Золотая Звезда

– Но ведь и «правда» – многозначный термин! – воскликнул дон Пабло. – Что значит – «правду»?

– Всё как было и всё как есть.

– И что это означает? Почему они так переменились?

– Вот это как раз легко объяснить! – Корикойлюр улыбнулась. – Мгновение назад ты был для них обыкновенным бродягой, каких полно приехало из твоей страны. А сейчас ты – инка, подобие инки: на ваш лад. Они тебе не ровня. Ведь кто они? – Корикойлюр запнулась, подбирая определение. – Chakra runakuna, крестьяне. Служа в армии, они отрабатывают миту: в Willka pampa всё заведено так же, как было раньше. Они – не профессиональные воины. Два-три месяца, и они разойдутся по домам. А на их место, если в этом будет нужда, призовут других.

– А этот, – дон Пабло кивнул на шедшего впереди десятки индейца, – разве не профессиональный воин? Он же вроде бы главный среди вот этих людей?

– Главный, – подтвердила Корикойлюр. – Но он всего лишь чункакамайок[21 - Буквально «начальник над десятью», десятник.]. Его положение не сильно отличается от положения остальных. Он тоже отрабатывает миту, а когда отработает, вернется к своим обычным занятиям. Он не крестьянин, но такой же kamachi, как и они.

– Кто?

– Обязанный налогами, – немного коряво пояснила Корикойлюр. – Sillpa runa. Простой человек. Вот пачака камайок – другое дело. Он даже может быть инкой, хотя навряд ли: на нем нет отличительных знаков инки. Или сыном какого-нибудь кураки. Военная служба для него – занятие единственное и постоянное. В любом случае, он точно не sillpa runa.

– Если бы он еще умел говорить по-испански!

Корикойлюр засмеялась. Услышав ее смех, индейцы было обернулись на него, но тут же снова приняли отстраненно-непроницаемый облик.

– Он говорит на runasimi[22 - То есть на кечуа. Во времена империи инков – универсальном языке общения для всего населения независимо от того, каким у того или иного присоединенного к империи народа был родной язык. Вплоть до восстания Кондорканки (1780 год) знание кечуа являлось также обязательным для чиновников колониальной администрации вице-королевства Перу.], человеческом языке. Это ты, с его точки зрения, не умеешь разговаривать!

Дон Пабло покраснел. И в самом деле: с какой стати он решил, что кто-то должен понимать его, а не он других?

13

Дорога, по которой шел отряд, преобразилась. Она явно была проложена сравнительно недавно и поддерживалась в прекрасном состоянии даже несмотря на то, что проходила через местность, расчищенную от леса, бороться с которым во влажном и теплом климате было не так-то просто. Стиснутая в узкой долине, она, тем не менее, по обеим сторонам окаймлялась возделанными полями – маисовыми и коки. Сколько стоило труда удерживать джунгли от наступления, оставалось только догадываться. Дон Пабло смотрел по сторонам и поражался трудолюбию обустроивших всё это людей. В отличие от прочих андских кордильер, с начала конкисты пришедших в запустение, и даже в отличие от сьерр Испании, своим безлюдьем наводивших тоску, кордильера Вилькабамбы выглядела так, словно ее обласкало внимание Бога. Если на территории вице-королевства почти беспредельно хозяйничали шайки разбойников под водительством желавших урвать кусок пожирнее высокородных и не очень бандитов, то здесь, на землях последнего независимого индейского государства, царил образцовый порядок. Там – разрушенные ирригационные каналы, заброшенные поля, порабощенные и согнанные в энкомьенды несчастные, здесь – всё так, как будто не было никакого нашествия: как будто Империя продолжала жить. Заставляя трудиться – да. Но обеспечивая каждого всем необходимым для жизни. Дон Пабло слышал от тех, кто успел застать Империю в ее прежнем виде, что в ней понятия не имели о нищете, попрошайничестве, смерти от голода или изнеможения. Неспособные к труду – увечные от рождения, калеки из-за несчастных случаев, вдовы, оставшиеся без кормильцев, старики и старухи – получали содержание от государства. Это казалось басней, выдумкой, потому что больше нигде такого не было, но рассказчики настаивали на том, что всё это – правда. Конечно, добавляли они, инки не отличались снисходительностью к лентяям, а их законы были таковы, что за любой проступок следовало беспощадное наказание, немыслимое в Старом Свете. Но если ты трудился, знал свое место, не воровал, не любодейничал, тогда от рождения и до смерти от старости ты был обеспечен пропитанием, кровом над головой, добротной одеждой и даже – в это верилось особенно трудно – женой и потомством: каждому молодому человеку, вступившему в определенный возраст, подбиралась пара. Более того, жениться было обязанностью, а не правом: холостяками в Империи могли быть только мальчики и вдовцы. Завоеватели в одночасье разрушили веками создававшуюся систему. И вот – голодные, нищие, оборванные, изможденные люди стали в колонии такой же обыденностью, какими они были в любой европейской стране.

Дон Пабло смотрел по сторонам, вглядывался в лица окружавших его индейцев и начинал во всё это верить. Собранные отрабатывать «армейскую миту» chakra runakuna, как назвала их Корикойлюр, любой из этих, как их назвала она же, sillpa runa отнюдь не выглядел недовольным выпавшим ему жребием. Не выглядел оборванцем, как это бывало с наемниками на службе конкистадоров. Не выглядел голодным, не говоря уже об истощении от голода или непосильной работы. В колонии индейцы каждый год умирали сотнями тысяч, их численность стремительно сокращалась. В Вилькабамбе, похоже, население росло. Во всяком случае, окружавшие дона Пабло индейцы были по большей части молоды, а значит, родились уже здесь. Контраст с испанскими владениями был настолько разительным, что на ум поневоле приходило сравнение с саранчой, обрушившейся на тщательно культивируемое поле и за считанные часы сожравшей всходы без остатка.

14

Дон Пабло посмотрел на Корикойлюр и обнаружил, что она тоже смотрит на него: внимательно и с выражением лица необыкновенно серьезным.

– Что? – спросил дон Пабло.

– Я никогда не видела тебя… таким, – ответила Корикойлюр.

– Каким?

– T’uku… Не знаю, как это перевести… погруженным в себя… нет, не просто погруженным. И не в себя. Вышедшим из себя, за пределы своего тела. Или даже не так, а вот так: как будто к тебе прикоснулся apu. Дух. Как будто он что-то тебе говорит, а ты его внимательно слушаешь. Что он тебе сказал?

Дон Пабло улыбнулся:

– Что я буду любить тебя вечно.

Корикойлюр нахмурилась:

– Духи такого не могут сказать.

– Почему?

– Потому что вечность в сознании – удел богов, а сознание человека ограничено только этим миром. Не зря же, когда мы умираем, мы переходим в мир тех, кто еще не родился. Ты можешь представить еще не родившегося, но уже влюбленного человека? Того, кого еще нет, но кто уже наделен сознанием?

И снова дон Пабло улыбнулся:

– Глядя на тебя и слушая тебя, я могу представить всё что угодно! И потом: пусть мир еще нерожденных и умерших один, разница между ними очевидна. Умершие жили. Понимаешь? Они знали вот этот мир. Они имели сознание в нем и любили. Откуда тебе знать: может, умерших для того и помещают в мир нерожденных, чтобы их души подготавливали души тех, кто еще ничего не познал? На днях ты рассказывала об уака и о том, что вы советуетесь с ними, и что они отвечают вам. Как бы они могли осмысленно отвечать, если бы у них не было сознания?

– Уака – это…

– Такие же люди, как мы с тобой. Вернее, были такими же людьми. А сейчас они находятся там. – Дон Пабло пальцем указал на землю. – Их души находятся там. Там же, где души нерожденных.

Если раньше, когда Корикойлюр посвящала его в премудрости верований своего народа, глазами хлопал дон Пабло, то теперь хлопать глазами настала очередь Корикойлюр. Она явно растерялась.

– Видишь, нет ничего невозможного в том, чтобы умереть и оставаться в сознании. Умереть и продолжать любить. То есть любить вечно. А если так, нет ничего невозможного в том, что апу, как ты его называешь, сказал мне: «Пабло! Ты будешь вечно любить Корикойлюр!»

15

До заката оставалось совсем недолго, когда отряд остановился на ночлег подле тамбо, типичного за тем лишь исключением, что в нем ни за что не нужно было платить. Этот тамбо, как некогда и при Империи, являлся государственным учреждением, и его единственным предназначением было обслуживать путешествующих по государственным делам: давать им пищу и кров. Правда, вместить всю сотню он не мог, но, видимо, в этом и не было нужды: воины на походе должны были спать под открытым небом. Что же касается ужина, то в Вилькабамбе придерживались старого обычая, о котором дон Пабло тоже был наслышан: никто никогда не ел под крышей, насколько бы высокопоставленным человеком он ни был. Прямо на земле расстилалось полотнище, на него выставлялись еда и питье, люди рассаживались спина к спине, если только не было какого-нибудь торжества, когда садились лицами друг к другу, и ели и пили отмеренные порции.

К приходу отряда в тамбо явно были готовы: приготовления не заняли много времени. Чункакамайок, в обязанности которого, как пояснила Корикойлюр, входило и наблюдение за тем, чтобы каждый из подчиненных ему людей получил положенный рацион, лично распоряжался. Так же поступали и другие десятники, и делалось все быстро и споро. Дон Пабло повидал немало бардака в испанских войсках, когда наступало время готовки и дележки пищи. Эффективная простота организации и слаженность действий в индейском отряде его удивили.

– Неужели всегда так? – спросил он у Корикойлюр.

– Здесь – да. А раньше так было везде.

На ужин подали тушеную похлебку из маиса с добавлением бананов. Бананы в горячей похлебке удивили дона Пабло не меньше, чем царивший вокруг порядок. Но если бананы просто его удивили, то обилие жгучего перца неприятно поразило. Несмотря на соблазнительный вид и ароматный пар, есть такую похлебку было решительно невозможно! Однако индейцы ели ее с видимым удовольствием. С таким же удовольствием ела ее и Корикойлюр. А когда он попробовал потушить пожар во рту чичей[23 - Ферментированный алкогольный напиток из зерен маиса, кинуа или других злаков. В описываемое время и в Империи готовился очень просто: женщины разжевывали зерна в кашицу и выплевывали ее в кувшины с теплой мутной водой, где и происходило брожение.], его лицо и вовсе вытянулось: даже самое дрянное вино, которое он в жизни не стал бы пить, показалось ему желанным напитком.

– У нас ведь есть еще сушеное мясо? – жалобно спросил он. – И простая вода здесь где-нибудь найдется?

Корикойлюр хихикнула. Только что невозмутимо-отстраненные индейцы, глядя на мучения дона Пабло, тоже захихикали. Чункакамайок поначалу нахмурился, но и он не выдержал и захихикал. Дон Пабло вскочил на ноги и бросился в тамбо. Вскочил и чункакамайок: побежал за ним. Вскочила и Корикойлюр, понимая, что без нее никак не объясниться. Порядок был нарушен, поднялась суета.

– Ima qhatichkan?[24 - Что происходит?] – грозно раздалось за спинами.

Все обернулись. Взгляд явившегося на суету пачака камайока не просто излучал гнев: этот гнев, казалось, изливался огнем, да так, что вот-вот могла бы загореться тростниковая крыша тамбо. Чункакамайок посерел. Корикойлюр спряталась за дона Пабло. Дон Пабло остался один на один с взбешенным начальником отряда.

– Пить! Вода! Понимаешь? – стараясь подбирать как можно более простые слова, заговорил он и одновременно принялся жестикулировать: показывал на горло, тяжело дышал, делал вид, что подносит к губам емкость с водой и глотает.

Очевидно, жестикулировал дон Пабло так же смешно, как смешно выглядел, когда поперхнулся сначала похлебкой, а потом и чичей. Во всяком случае, взгляд пачака камайока сначала смягчился, а затем в нем появились искорки смеха. Только что грозный, теперь индеец явно старался не рассмеяться. Махнув на дона Пабло рукой, он обратился с каким-то вопросом к стоявшему навытяжку и все еще серому от страха десятнику. Тот быстро-быстро заговорил, а когда закончил, пачака камайок уже и в самом деле давился от смеха. Он пытался сдержать себя, но, как прежде и все остальные, не выдержал. И смех его, когда он все-таки рассмеялся, был настолько заразительным, что засмеялись и чункакамайок, и Корикойлюр. Все трое смеялись так, что слезы лились из их глаз. Лились они и из глаз дона Пабло, но не от смеха, а от обиды и потому, что язык и горло всё еще отчаянно жгло, облегчения не было, и никто, похоже, не собирался прийти ему на помощь. Даже Звёздочка! Даже она!

– Пить!

Новый взрыв смеха.

– Вода!

Пачака камайок схватился за живот. Чункакамайок вытирал слёзы. Корикойлюр, со спины обхватив дона Пабло руками, головой уткнулась в него и аж подрагивала от хохота, что было особенно обидно.

Дон Пабло плакал, моргал, но больше не произносил ни слова и не делал никаких жестов. Он понял, что так добиться помощи от веселящейся троицы невозможно. К счастью, пачака камайок вспомнил о своем достоинстве, резко оборвал смех, по-прежнему, однако, давясь от него, и отдал чункакамайоку короткий приказ. Чункакамайок, отстранив от дона Пабло Корикойлюр, взял его за руку и буквально потащил за собой: на выход из тамбо и вокруг него.