Ирония на два голоса

– Если бы я имел такой же нюх, как Джерри, то очень многое воспринимал бы без лишних размышлений. А поскольку органы чувств у людей слабее собачьих, приходится во всем искать смысл и даже с кем-нибудь спорить.

Мне давно было ясно, что можно вступать в общение с этим «существом», сидящим внутри и любящим иронизировать. Видимо, я получал удовольствие от диалога внутри себя, даже если он возникал непонятно с кем. Но сейчас этот хитрый ВГ замолк, а я опять подумал: зачем же, черт возьми, сам себя ловлю на чем-то несуществующем?

Все, кто был во дворе или выглядывал из окон, удивились собачьему рандеву, только дядя Шура взмахнул рукой и хлопнул себя по колену, как будто собирался исполнить танец досады. А потом, расплывшись от пришедшей догадки, сказал:

– Так они уже два года назад познакомились. Я привозил Моряка щенком, и он понравился вашему Джерри, тот его даже не хотел из будки выпускать. Значит, по запаху узнал дружбана…

Все засмеялись.

Дядя Шура приходился племянником моей маме. Он был работящим, веселым и бесхитростным. В его поведении проявлялось своеобразное остроумие, он мог точно и тонко что-то подметить, но выражался обыкновенно и крайне просто, что отражало его природный ум и в то же время нехватку хорошего образования. Моя мама относилась к нему покровительственно, поскольку была ему еще и крестной матерью. Он слушался ее и не перечил, называя по-простецки «хрёсной». В поездках зимой он всегда управлял лошадьми стоя, широко расставляя ноги-колонны в санях-розвальнях, не шелохнувшись даже на крутых поворотах. Минут через десять он вышел из нашего дома и призвал Моряка покинуть будку, чтобы ехать дальше. Пес с неохотой вылез наружу, перед уходом полакал бульон из миски хозяина. Они трогательно попрощались с Джерри, коснувшись друг друга носами. Еще миг, и Моряк прыгнул в розвальни, устланные мягким сеном. Вместе с дядей Шурой они умчались прочь, прощально скрипнув полозьями. Вот тут-то и случилась памятная история моего познания шуток сибирского мороза.

Погода стояла хотя и зимняя, конец февраля, но солнечная и добрая, с безупречно белыми снегами, мохнатым толстым инеем на ветках, – по-настоящему сказочная. Я закрыл ворота за уехавшими гостями с чувством завершенности дела, но в последний момент что-то заставило меня остановиться и сконцентрировать взгляд, приблизившись к массивному стальному кольцу на воротах. Что произошло дальше, трудно объяснить с позиции взрослого человека. Ясно было, что внутренний ментор тоже сыграл в этом свою коварную роль. Он с неким воодушевлением начал подталкивать меня попробовать – каково оно на язык, это кольцо. То, что мне слышалось в его обращениях, было убедительным. Тогда я еще не понимал, что суть воздействий ВТ совсем не прямолинейна, а экспрессия и давление идут окольными путями. Он пропускал свои соображения через фильтр иронии и сарказма. Мысли просеивались и оставались в матрице моего понимания и мышления, превращаясь в подобие слов и предложений. Конструкция фраз зачастую была упрощенной, как будто кто-то невнятно проговаривал их внутри, но смысл был для меня понятен и не требовал перевода. Например, я явственно разобрал высказывание ВТ, обращенное ко мне: «Ты же коренной сибиряк, но совершенно не знаешь вкуса мороза».

Я чувствовал, что здесь что-то не так, сомневался, но старался не проявлять малодушия. Отталкивая липкие частицы сомнений, я поступил решительно, хотя и с бесполезной осторожностью. В итоге произошло то, к чему подталкивал ВГ, но чего ни в коем случае делать не следовало. Не размышляя более, кончиком языка я коснулся массивного кольца. Мгновенно, как и следовало ожидать, мой детский розовый язычок оказался пойманным, его кончик намертво примерз. Мир сузился в ограниченном пространстве этой ловушки. Несмотря на боль и слезы, я отцепил прихваченный морозом язык от злополучного кольца, оставив на нем кусочек кожи и подумал, глядя на капельки крови на снегу: «Мир бывает так навязчив, чтобы мы не избегали его исследовать». В то же время мне почудился внутри довольно издевательский ответ: «Ты же сам решаешь, куда и зачем совать свой любопытный нос или тем более язык».

Несмотря на остававшиеся сомнения, я опять получил подтверждение, что в диалоге участвует тот, кто сидит внутри, кого я мог бы называть внутренним голосом или alter ego. Тогда я еще не мог наделять своего внутреннего суфлера чертами личности. Мне не хватало привычки анализировать и называть вещи своими именами. С детским нелогичным бахвальством я показал Джерри язык с капающей с него кровью, а он мне сочувственно свистнул носом…

3. Страх в человеке переходит в восторг, если не в панику

Зачем кошки касаются ног человека и трутся пушистыми боками, даря ему ощущение своего присутствия и прогоняя издевательские козни одиночества? Видимо, один из важных моментов в приручении кошками человека – их роль в темноте. Скука – это отсутствие контактов, а страх – опасение неожиданных встреч с чем-то неведомым или ужасным. Своим обыденным и уверенным поведением во тьме кошки дарят нам спокойствие и позволяют преодолевать страхи, когда главный источник информации – глаза – видят очень мало, а воображение рисует что-то нереальное и жуткое, когда слышатся таинственные голоса, неизвестно кому принадлежащие и подталкивающие к ожиданию чудовищных последствий.

Мое раннее детство прошло в многообразных играх теней и отсветов огня керосиновых ламп, разнокалиберных фонарей «Молния» и других устаревших ныне источников света. Многое объясняется послевоенными трудностями проведения линий электропередач, но тогда, в раннем детстве, мне нравилась вся эта фантасмагория теней. Когда сгущались сумерки, в доме неизбежно наступал «час зажжения ламп». Эту процедуру мать начинала с кухни, где располагалась солидная, оригинальной конструкции лампа с пузатыми боками и широким фитилем. Как правило, соблюдался строгий ритуал и порядок действий. Если на стеклянном абажуре лампы было хоть маленькое пятнышко, мама брала кусок бумаги и, скомкав его, вначале действовала этим «шариком», а потом с помощью ершика протирала абажур изнутри до полной прозрачности. Когда я подрос, эта процедура нередко поручалась мне. После зажжения лампа слегка мерцала, а потом пламя разгоралось все ярче и пускало многообразные отсветы по стенам большой кухни, по крашеному деревянному полу. Тени разбегались, как суетливые чудовища, преломляясь от всего, что двигалось, в прямых и отраженных лучах.

Большой сибирский кот по кличке Троха, дымчаточерный, с белой грудью, расхаживал возле русской печи, отбрасывая загадочные струящиеся композиции теней. Они заполняли собой все стены кухни и нередко отражались в зеркале, что позволяло им заселять полосками и рябью потолок. Именно тогда я научился создавать из переплетения рук и пальцев самые различные комбинации в виде голов и тел фантастических зверьков и уродливых человечков. Этот теневой театр на белой стене мы нередко создавали вместе с братом Владимиром и сестрой Аннушкой, что очень веселило и развлекало жильцов дома.

Еще живописнее было зажигание второй лампы с переносом ее в большую комнату – залу. Там она устанавливалась на комоде в специальной подставке. Я долго не мог найти в себе смелость зайти в залу в полной темноте, до того как зажигалась лампа. Мне казалось, и об этом встревоженно нашептывал внутренний голос, там по углам прячутся и подмигивают чьи-то абсолютно черные глазницы, как провалы в неведомую жуть.

Лишь только когда впервые, преодолев себя, я зашел во тьму этой комнаты и пробыл там минут пять, мне довелось понять, что легкий сумеречный свет из окон и отблески в зеркале создают свой многогранный, волнующий мир без всякой жути и нежити. Это меня вначале разочаровало, но потом я обнаружил и немало интересного. Именно в темноте можно было совершенно отчетливо услышать нечто похожее на таинственные голоса. Когда я привык и даже полюбил входить в темную комнату, некто слышимый мною внутри был в полном восторге, он торжествовал, как бы забыв, что еще недавно сам предостерегал меня и нагонял страхи при столкновениях с темнотой.

Тогда же вместе со мной в залу привык заходить кот Троха, неслышно ступая, тревожа и одновременно успокаивая своими прикосновениями к моим ногам мягким боком и гордо задранным хвостом. Вначале мы называли его полным именем Трофим, а потом привыкли к сокращению – Троха. Это, конечно же, была особая персона, вписанная в нашу семейную историю. Неслучайно, когда шла перепись населения, зашедшие к нам переписчики предложили в шутку записать кота Трофимом, под нашей фамилией. Он лежал, вальяжно растянувшись, свесив хвост, заняв собой всю длинную скамейку, и как-то по-особенному мудро жмурился, посверкивая зрачками зеленых глаз.

4. Мироздание и tabula rasa

Очень трудно найти пути покровительства, если ты самый младший в многодетной семье. С одной стороны, это меня подталкивало к общению с домашними животными, а с другой, как вы увидите далее, я проявлял инициативу, чтобы быстрее войти в мир взрослых людей, пытаясь развить свое мышление до их уровня в нашей семейной «стае».

В своих детских контактах с людьми я учился формализовать их психологические портреты, но делал это неосознанно и неумело. Постепенно, взрослея, я стал чувствовать, что немалую роль в совершенствовании моих психологических оценок играет ВГ. Иногда случалось, что, глядя в зеркало, я не узнавал того, кто там отражался, хотя даже детская незрелая логика утверждала, что это должен быть я. Постепенно я научился узнавать свое собственное отражение, но детально описать его было трудно, поскольку у меня тогда не было устойчивых оборотов для словесного «рисования» лиц. Внутренний голос вел себя гораздо более самоуверенно и временами помогал составить словесную зарисовку того, кого я рассматривал в зеркале: «Овальное лицо, склонное гримасничать, светлые волосы с торчащими вихрами, зеленые глаза, темные брови, асимметричная улыбка и ямочки на щеках».

А сам я, рассматривая себя в зеркало, удивлялся странностям природы, не позволяющей делать выбор. Она дает человеку определенную внешность, которая иногда как приговор – обжалованию не подлежит. В моих наблюдениях над людьми, животными и самим собой не было чего-то эгоистичного или тем более самовлюбленного. Мне просто было очень любопытно. Наверное, мышление ребенка жаждет информации о себе и мире, как голодный – чего-нибудь съедобного.

Моя память с детства легко все впитывала и при этом была достаточно твердой, устойчивой во времени, что не раз выручало меня в разных ситуациях. Хотя я запоминал почти с первого раза даже очень длинные стихотворения, рассказы и сказки, но все же доминировала способность запечатлевать рисунки и цифры, как будто они врезались каким-то алмазным резцом в гранитную плиту, которая и была памятью.

Мне нравилось наполнять себя всем, что попадало в уши из рассказов, звучавших по радио в исполнении артистов. Кроме того, запоминались яркие сюжеты и образы, тайно являвшиеся из книг, которые читал нам вслух отец, а иногда – старшая сестра Аня. Поскольку сестрица выбрала себе профессию учителя, мы с братом исподволь стали ее подопытными учениками, с которыми она могла часами возиться, проверяя свои учительские способности. Она была намного старше нас, и, казалось, мы служили для нее некоторым подобием живых кукол, не требующих много ухода, но ставших удобным пластичным материалом. Видимо, у нее возникала иллюзия, будто из нас можно вылепить все, что вздумается. Конечно, это было и правдой, и заблуждением в одном пакете.

Иногда детей с ранним развитием в прессе и литературе называют вундеркиндами или феноменами, но тогда, в моем раннем детстве, все это не обсуждалось в прессе и не муссировалось по радио, а телевидение тогда еще не было широко распространено. Мой старший брат родился ровно на два года раньше и почти всегда выступал моим конкурентом и соперником в делах, играх и борьбе за внимание взрослых.

Благодаря терпеливости и энтузиазму сестры я легко и весело выучил наизусть несколько длиннейших сказок и стихов, даже несмотря на то, что сама сестра, как казалось, моих успехов не замечала. Мне было интересно с ней, многие вещи в ее присутствии преображались, а я всегда мог обратиться за комментариями.

Так, например, она нередко брала меня с собой синими зимними вечерами за водой, и я попадал в яркий и фантастичный мир за воротами дома, освещенный светом окон, уличных фонарей и небесных тел. Сестра шла, перекинув через плечо пружинистое коромысло с двумя ведрами, а я нес раскрашенное детское ведерко. Мы выходили из нашего двора, держа путь на водокачку, которую все называли колонкой, ступая по скрипучему снегу, окруженные сумрачной почти уже ночью. В это время заснеженным миром правила луна, которая следовала за нами, плывя над горизонтом, над заборами и домами, сопровождая наш поход своим сиянием, ни на шаг не отставая, как преданная овчарка, живущая своей неугасимой жизнью.

Я спрашивал сестру, почему луна нас сопровождает, откликаясь при каждом шаге и любом, даже мелком движении. Сестра отвечала, что таково устройство мироздания. Слово это меня завораживало и казалось чем-то грандиозным, магическим – мира здание!

5. Мама мыла раму

Скорее всего, я вовсе не был вундеркиндом, просто погоня за старшим братом приводила меня к незаметному преодолению рубежей и ускорению развития. Так, я научился рано читать и считать, причем без всякой зубрежки алфавита, без занудности складывания слогов и счетных палочек. Это случилось за короткий срок и стало для меня таким же естественным, как дышать или двигаться, только еще легче. Мне стукнуло четыре года, когда сестра принесла букварь и сказала старшему брату, что будет готовить его к школе: покажет, что такое алфавит, немного поучит его по начальной школьной программе. Так и случилось, но для меня они стали «компанией зазнаек», обособленных какой-то нарочитой важностью. Они всегда отгоняли меня в сторону без видимых причин, приговаривая:

– Артем, ты еще маленький, ничего не поймешь, только помешаешь.

Однако их взрослое высокомерие только усиливало у меня зависть и укрепляло дух противоречия, выразителем которого, как правило, являлся мой внутренний ментор, умеющий саркастически высказаться по поводу критики, направленной в мой адрес.

Все недели и месяцы их занятий с братом я крутился вокруг и, чтобы не прогоняли, научился сдерживаться, не влезать в их разговоры, но задания, которые Аннушка давала брату, я впитывал и готов был выполнить как можно точнее. Конечно, тут немалую роль играла и элементарная детская зависть. Как мне хотелось быть на месте старшего брата и держать в руках эту красивую книжку с яркими картинками!

Больше всего меня удивляло то, что их занятия были совсем простыми и понятными, а книгу мне не разрешали даже трогать. Когда я попытался взять букварь, сестра строго сказала, что у меня грязные руки и еще она не хочет, чтобы я играл этой книгой, потому что непременно ее порву или испорчу.

– Вот вырастешь, как Владимир, и тоже будешь заниматься по букварю, – пообещала Аннушка.

Обращение к нам с братом полным именем сестрам исподволь было привито матерью, а ей, видимо, такое обращение было внушено еще в период ее детства, прошедшего в доме деда, ставшего настоятелем крупной сельской церкви в пригороде задолго до революции.

Несмотря на запреты и препятствия, я все же нередко ухитрялся просматривать страницы букваря и проверять, насколько мной усвоились разъяснения сестры брату, которые я подслушивал и запоминал тайком от этих много о себе возомнивших персон. Аннушка же тем не менее никакого внимания на меня не обращала, твердо решив, что я еще слишком мал. Поняв, что сестру не переубедить, я решил позаниматься с букварем самостоятельно и проделать все в одиночку, спрятавшись, чтобы никто не отобрал книгу.

Однажды, когда все были увлечены своими взрослыми делами, я потихоньку пробрался в залу, похитил букварь с комода, проскользнул как тень по коридору и скрылся в своей спальне. Там я улегся на кровать и, раскрыв книгу, начал ее жадно просматривать. К моему полному удовлетворению, память меня не подвела: все буквы были понятны и легко складывались не только в слоги, но и в целые предложения. Все накопившееся внутри меня и освоенное за время ревнивого слежения за обучением брата стало единым навыком, открывающим занавес буквенного «театра» моей первой книги, то есть букваря. Хотя то, что там написано, и было не очень интересно, вместе с картинками казалось страшно увлекательным. За пару часов я просмотрел всю книгу и прочитал то, что завораживало и казалось важным.

Мой внутренний голос как будто засел где-то за кулисами восприятия, давая о себе знать только редкими всхлипами своего фирменного «смеха», напоминающего похрюкивание. В наплывах его менторского веселья мне слышалось повторение того, что я читал, и это дарило уверенность, убеждало в правильности превращений букв и слов в предложения, которые я нашептывал, шевеля губами. Постепенно я перешел от простеньких, набранных по слогам предложений, таких как «мама мыла раму», к сложным по написанию и смыслу абзацам. В конце концов мы с моим alter ego добрались и до самого конца букваря. ВГ иногда ловил меня на ошибках во время чтения и щедро осыпал своими саркастическими замечаниями. Это меня не злило, а лишь заставляло вдвойне усердно концентрировать внимание.

Я, конечно, понимал, что делаю что-то запретное и буду за это справедливо наказан. Прошло, видимо, уже несколько часов, и взрослые обнаружили мое «исчезновение». Они начали громко звать и разыскивать меня по всему дому, а я закрыл книгу и быстро сунул руку с букварем под подушку.

– Так вот ты где! – раздался голос сестры, как будто даже мирный и доброжелательный.

Я ничего не сказал, только беззвучно хмыкнул и глубоко вздохнул.

– А мы тебя просто потеряли! Скажи, Артем, не видел ли ты букварь? Нам с Владимиром пора позаниматься.

Я опять промолчал, хитро заулыбался, продолжая при этом держать руку под подушкой… Сестра, конечно, сразу поняла, что я там что-то прячу. Она выхватила букварь, покраснев от гнева.

– Ах ты, разбойник, – возмутилась Аня, – тебе же запретили трогать эту книгу! Ты еще мало что понимаешь, это же не игрушка!

– Нет, – возмутился я, топорща свои вихры на голове, – я все понимаю и читал букварь!

– Что? – засмеялась сестра. – Так ты еще и обманщик!

Поскольку я продолжал упорствовать, она схватила меня за руку и повела в большую комнату, где обычно занималась с Владимиром, посадила на стул за большим круглым столом, раскрыла букварь и приказала:

– Ну давай, читай!

Прибежал мой брат и некоторые другие домочадцы, предвкушая возможность повеселиться и потешиться… Мне же было обидно до слез, но в то же время я совсем не собирался сдаваться…

Я тут же поставил палец на строчку и быстро прочитал:

– Мама мыла раму.