либо бросалась на пол. По характеру отбора бумаг можно всегда сообразить, на чем собираются строить обвинение, поэтому я навязалась чину в консультанты, читала трудный почерк О. М., датировала рукописи и отбивала всё, что можно, например, хранившуюся у нас поэму Пяста[124 - Это были чистовики двух огромных поэм Пяста – «По тропе Тангейзера. Поэма в отрывках» и часть «Поэмы о городах», в одной из которых, по словам Н.М., проклинались «венчанные» и воспевались незаконные жены. Там же были две автобиографии Пяста и другие материалы. Утром 17 мая, еще до того, как пришли из ОГПУ со вторичным обыском, Н.М. вместе с А.А. всё это вынесла из дому в базарных корзинках и передала «великанше-подруге» Пяста, с которой он раз приходил на Нащокинский читать поэмы (Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1999. С. 26–27). Тут Н.М., скорее всего, ошиблась: архив она передала актрисе Н.С. Омельянович, второй жене Пяста, а имела в виду Клавдию Ивановну Стоянову, его одесскую подругу и впоследствии жену. Именно у ее дочери, Татьяны Фоогд-Стояновой (падчерицы Пяста), проживающей в Амстердаме, впоследствии оказался и сохранился спасенный Н.М. архив (см.: Т. Фоогд-Стоянова. О Владимире Алексеевиче Пясте // Наше наследие. 1989. № 4. С. 102). «Поэма о городах» опубликована Е. Голубовским (Новая Юность. 2003. № 5. С. 75–98).]и черновики сонетов Петрарки. Мы все заметили, что чин интересуется рукописями стихов последних лет. Он показал О. М. черновик «Волка» и, нахмурив брови, прочел вполголоса этот стишок от начала до конца, а потом выхватил шуточные стихи про управдома, разбившего в квартире недозволенный орган. «Про что это?» – недоуменно спросил чин, бросая рукопись на стул. «А в самом деле, – сказал О. М., – про что?»[125 - Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1999. С. 15.]

При аресте забрали (конфисковали или реквизовали) не так уж и много: паспорт (№ 3669920), письма, записи адресов и телефонов, а также стопку бумаги на стуле – 48 листов творческих рукописей на отдельных листах. На обороте протокола обыска есть помета: «Переписка взята в отдел. С. Вепринцев» – но имелась в виду, скорее всего, не собственно эпистолярия[126 - Хотя интерес к бухаринским записочкам, если они были, наверняка был гарантирован. Об этом интересе, – правда, применительно к 1938 году, – вспоминала Н.М.], а все изъятые бумаги в целом (за исключением паспорта).

В архиве Надежды Яковлевны сохранилась бумажка с записанными на ней карандашем номером и датой ордера, а также адресом справочной ОГПУ: «Кузнецкий мост. Дом № 24. Окно 9»[127 - РГАЛИ. Ф.1893. Оп.3. Д.82.] – видимо, Вепринцев на прощанье продиктовал[128 - Впрочем, в этом же здание находилась и приемная Политического Красного Креста!].

Претензий к обыскивающим О.М. не заявил. Набор личных вещей, которые он взял с собой, был немного странным: восемь воротничков, галстук, три пары(?) запонок, мыльница, ремешок, щетка и семь разных книг. Все это, а также паспорт и 30 рублей денег, он сдал в тот же день под квитанции дежурному приемного покоя во Внутреннем изоляторе ОГПУ на Лубянке, куда его и привез воронок.

Делу его присвоили тогда номер – № 4108[129 - Впоследствии к номеру следственного добавился номер соответственного архивного дела, каковое, в свою очередь, со временем тоже перенумеровывалось.], после чего была сделана тюремная фотография, сняты отпечатки пальцев и заполнена «Анкета арестованного». Среди стандартных ответов на стандартные установочные вопросы анкеты выделяется один – о состоянии здоровья: «Здоров: сердце несколько возбуждено и ослаблено».

Это возбуждение передает и фотография – совершенно исключительная уже по той позе, которую зафиксировал тюремный магний. Мандельштам, наверное, единственный, кто снялся в тюрьме, так по-наполеоновски скрестив руки: сколько же в его взгляде и в этом жесте независимости и свободы – то есть ровно того, что тотчас же после фотосессии начнут усиленно отбивать и отбирать!..

Мандельштамовский следователь готовился к его допросам, немного блефуя, – то есть, не имея на руках ничего, кроме чьего-то инициирующего доноса[130 - Самого доноса в деле нет.], а также изъятой у О.М. «переписки» на 48 листах.

Среди прихваченного во время обыска был и автограф «Волка», на который О.М. обреченно кивнул еще при обыске, но про это стихотворение в протоколах допросов – ни единого упоминания. Бегло ознакомившись с ночным уловом, следователь, по-видимому, не нашел на 48 листах ничего из того, что искал. И – направил своего оперативника снова на квартиру, посмотреть еще раз, да получше.

К этому времени Н.М. и А.А. даже разработали небольшую «матрицу преступления и наказания»: за пощечину А. Толстому – ссылка, за «Волчий цикл» – лагерь, за стихи о Сталине – расстрел! То, что делавший выемку чин остановился на «Волке» и кивнул, говорило в пользу второй версии, но то, что он вернулся и продолжил поиски, – в пользу третьей!

Что ж – серьезней некуда, но этого и следовало ожидать: О.М. прочел роковые стихи уж очень многим, наверное, паре дюжин людей. И всё теперь зависело от того, кто же именно из них настучал.

2

Следствие с Христофорычем: допросы и постановление

Твоим узким плечам под бичами краснеть…

    О. Мандельштам

Впрочем, толковому следователю для того, чтобы состряпать дело, вовсе и не нужны были оперативные данные на подследственного: вполне достаточно было его самого, а на худой конец – не нужно было вообще ничего.

А следователь О.М. достался как раз «толковый» – молодой (О.М. был на семь лет старше его), но уже с десятилетим стажем в органах: Николай Христофорович Шиваров[131 - Шиваров Н.Х. (1898–1940). С 1924 г. в центральном аппарате ОГПУ: сначала оперуполномоченным 4-го отдела, а затем – пом. начальника 6 отделения СПО ГУГБ НКВД СССР. С декабря 1936 г. – пом. начальника 4-го отделения УГБ УНКВД по Свердловской обл. Арестован 27 декабря 1937 г. как «перебежчик-шпион». 4 июня 1938 г. приговорен ОСО НКВД к пяти годам ИТЛ. Определением Военного трибунала Московского военного округа от 27 июня 1957 г. приговор отменен за отсутствием состава преступления. Реабилитирован.].

В 1934 году он, как и Вепринцев, был оперуполномоченным 4-го отделения СПО ОГПУ и специализировался в том числе и даже прежде всего на писателях[132 - Весьма возможно, что, наряду с Аграновым, он был постоянным посетителем салона Осипа и Лили Бриков.]. Именно он – еще в 1920-е годы – вел досье на Максима Горького (и был на связи с П.П. Крючковым, его секретарем). О.М. был у него «не первый» и «не последний»: в 1931 году он вел первое дело Ивана Приблудного[133 - Яков Петрович Овчаренко (Иван Приблудный) (1905–1937), первый раз был арестован 17 мая 1931 г. и 23 августа того же года осужден к трехлетней высылке в Астрахань – фактически за то, что, будучи завербован ОГПУ, манкировал своими «обязанностями» секретного осведомителя и отказывался «освещать» писателей, с которыми был близко знаком, неоднократно нарушал конспирацию. 31 марта 1937 г. он был арестован во второй раз и 13 августа того же года – в порядке закона от 1 декабря 1934 г. – судим в закрытом заседании ВК ВС СССР. Осужден к расстрелу с конфискацией личного имущества, приговор приведен в исполнение в тот же день (Растерзанные тени, 1995. С. 231, 236, 237, 243, 256–257).], в 1932 – контролировал А. Довженко[134 - Именно он в 1932 г. дал свое чекистское «добро» на выпуск звуковой картины А. Довженко «Иван» (Безручко О. Новi документи з архiву СБУ: штрихи до портрета Олександра Довженка // Архивi Украинi. 2005. № 1–3. С. 43).], а в 1933 – разрабатывал Андрея Платонова[135 - Шенталинский В. Рабы свободы. В литературных архивах КГБ. М., 1995. С. 282.] и, осенью, Н. Эрдмана[136 - Шенталинский В. Донос на Сократа. М., 2001. С. 432–433. Н.Эрдман (вместе с Э.Германом и В.Массом) был арестован 11 октября 1933 г. в Гаграх за сочинение и распространение «контрреволюционных басен-сатир». По слухам, причиной ареста стало чтение В.И.Качаловым нескольких таких басен и стихотворения «Колыбельная» на одном из приемов в Кремле (см., например: Чидсон Н. Радость горьких лет // Эрдман Н. Пьесы. Интермедии. Письма. Документы. Воспоминания современников. М., 1990. С.336-337). Уже через пять дней постановлениям ОСО при коллегии ОГПУ от 16 октября 1933 г., Н.Эрдмана приговорили к высылке на 3 года в г. Енисейск Восточно-Сибирского края (см. в письме Я.Агранова Сталину от 25.10.1933 в: Писатели под колпаком у чекистов // Альманах. Россия.XX век. Документ № 2. Со ссылкой на: ЦА ФСБ. Ф.2. Оп.9. Д.518. Л.1-25. См.: http://www.idf.ru/almanah/inside/almanah-doc/58110/58155). Возможно, что именно Шиваров (или Я.Агранов?) подразумевается А.И.Степановой как ответственный работник ОГПУ, чей телефон она получила от жен наркомов В.Молотова и А.Бубнова и у которого она наводила справки об Эрдмане и хлопотала о смягчении его участи (см. в ее письмах Эрдману от 23.11.1933 и 3.9.1934 в: Письма. Николай Эрдман. Ангелина Степанова. М.: Иван-Пресс, 1995. С.54 и 217-218).]. В феврале–марте 1934 года он вел дело Н. Клюева[137 - Кстати, не назвавшего ему имя О.М. среди тех, кому он читал свою «Погорельщину».]. И после ареста О.М. не покидал своего поприща: в 1935 году – вел дело П. Васильева, в октябре 1936 – Б. Пильняка[138 - И в этом случае напарником по аресту был Вепринцев (см. выше).], а также групповое дело В. Нарбута, И. Поступальского (хорошего знакомого О.М.), П. Шлеймана (Карабана), Б. Навроцкого и П. Зенкевича[139 - Все пятеро были осуждены постановлением Особого совещания НКВД СССР от 23 июня 1937 г. за КРД на пять лет лишения свободы.].

Отвлечемся немного на собеседника О.М.

Был Николай Шиваров болгарским коммунистом-подпольщиком, от преследований бежавшим в СССР. Красавец чуть ли не двухметрового роста, невероятно сильный физически: орехи пальцами щелкал. По прежней профессии – журналист, творческий человек, в душе театрал, а по призванию, даром что из литературного отделения, чекист: в близком кругу (а дружил он, например, с Фадеевым и Павленко[140 - Павленко Петр Андреевич (1899–1951) – писатель-функционер, единственный сын железнодорожника и сербки-учительницы, умершей в Тифлисе, когда сыну было всего два года. До школы жил у бабушки в белорусском г. Велиж, учился в Реальном училище в Тифлисе, которое закончил в 1916 или 1917 г. Образование продолжил на сельскохозяйственном отделении Бакинского политехникума (в 1917–1920 гг., где он и сблизился с большевиками; учился Павленко здесь еще и в 1922 г., но так и не закончил вуз), а также в партшколе Наркомата военных дел в 1920 г. Этим же годом датируется вступление Павленко – юного политработника Красной Армии – в ВКП(б), что позднее оспаривалось на партчистках. Свою трудовую деятельность Павленко начал в апреле–июне 1920 г. и сразу же на идеологическом фронте – в качестве агитатора и комиссара политотдела 11-й армии, захватившей и дислоцировавшейся в Баку. Во 2-м полугодии 1920 г. он комиссар (военком) Куринской речной флотилии (базировалась в Салсянах на Куре), а в 1921 – комиссар 1-го пограничного отряда особого назначения при Особом отделе Красной Армии (именно тогда Павленко дебютировал в печати со статьей «Достойно примера», опубликоваванной в газете «Красный воин»). В 1921–1922 гг. Павленко секретарь комиссий по партчистке в Красной Армии и других парторганизациях Грузии (напомним, что в 1921 г. в Тифлисе долгое время жил и О.М.). С декабря 1922 и по декабрь 1924 гг. Павленко, – «проваренный в чистках, как соль», – уже на сугубо партийной работе постоянного секретаря и зав. отделом печати Закавказского краевого комитета ВКП(б); в мае 1924 г. он даже избирается делегатом XIII съезда ВКП(б). Хорошо, видимо, зарекомендовав себя на номенклатурных должностях, Павленко отправляется на несколько лет за границу: в 1924–1927 гг. он сотрудник (официально – секретарь Закавкавзского представительства) советского торгпредства в Стамбуле, совершавший длительные командировки в Грецию, Италию и Францию (очерки из турецкой жизни публиковались в тифлисской «Заре Востока» и одесских «Известиях» под псевдонимами «Суфи» или «Сафи»). Из-за границы Павленко возвращается уже в Москву, где сближается с группой «Перевал» и планирует в журналистику и литературу: с ноября 1927 по сентябрь 1929 г. он спецкор «Известий» (в 1928 г. он и Б. Пильняк выпустили совместный сборник рассказов «Лорд Байрон»), а затем еще по два года – заведующий отделом прозы в журнале «Красная Новь» и редактор журнала «30 дней». В 1930 г., вместе с Н.С. Тихоновым, Вс. Ивановым, Л.М. Леоновым, В.А. Луговским и Г.А. Санниковым, совершает путешествие в Туркмению. В 1933 г. Павленко ушел «на вольные хлеба» и стал жить литературным заработком, чему очень споспешествовало его участие в Оргкомитете СП СССР и избрание в августе 1934 г. членом Президиума СП СССР. В 1930-е гг. редактировал альманахи «Колхозник», «Год XVI», «Год XVII» и «Дружба народов», публиковал многочисленные очерки и рассказы, а также напечатал роман «На Востоке» (1936–1937), за который получил в 1939 г. орден Ленина («за выдающиеся заслуги в области литературы»). В 1940 г. за участие в войне против белофиннов и ее освещение в печати ему вручили и орден Красной Звезды. Впоследствии он был увенчан четырьмя(!) Сталинскими премиями (в 1941 г. – за совместный с С.М. Эйзенштейном сценарий кинофильма «Александр Невский», в 1947 г. – за сценарий кинофильма «Клятва», в 1948 г. – за роман «Счастье» и в 1950 г. – за сценарий кинофильма «Падение Берлина»). В 1945 г. больной туберкулезом Павленко переезжает в Ялту, в собственный дом, подаренный ему Союзом писателей. В Крыму он возглавлял Крымское отделение СП СССР, издавал альманах «Крым» и избирался депутатом Верховного совета СССР.]), впрочем, любил посетовать, что службой в ОГПУ тяготится, но – раз партия велела…

Однажды в 1933 году «Саша Фадеев» привел «Николая» к Катанянам, где болгарин Шиваров даже на колени упал перед хозяйкой от восторга при виды толмы – блюда, общего для болгар и армян. Трогательная живая реакция, не правда ли?

Хорошо задокументированы и дружеские отношения Шиварова с Луговскими и Слонимскими: с первыми его познакомил Фадеев, со вторыми – Павленко[141 - В частности, в письмах П. Павленко к М. Слонимскому (январь–март 1936 г.), говорится даже об индивидуальных особенностях протекания у верзилы Шиварова скарлатины, эпидемия которой неожиданно случилась в ту пору в Москве (Фрезинский Б. Писатели и советские вожди: Избранные сюжеты 1919–1960 годов. М., 2008. С. 235).]. Его имя возникает в письмах Сусанны Черновой к Луговскому за 1935 год: «Адрес Николая Христофоровича – Арбат, 49, кв. 2»[142 - Громова Н.А. Узел. Поэты: дружбы и разрывы из литературного быта 20-х – 30-х гг. М., 2006. С. 352.]. Литературовед Н.А. Громова пишет:

Он присутствует в списке Сусанны в ряду тех, кому надо привезти подарок из Парижа. Она также настоятельно требует, чтобы Луговской поблагодарил его за то, что тот устроил его после заграничной поездки в Дом отдыха НКВД.[143 - Там же. Далее исследовательница пишет: «Непонятно, знал ли Луговской, чем на самом деле занимается Николай Христофорович».]

Возможно, что дела Пильняка и Нарбута с подельниками стали его последними на Лубянке, поскольку в декабре 1936 года Шиварова перевели в Свердловск. Знакомым он говорил, что едет по журналистсткой части, а на самом деле – помощником начальника 4 отдела Управления госбезопасности УНКВД по Свердловской области. Арестовали его через год – 27 декабря 1937 года, причем как «перебежчика-шпиона». 4 июня 1938 года Особое совещание НКВД приговорило его, как спустя два месяца и О.М., к пяти годам ИТЛ. Отбывал он их в лагере около Вандыша, деревни в Коношском районе Архангельской области. И хотя жилось ему там, судя по всему, сравнительно неплохо, жизнь свою он кончил самоубийством.

Вот еще одна трогательная, за душу берущая сцена с участием «Николая» и приготовительницы толмы – Галины Дмитриевны Катанян (в ее изложении):

Однажды утром, когда я еще лежу в постели, он входит ко мне в комнату, в пальто и шапке. Визит его для меня полная неожиданность, т. к. незадолго до этого он был переведен на работу в Свердловск, в газету.

– Христофорыч, откуда вы?

– С вокзала, – говорит он. – Еще не был дома. Старушка, вставайте, одевайтесь, вы нужны мне.

– Что случилось, Николай?

Он вертит шапку в руках.