Золотая Звезда

– Знак моего рода.

Корикойлюр задумалась.

Трудность заключалась в том, что в Империи отличительные знаки имели совсем другой характер. Существовали особенности в одежде и в прическах – как общие для жителей целых провинций, так и общие для отдельных социальных групп. Существовали символические украшения, как, например, большие нагрудные «медальоны», полученные за храбрость в бою, или подобие сережек в ушах мужчин – отличительный признак принадлежности к правящему классу, к инкам по крови или по привилегии. Но индивидуальных символов, личных или семейных – того, что в Старом Свете получило название герба – не было. Даже высшая родовая знать, происходившая от правителей и образовывавшая отдельные «панаки» – группу потомков конкретного царя или императора, – собственной отличительной символики не имела. И даже эмблема самого императора, Сапа Инки, змеи и радуга, не могла считаться его личной эмблемой. Две змеи, удерживающие радугу, являлись чем-то вроде аналога государственного герба, а не «собственностью» одного семейства. И хотя с момента крушения Империи прошло немало лет; хотя многие из представителей бывшей имперской знати слились со знатью испанской и получили собственные гербы, подавляющему большинству коренного населения вице-королевства всё это было в диковинку, причем в диковинку бессмысленную. Можно было понять отличие социального характера, вроде тех же сережек, но понять передаваемое по наследству отличие в виде «рисунка» было не так-то просто. Возможно, было бы проще, если бы, с одной стороны, на европейских гербах изображались только животные, а с другой, коренное население не имело развитых религиозных представлений, сохраняя веру в тотемы – общего предка из животного мира. Но люди, для которых главным богом было Солнце, а главной богиней – Луна, абстрактную семейную символику не понимали. Принадлежность к семье у них определялась кровью и памятью о поколениях, ведущих происхождение от общего предка. На память же никто не жаловался. Даже в обширных сельских айлью[14 - Ayllu – многозначный термин, обозначающий а) родовую общину, б) территориальную единицу. В доинкский период преобладало первое значение, в империи инков – второе. Однако и в империи ayllu старались «строить» на принципах родства: это облегчало наблюдение за выполнением ряда законов, налоговый учет, перераспределение земельных наделов внутри общины и так далее.], порою насчитывавших тысячи семей, каждый мог легко проследить свое происхождение. Никакие «рисунки» никому для этого не требовались.

Вырезанные на камне «линии» явно удивляли Корикойлюр. И не только потому, что они казались ей лишенными смысла; не только потому, что ей было трудно понять, зачем кому-то иметь «семейный рисунок», но и потому, что эти линии, на ее взгляд, уродовали некогда красивый камень. В лучах полуденного солнца испорченный бриллиант пытался «играть», пытался преломлять лучи, пытался искриться, но всё равно выглядел тускло. Он словно болел, и болел без надежды на выздоровление.

– Зачем? – спросила Корикойлюр, возвращая перстень.

Дон Пабло закусил губу, соображая, как бы наглядно пояснить. Сошел с дороги, присел на корточки и принялся рыться в земле. Нашел кусочек глины, вернулся, размял глину в пальцах, а затем приложил к ней перстень. На глине появился отпечаток.

– Видишь?

– Да.

– Любой, кто разбирается в такого рода знаках, сразу поймет, что это – моя рука, моя подпись, мною заверенный документ или мною составленное сообщение.

– Сообщение! – в голосе Корикойлюр появилось торжество. – Это как наши кипу и кипукамайоки[15 - Khipu kamayuq – чиновник, составлявший и «читавший» кипу – составленную особым образом связку разноцветных нитей с завязанными на них узлами нескольких типов. В кипу «зашифровывалась» самая разнообразная информация: исторические сведения, налоговые подсчеты, различные новости, передававшиеся из разных концов империи. На протяжении довольно длительного времени кипу использовались и после испанского завоевания, причем испанские власти рассматривали их как официальные документы, а составлявших и расшифровывавших кипу людей приравнивали к чиновникам колониальной администрации.]!

– Ну… – Дон Пабло замялся. – Почти.

Какое-то время шли молча. Может быть, час, а может, и два: солнце сошло с зенита и стало потихоньку уходить за горы. Дон Пабло видел, что Корикойлюр хотела еще о чем-то спросить, но не решалась. Видел и сам не решался ее подбодрить. Наконец, Корикойлюр не выдержала:

– Ты ничего о себе не рассказывал. Ты был женат? Wa?urqan warmiyki? Твоя жена… умерла?

Дон Пабло покраснел. Затем побледнел. И снова покраснел.

– Нет, – промямлил он, – я… не был женат.

– Почему?

– Ну… как тебе сказать…

– Почему? – Упрямо повторила вопрос Корикойлюр.

А что мог ответить дон Пабло? Рассказать Звёздочке о своей беспутной молодости? О том, что он – совсем не тот благородный рыцарь, за которого она, возможно, его принимала? Поведать истории, благодаря которым его имя сделалось чуть ли не синонимом черта?

– Почему?

– Я… не хотел.

– Почему?

Дон Пабло жалобно посмотрел на Корикойлюр, взглядом умоляя не расспрашивать. Корикойлюр прищурилась:

– Ты – смелый, сильный, красивый, а ночью я слышала, как ты… это были стихи, да?

– Ты слышала?

– Да. Ты – qilqaq? Сочинитель?

– Ну… когда-то я писал стихи. Но потом бросил.

– Почему?

– Это были плохие стихи.

– А мне понравилось. То, что ты нашептывал мне на ухо, звучало как музыка. Не так, как наша, но это было красиво. Почему ты говоришь, что писал плохие стихи?

– Потому что они и были плохими!

И снова Корикойлюр прищурилась:

– Mana allintachu layqa… Смелый, сильный… сочинитель… видишь свет звезд, нашептываешь, будто поешь, и говоришь, что писал плохие стихи. Не был женат. Уехал из своей страны в чужую. Портишь камни. Влюбляешь с первого взгляда. Ты – злой колдун? Ты писал злые стихи?

Во взгляде дона Пабло появился испуг. Догадка Корикойлюр, пусть и выраженная настолько причудливо, оказалась так близка к истине, что это было действительно страшно. И ее глаза, глаза Звёздочки… в них по-прежнему не плескались золотистые искорки, они по-прежнему отливали чернотой, а не карим. От испуга дон Пабло даже остановился и непроизвольно сильнее сжал в кулаке поводья. Ему почудилось, что лошадь и сидевшая на ней Корикойлюр вот-вот исчезнут из его мира или его собственный мир исчезнет из мира лошади и сидевшей на ней Корикойлюр. Наваждение и вызванный им ужас были настолько сильными, что на лбу дона Пабло выступил пот.

– Не уходи!

– Почему?

– Я тебя люблю!

Искорки вернулись в глаза Звёздочки, и сами глаза снова стали карими. И в этот же миг уходившее на запад солнце оказалось за ее спиной, и вся она погрузилась в его сияние, будто оделась в него. Дон Пабло выпустил из руки поводья, упал на колени и, взяв в ладони обутую в сандалию ступню Корикойлюр, прильнул к ней лицом – не целуя, просто прильнул. Потом отпустил, запрокинул голову и посмотрел на улыбавшуюся в солнечном свете женщину.

– Нет, – сказала она, – ты не злой колдун.

– Я был им.

– Может быть.

– Но больше никогда не буду!

– Не будешь.

Дон Пабло поднялся на ноги, взял повод, и лошадь опять пошла вперед.

8

Оба молчали почти до темноты. А когда пришло время становиться на очередную ночевку, старались не смотреть друг на друга, делая вид, что каждый занят своим. Дон Пабло возился с костром: обычно он разводил его умело и быстро, но теперь минуты летели за минутами, а толку было чуть. Корикойлюр разделывала на порции сушеное мясо: обычно у нее получалось ловко, но теперь – нет. Однако так не могло продолжаться вечно. Костер разгорелся. Мясо было поделено. Только ни дону Пабло, ни Корикойлюр было не до еды. Теперь они смотрели друг другу в глаза.

– Выходи за меня замуж, – робко произнес дон Пабло.

– Не могу, – так же робко ответила Корикойлюр.

– Ты совсем не любишь меня?

– Люблю.