– Свет зажегся на табло – гол забил Сергей Шавло! Сережа Шавло! Та-та, та-та, та, та! – очень громко скандировали девочки, хлопая в ладоши.
Надо ли говорить, что вечерний футбол был очень важным событием. Обычно жаркие баталии разгорались между первым и вторым отрядами, первым отрядом и сборной командой персонала и воспитателей. На это первенство собирались посмотреть даже младшие и, конечно же, девочки. Не все из игроков точно знали правила футбола, но каждый обязательно хотел забить гол. Приходили на футбол местные ребята из соседней деревни, и тут же созрела идея провести товарищеский матч между местными и сборной командой первого отряда, воспитателей и персонала лагеря. Все игроки команд, особенно мальчики первого отряда, ругались на поле между собой, если кто-то не давал пас, который просил открытый игрок, или долго «водился» и, наконец, терял мяч. Или если кто-то хотел забить гол сам, бил и не забивал. Самые разгоряченные головы орали друг на друга на грани мата. Но все это полусквернословие на поле им прощалось, потому что как еще выразить свои «взрослые» эмоции, когда так стараешься на виду у всех: девушек-пионервожатых, девчонок и даже всего второго отряда. Если игра оканчивалась вничью, следовала серия одиннадцатиметровых пенальти. Потом все вместе шли по корпусам, готовиться к ужину, с красными рожами, грязные, мокрые от пота, часто играли по пояс голые, чтобы не испачкать или не порвать любимую футболку или рубашку. Жадно пили воду из фонтанчика, мылись холодной водой из-под крана на улице, смывая грязь, пот и прилипшую траву. Ребята падали на кровать в палате и лежали, глядя вверх, в высокий барский потолок с лепниной по краям и в центре, где висела лампочка. Через пятнадцать минут построение на ужин. Ужин в семь часов. После ужина танцы с восьми и до половины десятого – и отбой.
Трое друзей, Цветков Серега, Сашка Ширков и Краснов Игорек, жили в одной палате первого корпуса. На гитаре лучше всех играл Цветков Серега, у него получался и «Дом восходящего солнца», и «Поворот», и «Шизгара». Игорек попробовал пару раз и решил, что гитара – это не его. Сашка же «в детстве» учился музыке и даже ходил в музыкальную школу. Но ему не хватало силы в пальцах и было больно зажимать струны на грифе. Сашка завидовал Сереге белой завистью.
Мальчики все время проводили вместе. Это был не первый год, когда они встречались в пионерском лагере «Рассвет». Они вместе разучивали песни на гитаре, вместе играли в футбол, вместе катались на мопедах, вместе учились крутить нунчаки, вместе ходили на танцы.
Вообще они дружили настолько, что менялись прихваченными из дома конфетами и печеньем из своих чемоданов. Поездка в пионерлагерь, даже если это всего в шестидесяти километрах от Москвы, для пацанов в тринадцать лет – это кусочек самостоятельной жизни, пусть и под присмотром не очень строгих педагогов.
Каждое утро после подъема, когда прозвучит пионерский горн, радист Лёня врубал во все хриплые алюминиевые репродукторы:
Взвейтесь кострами, синие ночи,
Мы – пионеры, дети рабочих.
Близится эра светлых годов.
Клич пионера – всегда будь готов!
И начинался новый день. Пионервожатыми в лагере работали девушки-студентки из педагогического института, которые проходили здесь практику. Всем им было примерно по девятнадцать-двадцать лет. Пацаны никого из них всерьез не воспринимали. Воспитателями были люди взрослые, и, ребятам казалось, даже пожилые, лет тридцати пяти – сорока на вид, закаленные школьные учителя, которые таким образом подрабатывали в летние каникулы, а также отдыхали на свежем лагерном воздухе от городской пыли. В основном женщины, решившие совместить отпуск с работой в летнем лагере. И почти все были со своими детьми. Практически дача в Подмосковье, только без грядок. Питание, проживание бесплатно, плюс зарплата педагога, плюс доплата за кружки. Дети, до двадцати человек в отряде, в нагрузку.
Воспитателем первого отряда был Сергей Николаевич, тридцать семь лет, историк, рано полысевший, но еще моложавый мужчина, бывший старшина морской пехоты Северного флота. Он всегда носил тельняшку под рубахой в сырую погоду, был опрятен, и педагог он оказался от Бога. Он умел найти общий язык с любым подростком, невзирая на особенности характера. Вернее, он умел их, эти особенности, использовать. В его речи никогда не слышалось повелительных ноток. Он умел быть своим и в то же время всегда сохранял определенную дистанцию с собеседником, необходимую ему для руководства. Одним словом – старшина.
Палата мальчиков первого отряда располагалась в угловой комнате первого корпуса. Та самая комната, скорее даже зала, с лепниной на потолке, которую мальчишки изучали, глядя вверх, после обеда, во время тихого часа или после вечернего футбола, лежа поверх одеял, «по-американски», только не в обуви. Грязные подошвы они все же свешивали с краю. Палата была угловой, и из нее выходили, как в песне «Машины времени», три окна:
Я забыл о бурях и о громе,
мне теперь дороже тишина,
и живу я в старом, старом доме,
из него выходят три окна.
Вероятно, по замыслу первого хозяина дома, это был кабинет с высокими, под три метра, потолками, с хорошо сохранившимся широким дубовым паркетом. «Кабинет» был очень просторным, настолько, что в нем умещалось десять коек. Одно боковое окно выходило на юг, а два западных смотрели на опушку леса. И если окна были закрыты, например во время дождя, в палате была идеальная тишина. «Кабинет» имел широкие двустворчатые распашные двери, правда пользовались только одной створкой, вторая была защелкнута на шпингалеты. Конечно, мальчишки никакого внимания на это барское великолепие не обращали. Лазили в окно, сокращая путь с улицы в палату или чтобы лишний раз не попасться на глаза вожатым и воспиталкам. Они сидели с ногами на подоконнике и тренькали на гитаре. Ноги, входя с улицы, никто и никогда не вытирал, обувь перед сном снимали около кровати, оставляя грязные кеды рядом с тумбочкой. Никакие низкие оценки лагерной комиссии, крикливые требования вожатой Светы убраться в палате не имели существенного воздействия. То есть уборка, конечно же, производилась, правда, как говорится, «насухую». Верхний слой пыли и грязи, бросающийся в глаза, размахивался веником, так что подымалась пыль столбом, а к обеду, после прохода комиссии, все возвращалось «на круги своя».
Лагерная жизнь ребят текла своим чередом, пока однажды все не изменилось… Не изменилось и не запомнилось им. Именно этот маленький эпизод, то как «сделал» их старшина, они потом вспоминали всю оставшуюся жизнь, которая разметала их по свету, обременила заботами, семьями и своими детьми.
Однажды погожим летним утром Сергей Николаич в хорошем настроении шел по центральной аллее лагеря. Пионеры были все при деле, каждый с веником, совком, кто-то с граблями, сметали в кучи фантики от конфет и всякий мусор. Вдруг Сергей Николаич увидел Свету, вожатую подшефного ему первого отряда, которая вся в слезах, прячась кустами, почти бежала прочь от него или пыталась не попасться ему на глаза.
– Светлана, стой! – полушутя скомандовал он. – Бегство бессмысленно, сопротивление бесполезно. Предлагаю сдаться.
Света остановилась, быстро приводя себя в порядок.
– Что случилось?
Света замялась – и вдруг разрыдалась не на шутку. В слезах и соплях, всхлипывая, она сбивчиво пролепетала:
– Я бездарный пе-е-дагог! Я ошиблась с профессией, я ни на что не гожусь… У-у-у… Хлюп-хлюп…
– Да в чем дело? Толком объясни! – уже серьезно попросил старшина.
– Мальчишки меня не слушаются… У-у-у… Хлюп-хлюп… В-о-обще-е-е… Пока вас не было, мне начальник лагеря, Дим Димыч, сделал замечание за грязь в корпусе, в палате мальчиков. А я им говорила, я их и просила, и ругала, и вообще! У меня ничего не… не получа-а-ется… Хлюп-хлюп… а уже середина смены-ы…
– Та-а-ак, понятно. Погоди, Свет. Мы этот вопрос разрулим. А сейчас возьми себя в руки, приведи себя в порядок. Вот так. Держись как ни в чем не бывало. Поняла?
– Поняла, – хлопнула она длинными ресницами.
На следующее утро, после завтрака, когда мальчики как бы убирались в своей палате, пыль стояла столбом, сухой лысый веник загонял грязь в углы под кровати, а верхний слой сора был сметен в кучки и на совок, готовый торжественно покинуть помещение, в этот самый момент в открытых дверях появился Сергей Николаевич с двумя ведрами воды и тряпками:
– Так, ребята, с сегодняшнего дня будем мыть полы в палате по-морскому.
Ребята переглянулись.
– А как это – по-морскому? – спросил кто-то стоявший у окна.
– А вот как!
И с этими словами бывший старшина выплеснул ведро воды на пол. Ладно подогнанный, досочка к досочке, дубовый барский паркет принял на себя окат воды, как палуба бригантины. Моментально всплыли кеды, сандалии и даже чей-то носок.
– Бли-и-ин! Ну-у-у Сергей Николаи-ич, что вы делаете! Кеды промокнут! Уже промокли!
– Кеды сушить на улицу, пока тепло. Носки постирать, – невозмутимо ответил старшина.
– А чё теперь делать-то? Грязища вон какая, – возмутился Серый.
Сергей Николаич бросил мальчикам тряпки к ногам.
– Теперь работайте руками, соберите тряпками грязь и воду, отожмите ее обратно в ведро, грязную воду вынести и вылить в кусты. Когда всю грязь соберете, вылейте второе ведро, и так до тех пор, пока паркет не заблестит. Через пятнадцать минут приду – проверю.
Мальчишки не успели сбежать и стояли в воде.
– Рекомендую обувь снять, – уходя, бросил старшина. – А то опять наследите.
Пацаны, чертыхаясь и выражаясь покрепче, проклиная старшину, стали собирать грязную воду тряпками. Вот из-под слоя грязи показался паркет первого, еще серого цвета. Кеды пришлось снять, потому что от них действительно повсюду оставались следы. Затем они вылили второе ведро воды, резиновые подошвы кед были уже чистые. Паркет отмылся легко и быстро. Он оказался матово-желтого цвета.
Стало чисто. Воздух посвежел, от грязи не осталось и следа.
Палата изменилась. Серые, оштукатуренные стены, белый потолок с лепниной, светло-желтый паркет, железные, пружинные, крашенные белой краской кровати. Серо-синие солдатские грубые одеяла с двумя белыми полосами у края «к ногам». Не хватало только абажура на лампочку.
Парни вспотели и раскраснелись от работы. Засученные рукава, взъерошенные волосы. Результат им определенно понравился. Дополнительно они решили отмыть двери и коридор. Палата стала напоминать расположение роты или морской кубрик. Кровати стояли ровно, постели заправлены, одеяла отглажены по-военному. Даже Серый, который по ночам всегда курил в окно и больше всех ругал старшину, теперь орал на всех, чтоб вытирали ноги. Больше напоминать про уборку не приходилось.
С этого дня палата мальчиков получала только «отлично» за порядок, от дежурства никто не отлынивал. Все вытирали ноги. Даже вырезали абажур из ватмана.
Сергей Николаич пришел через пятнадцать минут, в палате не было никого. Ведра и тряпки стояли в коридоре. Мальчишки все вместе убирали прилегающую к корпусу территорию.
Белый танец
Даньку отправили в лагерь на две смены сразу. Первая смена подходила к концу. Те, кто оставался на пересменку в лагере, сдружились по-особому. И хотя они были из разных отрядов и разного возраста, но уже не стеснялись и приветствовали друг друга не только салютом, когда менялись на посту, у флагштока, а и в столовой, и на футбольном поле. Данька немного скучал по дому, в лагере он все уже переделал и переиграл во все игры, и в бильярд – и в настольный, и в такой, настоящий, с костяными шарами. Был еще стол для настольного тенниса и пара лысых ракеток, но его все время занимали старшие ребята, качаться же весь день на качелях с малышней было как-то не комильфо, как-никак почти тринадцать лет, двенадцать лет и восемь месяцев.
Вожатая Люда занималась больше с девочками, или скорее девочки активно занимали все ее внимание так, что с ней тоже было неинтересно. Один раз только удалось сыграть в смешную игру «любишь – не любишь», или, как еще говорят, «съедобное-несъедобное», но и это быстро надоело.
Данька скучал по дому, по друзьям во дворе, хотя понимал, что и их тоже отправили из города, кого в деревню, кого на юг.
И в жизни всегда так бывает, если грядет что-то важное, всегда наступает затишье, вакуум пространства, чувств, желаний, непонятное томление в душе, скука не скука; но даже природа, и деревья в лесу, и небо становятся какие-то другие, каких до того никогда не было или просто раньше не замечалось. А тут даже лужи на асфальте лагерных дорожек зеркалили солнце и облака. И ветер, и даже дождь по утрам – все было каким-то необычным и манило уйти куда-то в лес, в глубину, в чащу, где гомон птиц и переливы солнца на мокрых листьях. И так идешь один, и дышится так легко, и полной грудью, но все равно надышаться не можешь никак, и вроде не думаешь ни о чем или наоборот, хочешь подумать, а ничего в голову не приходит, и как-то беспокойно так иногда, вечерами.