Хенемет-Амон

– Я не могу сделать то, что ты просишь, госпожа, – быстро заговорил казначей, пытаясь упредить еще большую вспышку гнева, – но я готов дать совет, если будет мне это позволено.

– Говори!

– Пусть решением займется тот, кто имеет связь с низами, с простыми людьми, – нубиец рискнул и поднял на нее взгляд, – и чтобы его нельзя было связать с тобой, моя царица.

– Почему этого не можешь сделать ты? – ее глаза сузились.

– Я готов на все для тебя, моя госпожа, – Нехси не отвел глаз, хотя это было нелегко, – но я не могу пойти на то… о чем ты меня просишь.

Вновь в комнате повисла тишина. Настолько полная, что казначей слышал, как пульсирует кровь в собственных ушах. Он вновь опустил взор и не рисковал поднимать его на Великую царицу. Нехси знал, что ничего, кроме ярости и гнева, там не увидит. Не осмеливался взглянуть этому страху в глаза. Страху за свою дальнейшую судьбу.

Поэтому он не видел, как Хатшепсут встала. До него лишь донесся скрип ножек отодвигаемого стула по глиняному полу.

А затем голос Божественной супруги развеял гнетущее молчание:

– Как и обещала, эта беседа останется между нами. Я благодарна тебе за честность, Нехси. Я получила совет, хоть и приходила не за ним. Просьбу мою ты отринул.

Казначей, не поднимая глаз, с трудом выдавил:

– Прости меня, Хенемет-Амон, я…

– Разговор окончен! Займись делами!

Он услышал тихие и поспешные шаги, а затем громко хлопнула входная дверь.

Нехси откинулся на спинку стула, устремив невидящий взор в противоположную стену. Из груди вырвался тяжкий вздох. Только сейчас он решился утереть лоб, покрытый испариной. Казначей провел ладонью по лицу. Пальцы тряслись, как у запойного пьяницы. Они стали липкими от пота.

«Я отказал ей… впервые в жизни я отказал ей… но это единственное, на что я не смогу пойти ради нее… что-то грядет».

Нехси многое понял, пусть Хатшепсут и не сказала ничего наверняка.

Она обещала, что разговор останется между ними. И нубиец верил этому. У него не было причин сомневаться в словах Великой царицы. Но сие еще ничего не значило. Разговор вполне может остаться между ними… если Нехси уже завтра направится в последнее путешествие к месту своего упокоения в Саккаре[2]. Он как раз присмотрел там местечко для будущей гробницы… Такую вероятность нельзя исключать. Мысль о побеге пришла в голову, но он быстро отринул ее. Это бессмысленно и недальновидно. Хатшепсут точно такого не стерпит, и вот тогда ее меджаи найдут нубийца в любом укромном уголке Та-Кемет. А его способности к ведению государственных дел уже не будут иметь значения. Остается ждать и надеяться, что гнев госпожи пройдет, и его минует страшная участь. Однако неопределенность начинала тяготить. Словно гранитная плита, привязанная к шее толстым канатом. И эта неопределенность была хуже смерти. По его привычному хладнокровию и собранности был нанесен удар. И он не знал, сможет ли от него оправиться.

Казначей закрыл глаза и мысленно вознес молитвы Усиру. А на стене позади него продолжала грозно разевать пасть голова убитого льва.

***

Оранжевый диск солнца коснулся нижним краем горизонта. Пучки света проникали внутрь сквозь решетчатые окна, накаляя в комнате воздух. Город готовился отойти ко сну.

Сененмут лежал на кедровой кровати, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Он то и дело покусывал нижнюю губу. Пальцы на ногах непроизвольно дергались. Хатшепсут отсутствовала почти весь день. Наверняка она что-то предпринимает по поводу случившегося.

«Куда же делся этот мальчишка, будь он неладен? Что произошло? Он что-то заподозрил? Не может такого быть! Он, конечно, проницателен и умен не по годам, но не настолько. Все держалось в строжайшей тайне. Но свершилось то, что случилось. Дерьмо! И никто его не видел. Как ему удалось? Как, шакалы проклятые? И что же делать дальше?».

Однако он переживал не только из-за этого. Сененмута беспокоила и сохранность собственной шкуры. Пусть Великая царица любит звуки его медового голоса и навыки в зодчестве, в какой-то момент сего может не хватить. А он очень не хотел терять свое положение при дворе. Поэтому нужно срочно что-то придумать, дабы доказать госпоже – ее верный слуга еще может приносить пользу.

«Но как это сделать? Думай… думай, гиены тебя подери».

Он полностью погрузился в размышления, когда в покои вошла она.

Сененмут резко сел на постели:

– Богиня! Как прошел твой день? А я тут…

– Он на пути в Бабилим, – резко перебила Хатшепсут.

У зодчего отвисла челюсть:

– Чего?

– Он едет в Бабилим, – нетерпеливо повторила она, скрестив руки на груди и начиная расхаживать по покоям. Вновь прорезавшийся у зодчего простолюдинский говор неприятно резанул слух, но сейчас она не стала придавать этому значения.

– О, госпожа моя, я знал, что ты сможешь докопаться до истины!

– Мне Исет рассказала, – бросила та.

Сененмут недоверчиво покосился на нее:

– Исет?

– Она.

– Вот так… сразу… рассказала?

– Разумеется, нет, – Хатшепсут остановилась и подняла на него свой взгляд, от которого зодчему стало не по себе, – пришлось ее немного подстегнуть.

Он шумно сглотнул:

– Подстегнуть?

– Ну, да.

– Что… значит… подстегнуть? – нехорошее подозрение созрело в душе зодчего.

– Неважно, – отрезала она.

– А где Исет сейчас?

– В темнице, – царица возобновила движение, – я только что оттуда.

– А если Херу узнает…

– Ничего он не узнает, – отмахнулась Хатшепсут, – его разум уже полностью сковала лихорадка. А если и узнает, то я расскажу все, как есть… ну, может, слегка подправлю историю. Любимая наложница Джехутимесу без ведома пер-А отослала в Бабилим его единственного сына. А что сподвигло на этот опрометчивый поступок? Глупый страх, что ее чаду якобы что-то угрожает.

– Но, ведь, это не глупый страх, верно? – осторожно уточнил Сененмут.

– Джехутимесу это знать не обязательно, – вновь отмахнулась Хатшепсут.

– Очень умно, – подметил зодчий, а затем добавил сладким тоном, – твоей прозорливости позавидовали бы сами боги, лотос мой.