Золотая Звезда

– Тогда почему?

– Потому что и ты не можешь на мне жениться.

– Как это?

– Просто: твоя Церковь никогда не признает наш брак.

Словно собираясь возразить, дон Пабло открыл рот, но тут же снова закрыл его, сжал губы и нахмурился: Корикойлюр была права. Конечно же, Церковь никогда не признает законным брак между ним, христианином, и ею, язычницей! И хотя иногда церковные власти творили настоящие чудеса изворотливости, как, например, в деле женитьбы Сайри Тупака[16 - Сын Манко Инки Юпанки – последнего законного императора Тауантинсуйу и основателя и первого правителя независимого государства в Вилькабамбе. После смерти отца стал вторым правителем Вилькабамбы. В результате длительных переговоров с испанцами согласился пройти обряд крещения и переселиться в контролируемый колониальными властями город Юкай, получив одновременно с этим титул наследственного сеньора Юкая, обширные поместья и разрешение – по обычаю инков – жениться, как Сапа Инка, на собственной сестре.] на родной сестре, но тогда речь шла о политической выгоде, а главное – главное! – Инка крестился под именем Диего, и его сестра, Куси Уаркай, тоже крестилась. Папа Римский Юлий III дал им личное соизволение. Но разве Папа даст соизволение на брак какого-то Пабло и какой-то Корикойлюр, пусть даже обряд между христианином и язычницей выглядит меньшим нарушением церковных норм, нежели женитьба брата на родной сестре?

Дон Пабло расстегнул ворот рубашки и дотронулся до висевшего на цепочке крестика:

– Нет?

Корикойлюр покачала головой:

– Нет.

– Но ведь твои собственные короли крестились! Даже тот, который прямо сейчас в Вилькабамбе! Там, куда мы направляемся!

– Если сын Солнца отказался от собственного отца, это его личное дело. Я – не дочь Солнца, но верю в него и отказываться от него ради снятого с креста покойника не собираюсь. Солнце я вижу каждый день: встающим по утрам – тогда же, когда встаю и я; идущим по небосводу – тогда же, когда и я куда-нибудь иду; уходящим на покой – тогда же, когда и я ложусь спать. А где и как увидеть твоего Христа? Деревянным на деревяшках? В любой из наших деревень резчики по дереву и не такое могут изобразить! Не только же посуду они умеют выделывать.

– Ты богохульствуешь, – сказал дон Пабло, но как-то неуверенно.

– Ты тоже, – улыбнулась Корикойлюр.

– Я?

– Конечно. Ты возводишь хулу на моих богов.

Дон Пабло не нашелся с ответом. Он склонил голову, продолжая держать в пальцах висевший на цепочке крестик, и мелко задрожал. А потом резко схватил Корикойлюр за плечи и почти закричал:

– Я не могу без тебя!

– Я тоже.

– Тебя отнимут, если мы не поженимся! Даже в этой чертовой Вилькабамбе! Ты понимаешь?

– Да.

– И всё равно – нет?

– Нет.

Дон Пабло отпустил Корикойлюр и отступил на шаг. Пристально посмотрел на Звёздочку и вдруг сорвал с шеи цепочку. Сжал ее и крестик в кулаке, помедлил, размахнулся и бросил их куда-то в темноту:

– Бог простит, Он знает человеческие сердца.

Корикойлюр приблизилась к нему и взяла его за руки:

– Если твой бог действительно отец всем людям, конечно простит.

Дон Пабло перевел взгляд на небо. Как и в первую ночь любви, небо осыпа?лось звездами.

9

Эта ночь тоже была ночью любви, но не такой, как две предыдущие. Дон Пабло не делал ничего: всё делала Корикойлюр, и что бы она ни делала, дон Пабло позволял ей всё. Она будто утверждала свою власть над ним, а он соглашался с нею и с тем, что ее власть над ним безгранична. Временами это было приятно, временами мучительно. Иногда наслаждение настолько граничило с пыткой, что непонятно было – от боли стонал дон Пабло или от удовольствия. Корикойлюр возбуждала его, брала, склонялась над ним, кусала его соски – не с нежностью, а сильно: так, что появлялись болезненные синяки, – давая отдых, переворачивала на живот и ласково водила пальцами вдоль позвоночника. И снова возбуждала, снова брала, снова то открывала перед ним великолепный мир невероятного наслаждения и счастья ощущать себя в любимой женщине и в ее руках, то вышвыривала из этого мира в мучительный мир непонимания: зачем любимый человек причиняет тебе боль?

Звездопад прекратился, Корикойлюр и не заметила его. Под утро, когда – еще совсем неуловимо – стало светать, она легла рядом с доном Пабло, обняла его, сама положила голову ему на грудь и крепко уснула. А дон Пабло не спал. Он смотрел на гаснувшие звезды и думал о том, что произошло. Собственная решимость отступиться от Бога пугала его. Теперь, глядя на светлевшее небо, он вовсе не был уверен в том, во что вчера готов был поверить. Простит ли Бог такую измену? Достаточно ли знания человеческих сердец для того, чтобы проявить отеческую снисходительность? Может ли плотская любовь служить оправданием отступничества? И даже если она, эта любовь, не только плотская, а такая, что хоть в огонь, хоть в воду? Прислушивался к дыханию Корикойлюр, прислушивался к биению собственного сердца и не находил утешительных ответов. Мир, еще вчера казавшийся сложившимся и ясным, раскололся. Да, никто не назвал бы его, дона Пабло, примерным христианином. Да, он, дон Пабло, был грешником, да таким, которого почти наверняка ожидала геенна огненная. Но всего-то несколько дней назад он был готов измениться. Всего несколько дней назад к нему вернулась муза – не в злом, а в добром обличии. Всего несколько дней назад он мог бы испросить прощения. А что теперь? У кого испрашивать прощение? У поднимавшегося над горной долиной солнца? У этой раскаленной глыбы, в которой – он, дон Пабло, знал это наверняка – не было ничего божественного, ничего одухотворенного? И где она – добрая муза? Куда пропала? Ушла в темноту вслед за выброшенным в темноту крестиком? Вчера Корикойлюр назвала его злым колдуном, и он согласился. Вчера Корикойлюр поверила в то, что никогда больше он злым колдуном не будет. А что получалось?

– Звёздочка, Звёздочка… – прошептал дон Пабло. – Что ты со мной сделала?

Но тут же представил, что Корикойлюр не стало. Вот так, вдруг: исчезла или ушла. Или ее и вправду отняли по кем-то написанным законам. Представил и испугался еще больше:

– Нет, не может такого быть, чтобы Бог не простил. Он видит и понимает, что я не могу без тебя… Звёздочка, моя Звёздочка!

Корикойлюр пошевелилась. Дон Пабло погладил ее по волосам:

– Спи, родная, еще рано, еще почти ночь. Утро еще не настало.

10

Весь следующий день Корикойлюр посвящала дона Пабло в премудрости верований своего народа. Дон Пабло слушал, и голова у него шла кругом: от обилия имен, смешения функций, непонимания того, как бог или богиня могут быть камнем или кристаллом, а еще – от удивительной на его взгляд перемены верховенства. В юности, как подобало в то время, ему преподавали мифологию греков и римлян. Верования кечуа чем-то походили на нее, но различий было столько, что он ничего не понимал.

– Если, – спрашивал он Корикойлюр, – Инти, бог солнца и сын Виракочи, стал главным, значит, он убил своего отца или заключил его в этот… как его… Уку Пача? В подземный мир? В мир мертвых и нерожденных?

– Что ты! Что ты! – Отвечала Корикойлюр. – С чего ты взял? Как это можно – убить собственного отца?

Тогда дон Пабло рассказывал о рождении Зевса, свержении Крона и заточении Крона в Тартар – как получалось, почти аналог здешнего Уку Пача. Корикойлюр внимательно слушала и качала головой:

– Нет, всё не так. Инти не свергал своего отца.

– Но если Инти его не сверг, значит, Виракоча всё-таки главный?

– Нет. Главный – Инти.

– Но как же так?

Корикойлюр старалась объяснить, но всё, что мог понять дон Пабло – это то, что однажды некий Инка Пачакутек, в тот момент – верховный правитель государства, приказал считать главным не творца всего, а своего собственного предка – бога солнца. Выходило, что в человеческой власти поменять местами богов, а это было уже не только странно, но и нелепо.

– Но ведь, – парировала Корикойлюр, – твой народ верит в то, что Сын главнее Отца, чему же ты удивляешься?

– Христиане, – отвечал дон Пабло, – верят в Троицу, в которой Отец, и Сын, и Святой Дух едины. Это не разные боги. Это один Бог.

Корикойлюр смеялась:

– Как сын может быть одновременно собственным отцом? Извини, но твои соплеменники – loq’okuna! Больные на голову. Сумасшедшие!

На это дон Пабло только хлопал глазами, и рассказ о верованиях погибшего Тавантинсуйу продолжался.