Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений

Отдельные его высказывания по литературным вопросам были таковы: «Литературы у нас нет, имя литератора стало позорным, писатель стал чиновником, регистратором лжи. “Лит. газета” – это старая проститутка – права в одном: отрицает у нас литературу». В каждом номере вопль, что литература отстает, не перестроилась и проч. Писатели жаждут не успеха, а того, чтобы их Ворошилов вешал на стенку, как художников (теперь вообще понятие лит. успеха – нонсенс, ибо нет общества). Коснувшись вопроса о том, что на художественной выставке «за 15 лет»[148 - Имеется в виду выставка «Художники РСФСР за 15 лет».]висят «дрянные» пейзажи Бухарина, Мандельштам заявляет: «Ну что же, читали мы стихи Луначарского, скоро, наверное, услышим рапсодии Крупской».

По поводу статьи Горького[149 - Речь идет о статье Горького «О кочке и о точке» (Правда. 10 июня 1933).]МАНДЕЛЬШТАМ сказал: «Горький человек низколобый, с интеллектом низшего типа, но в этих рамках – крупный и иногда может сказать правду. Его статья – это оглушительная оплеуха по литературе и литераторам».

МАНДЕЛЬШТАМ передавал свой разговор с Андреем Белым в Коктебеле.

М.: «Зачем Вы пишете такие статьи, как о Санникове и Гладкове? Ведь Вам приходится работать, как обогатительная фабрика»[150 - Имеются в виду статьи Андрея Белого «Поэма о хлопке» (Новый мир. 1932. № 11. С. 229–248) и «Энергия» (Новый мир. 1933. № 4. С. 273–291).].

Б.: «Ну что делать. Мою книгу о формировании психики человека никто не печатает, денег не платят, а за эту дрянь дают тысячу рублей».[151 - [Агентурное сообщение об О. Мандельштаме] / Berelowitch A. Les Еcrivans vus par l’OGPU // Revue des Etudes Slaves. 2001. Vol. 73. No.4: La literature sovietique aujourd’hui. P. 626–627. Со ссылкой на ЦА ФСБ. Ф. 2. Оп. 11. Д. 47. Л. 262–267.]

В этом донесении интересно всё, в особенности указание на намерение вновь(!) обратиться с письмом к Сталину, но обращает на себя внимание еще и превосходная осведомленность информатора, явно принадлежащего к близкому кругу мандельштамовских знакомых или даже друзей…

Что касается «картин голода», то О.М. был не всегда неосторожен и иные разговоры о раскулачивании – особенно из уст малознакомых людей – воспринимал как провокацию. Именно так можно интерпретировать рассказ М.Д. Вольпина о знакомстве с О.М. в 30-х годах, после голода, в присутствии Ю. Олеши. Вольпин стал возмущаться всеобщим равнодушием к крестьянскому горю и равнодушием писателей друг к другу, в частности, он призывал ходить на вокзалы и подавать голодающим беженцам милостыню. О.М., явно не желавший развивать эту тему с малознакомым человеком, срезал его так: «Ну, знаете. Вы не замечаете бронзового профиля Истории»[152 - Осип и Надежда, 2002. С.428-429.]

Итак, 18 мая – назавтра после ареста – первый допрос. О.М. познакомился со своим следователем, упорно называвшим его Осипом «Емильевичем».

Соотношение между ходом и содержанием разговора при допросе и тем, что остается в протоколе допроса на бумаге, тоже неоднозначно. Что попадет в протокол и что не попадет, решал только следователь.

Зря напрягались Фурманов-младший с нэпманом: его уроки не пошли Мандельштаму впрок. Отдавая дань «уважения», то бишь страха, организации, в стенах которой он вдруг оказался, О.М. явно решил со следствием сотрудничать. На вопрос об имущественном положении до революции и после, в том числе и о положении его родственников, он, не таясь, признался даже в том, о чем раньше не распространялся – о небольшом отцовском кожевенном заводике перед революцией.

По «существу дела» произошло немногое, зато самое главное: не отпираясь, О.М. признал факт написания «эпиграммы» (тут же переквалифицированной следователем в «антисоветский пасквиль») и записал ее своей рукой (позднее он еще раз продиктовал следователю ее текст). Он сообщил, когда она была написана, и даже (судя по протоколу – не слишком запираясь) перечислил имена тех, кто ее слышал, – жены, среднего брата, брата жены, Эммы Герштейн, Анны Ахматовой и ее сына Льва, Бориса Кузина и того самого Давида Бродского. Других имен он не назвал, и, возможно, отправляя О.М. в камеру, Шиваров потребовал от него хорошенько напрячь свою память и вспомнить назавтра других.

И О.М. это сделал. Назавтра, когда допрос продолжился, О.М. попросил… вычеркнуть из списка Бродского! Почему? Да скорее всего потому, что стихов этих он Бродскому не читал, хотя и был на него зол, полагаючи, как и Н.М., что неспроста он пришел к нему именно накануне ареста. Зато назвал два новых имени – Владимира Нарбута и Марии Петровых, «мастерицы виноватых взоров».

Почему? Думаю, что он пришел к выводу (или его убедил в этом следователь), что эти двое следствием уже раскрыты. Более того, Шиваров небрежно отозвался о Петровых: «А, театралочка», – что еще более насторожило поэта[153 - Герштейн, 1998. С. 55.]. Ведь она была единственной, кто запомнил и записал это стихотворение с голоса![154 - См. ниже в протоколах допросов О.М. от 25 и 26 мая. Ср. также: «Запись стихов о Сталине уже лежала у них на столе. ‹…› По Надиным словам, у следователя был список того варианта, который был известен только Марии Петровых и записан ею одной» (Герштейн, 1998. С. 54–55).] Не назвать имя «информатора» было бы очень глупо, – а на кого же как не на нее падало такое подозрение?[155 - А Екатерина Петровых, сестра Марии, вообще считала, что «безумец Мандельштам стал изо всех сил клеветать на Марусю (о чем он сам сказал жене при свидании, отчего та пришла в ужас) в надежде, что Марусю тоже вышлют в Чердынь и там, в уединении, она оценит и полюбит его» (Осип и Надежда, 2002х, никем не подтвержденные. на С.166). Эта поздняя «версия» и впрямь безумна: она подразумевала не только предвидение Мандельштамом места ссылки – своей и Марии Петровых, но и посвящение в этот блестящий план жены.]

И не отсюда ли эти строки, посвященные ей:

Твоим узким плечам под бичами краснеть,
Под бичами краснеть, на морозе гореть.

Твоим детским рукам утюги поднимать,
Утюги поднимать да веревки вязать.

Твоим нежным ногам по стеклу босиком,
По стеклу босиком, да кровавым песком.

Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,
Черной свечкой гореть да молиться не сметь.

Неизгладимая нота обоюдоострой вины и горечь упрека так и рвутся из этих стихов[156 - Ранее мы склонялись к датировке «февраль 1934 г.» (Мандельштам О. Соч. в 2-х тт. Т. 1. М., 1991. С. 538), сейчас мы склонны согласиться с И.М. Семенко, датировавшей стихотворение предположительно летом 1934 г. Укажем и на ритмическую близость этого стихотворения с циклом «Кама», датируемым апрелем–маем 1935 г.]!..

Но не исключен и такой вариант, снимающий тяжесть подозрения именно с Петровых: никакой эпиграммы на Сталина у следствия не было, кто-то донес о ней в общих чертах, и Шиваров – впервые и не без изумления – услышал ее из уст самого автора. Никакого другого списка этой эпиграммы, кроме авторского и шиваровского, в следственном деле нет. Сама Мария Сергеевна, по словам ее дочери, категорически отрицала то, что ей вменяла в вину Н.М. – самый факт записи этого стихотворения, лишь прочитанного ей вслух[157 - Осип и Надежда, 2002х, никем не подтвержденные. на с. 175.].

Однако записанный при жизни автора – и, видимо, тайно, с голоса и по памяти – список эпиграммы – всё же существует! Его записал Кузин, и до самого последнего времени об этом мало кто знал[158 - РГБ. Ф. 743. Оп. 113. Д. 32.]. В пользу аутентичности этого текста говорят как его совпадения, так и расхождения с авторской версией, записанной на Лубянке:

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи на[159 - У О.М. в автографе: «за».]десять шагов не слышны

А коль[160 - В автографе «где»; в списке Кузина над словом «коль» проставлен вариант, свидетельствующий о неуверенности в точности памяти: «как».]хватит на полразговорца,
То[161 - В автографе: «Там».]припомнят кремлевского горца.

Его пальцы, как [толстые] красные[162 - В автографе: «толстые».]черви, жирны,
А[163 - В автографе: «И».]слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи сверкают[164 - В автографе: «смеются».]глазища
И [сверкают] сияют его голенища.

А кругом[165 - В автографе: «вокруг».][н]его сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей —

Кто визжит[166 - В автографе: «свистит».], кто мяучит, кто хнычет
Он один лишь бабачит и тычет.

Как подкову дарит за указом указ
Кому в [грудь] бок, кому в пах[167 - В автографе: «Кому в пах, кому в лоб».], кому в бровь, кому в глаз

Что ни казнь у него, то малина
И широкая грудь осетина.

Но вернемся к девяти (уже без Бродского) названным О.М. слушателям рокового стихотворения. Из них позднее будет арестован каждый третий – Владимир Нарбут (26 октября 1936[168 - Арестован он был, по-видимому, в ночь с 26 на 27 октября 1936 г., расстрелян 14 апреля 1938 г. в Магаданет (о трудностях с установкой этих дат см. публикацию: Бирюков А. День в истории: Судьба Владимира Нарбута в архивно-следственных документах 1936–38 годов) // Мир Паустовского. 2006. № 24. С.107–108).]), Борис Кузин (дважды – в 1932 и 1935 гг., после чего просидел еще 16 лет в Шортанды) и Лев Гумилев (он сидел даже трижды – в 1935, 1938-1942 и 1949-1956 гг.[169 - Разумов Я. Дела и допросы // «Я всем прощение дарую…». Ахматовский сборник. М.–СПб., 2006. С. 280–278. Арестованный 10 марта 1938 г., Л.Н. Гумилев был приговорен 26 июля 1939 г. к пяти годам ИТЛ.]). И как минимум одному из них – Льву Гумилеву – мандельштамовские слова даже аукнулись (правда, только в следующую – третью по счету – посадку): именно ему, по словам Ахматовой, показания О.М. чуть ли не предъявляли на допросах, но именно он счел поведение О.М. в целом безукоризненным![170 - «Мой сын говорит, что ему во время следствия читали показания О‹сипа› Э‹мильевича› о нем и обо мне и что они были безупречны. Многие ли наши современники, увы, могут сказать это о себе?» (Ахматова, 2005. С. 120). Это оспаривает Э. Герштейн: «Какие благородные показания Мандельштама могли предъявить Леве на следствии в 1949–1950 годах – непонятно. Во всяком случае, Особым Совещанием и Генеральным прокурором СССР они были поняты однозначно: “Факты антисоветской деятельности Гумилева, изложенные в его показаниях, подтверждаются в показаниях Пунина, Борина, Махаева, Мандельштама и Шумовского”. Ясно, что Лева не мог назвать поведение Мандельштама на Лубянке безупречным. Только покривив душой, смогла Анна Андреевна так возвысить образ Мандельштама в его положении подследственного арестанта» (Герштейн, 1998. С. 416–417).]

Существенно, что Мандельштам назвал не всех слушателей. В него между тем определенно входили москвичи Б. Пастернак, Г. Шенгели, В. Шкловский, С. Липкин, Н. Грин, С. Клычков, Н. Харджиев, А. Осмеркин, А. Тышлер и Л. Длигач (О.М. прочел им свою эпиграмму вместе[171 - См.: Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1999. С. 109.]), В. Шкловская-Корди[172 - Она даже утверждала, что однажды О.М. устроил чуть ли не публичное чтение «Горца»: «Представь себе, он собрал людей, чтобы читать этого “Горца”. Я говорила: “Что вы делаете?! Зачем? Вы затягиваете петлю у себя на шее”. Но он: “Не могу иначе…”. И было несколько человек, и тут же донесли. ‹…› Вот где, я не помню. Я даже не знала, что он будет читать. У меня такое впечатление, что это было в домоуправлении – в каком-то… общественном месте…» (Осип и Надежда …, 2002х никем не подтвержденные. на с. 109).] и Н. Манухина-Шенгели[173 - 5 мая 1963 г., на дне рожденья у Квятковского, Нина Леонтьевна вспоминала (быть может, несколько преувеличивая), что, бывая у них, О.М. не раз «читал эпиграмму на Сталина какому-нибудь новому знакомцу. Уводил его на “черную” лестницу и там читал. Манухина просила: “Ося, не надо!” Но удержать его было невозможно». См. запись об этом в дневнике М.В. Талова: [Талов М.] Мандельштамовские материалы в архиве М. Талова / Публ. М. Таловой при участии А. Чулковой. Предисл. и комм. Л. Видгофа // Вопросы литературы. 2007. № 6. С. 336–337.], а также ленинградцы В. Стенич и Б. Лившиц, упоминавшие об эпиграмме О.М. на собственных допросах. Кроме того, из материалов дела Л.Н.Гумилева 1935 года следует, что Ахматова и он сам читали эти стихи Н.Пунину, Л.Гинзбург, а также Бориной и Аникеевой[174 - Сообщено М.Г.Козыревой.]. Тех, кому О.М. или Н.М. прочли эти стихи уже после его ареста, как, например, М.Л. Винавера, мы не учитываем[175 - Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1999. С.61.].

Почему же О.М. не назвал всех этих людей, в том числе Длигача, «погрешить» на которого, судя по рассказу Н.М., было бы проще всего?..

Потому, думаю, что сам он в тюрьме даже не сомневался в том, что источник беды – именно Петровых. Но позднее он явно переменил мнение: об этом у него был разговор с Ахматовой в Воронеже.

А когда бы не так – не было бы, конечно, между Петровых и Ахматовой той многолетней и ничем не омраченной дружбы, какая между ними была[176 - Но Н.М. долго еще оставалась при этом подозрении, окончательно «уступив» только «под гарантии» С. Липкина и И. Лиснянской, поднявших эту тему после длительного перерыва в общении с ней и в присутствии пишущего эти строки (Липкин С. «Угль, пылающий огнем…». М., 2008. С. 30).].

4

Поведение небезупречное

Написать «эпиграмму» на Сталина О.М. заставили самые высшие стимулы – укорененное в русской литературе сознание «Не могу молчать!» и необоримое чувство поэтической правоты, толкавшие его на совершение сумасшедших, с обывательской точки зрения, поступков. Очень точно это подметил Е. Тоддес:

Это был выход непосредственно в биографию, даже в политическое действие (сравнимое, с точки зрения биографической, с предполагавшимся участием юного Мандельштама в акциях террористов-эсеров). Тяга к внеэстетическим сферам, устойчиво свойственная Мандельштаму, какой бы герметический характер ни принимала его лирика, в условиях 30-х годов разрешилась биографической катастрофой.[177 - Тоддес Е.А. Антисталинское стихотворение Мандельштама (К 60-летию текста) // Тыняновский сборник. Пятые Тыняновские чтения. Рига, 1994. С. 199.]

О.М. было мало написать эти стихи – не менее важно ему было сделать так, чтобы они сохранились[178 - В том, что их сохранит Н.М., он же не мог быть уверен!] и чтобы дошли до Сталина![179 - Не того же ли добивался в свое время и Платонов в ходе «общения» всё с тем же Шиваровым?] Но он не мог просто снять трубку и позвонить кремлевскому горцу. Ведь и Пастернаку, которому, «благодаря» О.М., Сталин позвонил сам, было выделено лишь несколько минут на те самые полразговорца!

Буквально как катастрофу воспринял эти стихи и сам Пастернак:

То, что Вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому.[180 - Пастернак Е.В., Пастернак Е.Б. Координаты лирического пространства: К истории отношений Осипа Мандельштама и Бориса Пастернака // Лит. обозрение. 1990. № 3. С. 95.]

Уже по ходу перестройки Бенедикт Сарнов и Александр Кушнер[181 - Сарнов Б. Сталин и писатели: Книга первая. М., 2008. С. 361–468; Кушнер А. «Это не литературный факт, а самоубийство» // Новый мир. 2005. № 7. С. 141–142.], каждый на свой лад, повторили версию Пастернака, но каждый – по-своему модифицируя ситуацию.

По Сарнову выходит, что это всё чистая «биография» – просчитанная, как шахматный этюд, комбинация, а О.М. – самозапрограммированный на самоубийство профессиональный камикадзе. По Кушнеру – это всё чистая «литература», но такая, что понравиться Сталину никак не могла: «Нет, извините, ласкать слух вождя тут ничто не могло: “играет услугами полулюдей”, “бабачит и тычет” – всё это неслыханное оскорбление! В стихотворении нет ни одного слова, которое могло бы понравиться Сталину»[182 - Реакция хрущевского СССР на «Доктор Живаго» – травля поэта – вот образчик реакции государства (или «вождя»), которому – «не понравилось».] – и именно поэтому оно равносильно самоубийству[183 - Кушнер А. «Это не литературный факт, а самоубийство» // Новый мир. 2005. № 7. С. 132.].

Ну а коли так – к чему тогда попытки самоубийства физического? Ведь в камере О.М. вскрыл себе вены, а в Чердыни выпрыгнул из окна. Ведь тогда он сам как бы перепоручал свою смерть «людям из железных ворот ГПУ»? А если он искал смерти, то почему же тогда так боялся «казни петровской»?