Позволь реке течь. Роман для тех, кто хочет быть счастливым

А по зиме всё ж таки пришли изверги Волки Серые да ироды Медведи Бурые, но не нашли Кота Древесного, встретив лишь тень улыбки его, ибо тот растворился в тумане утреннем. А на следующий день он дождем огненным пролился на землю-матушку, стирая с лица мира грешного и траву-чудесницу, и извергов Волков Серых, и иродов Медведей Бурых, дабы даже памяти о них не осталось… Да только чудо-трава на то была и чудо, что спаслась, укрылась и опосля лишь крайне буйным цветом цвести стала да по земле плодиться. Но гласит преданье: с тех пор ветхозаветных в том самом месте, где кот в туман ушел, любого, кто в миг утренний там окажется, холодом морозным овевает и ознобом недюжинным до костей самых всю жизнь трясти будет! И трясет и поныне…

Трясет и трясет, трясет и трясет…

Просыпаюсь, и не сразу же понимаю, где я, и кто я. Среди плотной кроны деревьев, зацепившись за одну из веток, висит назойливое солнце; где-то рядом жужжит газонокосилкой майский жук; а я, неведомо как закрепленный между небом и землей, качаюсь из стороны в сторону, напоминая собой странное подобие маятника, да ещё при этом кто-то трясет меня за плечо… Тру глаза – рядом стоит Лика. Я никак не могу взять в толк, откуда она тут взялась со своей кошачьей улыбкой, и где волки серые да медведи бурые, и причем тут, собственно, я…

– Вставай, пора на рынок идти, – говорит она.

Я плетусь вслед за Ликой по раскаленной добела пустыне вымерших улиц. В это время тут, действительно, как в морге – тишина и полнейшее спокойствие. Все нормальные люди попрятались в дома под кондиционеры и сейчас едят окрошку или пьют морс со льдом… А Лика… Блин, она же ненормальная – для нее это самое излюбленное время похода на рынок – мол, никого в это время туда и плетью не загонишь. И тут уж с ней не поспоришь – хрена лысого я бы тоже туда сейчас пошёл!

Как я ни стараюсь смягчить посылы внутри меня, громко трезвонящие в колокола и собирающие вече моей нервной системы под лозунгом «А давайте пошлем всё на!», у меня ничегошеньки не выходит. В конце концов, то, что я сейчас куда-то иду, всячески противоречит основе моего жизненного принципа, которым с недавнего времени стала практика «недеяния» У-Вэй!.. Но даже если и не вдаваться в глубинные подробности, мне, блин, попросту тяжело переносить эту адову жару и находиться под палящими лучами родного, но беспощадного светила столь продолжительное время.

Главное, что Лике это всё глубоко сиренево – она напялила свою панамку на уши и чешет себе, как слон сквозь джунгли. А на мой стремительно лысеющий череп без жалости валятся пучки фотонов и прочий ультрафиолет. И ведь она знает, как мне нехорошо. Наверняка же знает! Не может она этого не знать! И все равно идет, не оглядываясь.

«Впрочем, стоп, – говорю я себе. – Как бы мне не пожалеть о подобных мыслях… Пройдут годы, и я, скорее всего, с радостью и упоением буду вспоминать и это лето, и это беспощадное солнце. Есть немалая вероятность, к тому же, что я стану молиться о хотя бы частичном его повторении, искренне удивляясь своей ярко выраженной недальновидности и неумению получать сиюминутное удовольствие от настоящего момента, оценивая всю его прелесть лишь много позже».

Словно прочтя мои мысли, Лика оборачивается и, увидев, что я подотстал, останавливается и дожидается меня. Должно быть, всё, что я до этого думал, отчеканено на моей роже с такой прозрачностью, что, как только я подхожу, она тут же обещает первым делом купить мне пива. Спасибо тебе, о женщина! Ты великолепна!

Когда мы проходим по улице, названной в честь какого-то великого деятеля, о котором я никогда ничего не слышал, я замечаю нищенку, прячущуюся в тени. Закутавшись в свое тряпье, она сидит с закрытыми глазами, прижимая младенца к груди. В ее позе нет ни смирения, ни мольбы, а лишь тупое безразличие к происходящему… Я обращаю на нее внимание не только потому, что она в данный момент является единственным представителем человечества на этой безлюдной улице, но и совершенно по другой причине: за время моего пребывания здесь, помимо всего прочего, я обнаружил, что Лика обычно крайне внимательно относится к людям, просящим подаяния. Никогда она не проходит мимо них равнодушной – она либо дает им денег, причем, зачастую не ограничиваясь мелочью, либо всем своим видом выражая презрение, вперяется в них горящим взором. И в подобный момент она вполне может начать читать им лекцию или даже не постесняется прибегнуть к помощи сотрудников правопорядка. И все эти действия она производит с такой невероятной долей уверенности, словно заранее знает, у кого в жизни произошла реальная трагедия, а кто просто-напросто клянчит или строит на этом бизнес. Когда я попробовал уточнить у нее – как так происходит, она лишь пожала плечами – «не знаю». Поэтому внутри себя я сделал вывод, что у нее нюх на такие вот ситуации, и перестал придавать этому значение. Но сейчас огонек интереса отчего-то разгорается во мне с новой силой, видимо, тому способствует жуткое дневное пекло… Мне хочется посмотреть, как поступит Лика теперь, – когда кроме нас троих на улице никого больше нет – потому что грешным делом у меня появилась мысль о том, что она не стесняется играть на публику…

И, точно – Лика проходит мимо, нисколько не обращая на женщину внимания. Да, пожалуй, такого поворота, я никак не ожидал. Признаюсь, я порой позволяю себе думать о людях не с лучшей стороны, но чтобы Лика подтвердила мою случайную догадку и оказалась самой обыкновенной позершей – это было уже чересчур и не лезло ни в какие ворота…

– Лик, а Лик… – с трудом поспевая за ней семенящим шагом, я тормошу ее за руку. – Слушай, а там вон женщина подаяния просила…

– Угу.

– Что «угу»?

– Это значит, что я видела.

– И?

– Что «и»? – настает ее черед переспрашивать.

– Где реакция?

– А какая должна быть реакция? Я должна прыгать от счастья или, свернувшись калачиком, лечь рядом с ней? Я что-то не понимаю…

Эта ее хамская нападка окончательно сбивает меня с толку:

– Не знаю… Ты обычно даешь им денег. Или не даешь… Но тогда делаешь замечание… А в этот раз ты мимо прошла… Вот мне интересно стало.

– Стало интересно – гугли.

– Не, ну что ты сразу злишься-то?

Она смотрит на меня снизу вверх, но под ее взглядом я чувствую обратное – словно я скукоживаюсь до размеров песчинки, а она возвышается надо мной гороподобным великаном:

– Ох… Я не злюсь… Ну, хорошо, я постараюсь объяснить тебе, чтоб ты понял, – вздыхает она. – Понимаешь, нет цели в жизни лучше, чем приносить другим людям пользу… Только польза эта должна быть непременно благой – то есть все твои поступки не должны идти во вред самому человеку. Вот, возьмем в качестве примера наркомана. Прожженного такого… Торчащего уже давно… Ты знаешь, каково это – когда ломка? Нет, откуда ты можешь это знать… Ну, представь себе, что тебе одновременно ломают все кости в организме, выворачивают наружу все внутренности, а сам ты перестаешь существовать, и у тебя остается лишь одно желание – чтобы тебе отрубили башку и положили ее спать на подушку… И это реально нечеловеческое состояние, в котором тебя корежит и долбит. Ты… ты перестаешь быть человеком, а превращаешься в пульсирующий болью беспокойный бессознательный комок синапсов. И, поверь мне, смотреть на кого-то даже чужого, уж не говоря о дорогих и близких тебе людях, в такие моменты без боли невозможно. И первым твоим желанием будет являться – облегчить им страдание. То есть дать им новую дозу, чтобы они не мучились и не переживали подобный ужас… И это желание – оно в корне неверное. Потому что, совершая доброе дело, ты в итоге наносишь непоправимый вред… И то же самое правило можно применить к чему бы то ни было в жизни – даже к подаче милостыни… Для того, чтобы реально помогать людям, надо не только, чтобы они действительно нуждались в твоей помощи, но и видеть, к чему эта помощь приведет. Словом, ты должен стать для них той самой последней чертой, за которой следует обрыв и падение в черную бездну. А иначе и браться за это не надо!

– Слушай, это все здорово, конечно, звучит, но что с этой женщиной не так? Она наркоманка? Или пьянь? Почему ты ей-то не помогла?

– Нет. Она не наркоманка и не пьянь. Просто она спала. Разморило её. А если б я подошла, она бы проснулась.

– И это все? В этом причина? – моему удивлению не остается предела.

– Да, – спокойно отвечает она.

– То есть ты считаешь, что из-за боязни ее разбудить можно отказаться от благого поступка? – ее слова возмущают меня до глубины души.

– Руслан, милый, я так не считаю. Но пускай немного поспит… А мы с тобой на обратном пути обязательно дадим ей денег. Хочешь, даже ты дашь. Непосредственно.

– Да, но… Но она же может уйти куда-нибудь… Ее могут прогнать. Не знаю… Ещё что-нибудь может случиться непредвиденное… В конце концов, мы можем попросту прийти поздно…

– Успокойся! Ничего такого не случится, и никуда она не уйдет, поверь мне. Да и, вообще, делать добро не может быть поздно!

Она произносит это с такой уверенностью и стальной твердостью в голосе, что я с глубоким уважением кидаю взгляд на эту крошечную, но такую неимоверно сильную девушку. «Делать добро не может быть поздно» – и, кажется, эти ее слова отпечатываются в моей голове на всю жизнь.

* * *

Шкипер, его родители, Лика и даже ее сын Арчик кормят меня, терпят и заботятся обо мне так, словно я член их семьи. Душевная сердечность прямо-таки выливается из их поступков, сочится из взглядов, целиком и полностью покрывая меня ореолом спокойствия с головы до ног. В их расположении есть нечто большее, гораздо большее, нежели обыкновенная дружба… Правда, я не берусь давать этому отношению (которое с моей стороны абсолютно взаимно) какое-либо точное определение. Порой, по остаточной эгоцентричной привычке персонализируя все происходящие со мной события, я думаю, что в таком вот человеческом взаимодействии должна быть и доля какой-то моей заслуги. Однако тут же пытаюсь избавиться от этого идиотского навязчивого «я» и более не развивать подобных мыслей.

Но вот от нехорошего чувства стыда, зреющего где-то внутри, мне избавиться не так-то легко. Тем более, на фоне этих возвышенных и во всех смыслах приятных взаимоотношений. Ведь мы с Элом хоть все из себя такие Ликины друзья-друзья, но все же не ближайшие родственники. И мне очень хочется отплатить этим людям хоть чем-нибудь – стать для них полезным и, возможно, в чем-то даже незаменимым…

Воодушевившись этой мыслью, я всячески порывался помогать по дому. Начал я с того, что стал мыть за всеми посуду после еды. Но спустя три дня Анна Николавна, внимательно следившая за мной, не выдержала и тактично, но строго заметила, что дело пятнадцати минут не стоит двух с лишним часов адских мучений, чем крайне меня раздосадовала. Тогда через несколько дней в моей голове созрел новый план, который, тем не менее, потерпел столь же сокрушительное фиаско. Очередная предпринятая попытка казаться нужным заключалась в том, что я старательно и с небывалым рвением начистил до блеска самую большую и грязную сковороду металлической губкой. Сковорода оказалась тефлоновой… С тех пор, дабы, видимо, охладить мой пыл к различного рода «помощи», мне торжественно доверяют выносить мусор. В принципе, доложу вам, это меня устраивает.

Но сегодня, к счастью или к сожалению, звезды сложились так, что выдавшийся день даровал мне возможность снова доказать свою небесполезность. Я имею в виду этот самый поход на рынок! В принципе, Лика обычно не берет меня с собой. Она говорит, что я своей наглой мордой, косой саженью в плечах и громадным ростом распугиваю все скидки. И, в общих чертах, я разделяю ее точку зрения – мне за красивые глаза однозначно ничего не светит. Однако ж выбора у нее нет – Эл ещё, а Шкипер уже не в состоянии составить ей компанию. Поэтому я покорно, как бычок на привязи, тащусь следом за ней по этому адскому пеклу.

К тому моменту, когда мы, наконец, попадаем под стеклянный купол рынка, до тошноты заполненный отвратной эклектикой наслаивающихся друг на друга запахов, моя спина и подмышки становятся темны, словно классический «шварцбир». Но Лика порхает между прилавками, как мотылёк – приценивается, принюхивается, всматривается, иногда пробует. Она словно оказалась в своей стихии, прекрасно чувствуя себя среди разлагающихся фруктовых и мясных трупов. И я еле поспеваю за грациозными движениями ее маленького хрупкого те?льца.

В один из моментов увеличения массы переносимого мной груза путем упаковки в сетку десяти килограммов картофеля я всё-таки умудряюсь поймать ее за локоть:

– Слушай, а у тебя не бывает ощущения, что ты заблудилась?

– Нет, я хорошо ориентируюсь на этом рынке – знаю, где что лежит, и у кого что лучше. Я тут не в первый раз, – начинает тараторить она. С ней всегда так – она то зависает, то куда-то торопится, будто ей кажется, что этой жизни недостаточно, и нужно успеть вобрать в себя как можно больше впечатлений, эмоций и информации. Не терпит она пространных размышлений и лирических отступлений. Вот и теперь, не дослушав мою мысль, начинает излагать то, что ей кажется верным. Но я останавливаю её жестом:

– Нет, я не это имею в виду… Я говорю про чувство гармонии и умиротворения. Про чувство дома, понимаешь? Ну, так, будто ты хочешь вернуться домой, но не знаешь где это…

– Не, у меня такого не бывает. Я везде дома!

– А вот у меня такое чувство постоянно… Знаешь, люди приходят в мою жизнь и уходят. Оставляют после себя незаживающие раны или совсем не запоминаются. Но, так или иначе, никто из них не в силах заполнить моей внутренней пустоты…

– Угу, – Лика с прокрутом срывается с низкого старта, и я снова пытаюсь не отстать от нее, на ходу продолжая начатый диалог:

– Так много людей кругом… Я говорю с людьми… Люди много говорят! Неприлично много… Но никто из них не в силах ответить, зачем он живет. И я все чаще склоняюсь к мысли, что мое пребывание тут тоже бессмысленно. Да и сама по себе жизнь становится тусклой и неинтересной, как заезженная пластинка в давно гастролирующем шапито. Существование сводится к пребыванию внутри себя и перевариванию собственных мыслей и эмоций. А желание разбить эти цепи и вырваться, наконец, на свободу, наружу – туда, где мне будет хорошо – это желание с каждым годом, да что там! – с каждой секундой разрастается в геометрической прогрессии, заполняя все мои рецепторы своим слащавым ядом одиночества. Понимаешь?

– Да, – кивает она, останавливаясь настолько резко, что мне требуются недюжие усилия, дабы не впилиться в нее с размаху. – Слушай, как ты думаешь, надо брать абрикосы или вечером у кого-нибудь в саду нарвем?

Абрикосы??? Какие на хрен абрикосы? Я тут толкую ей про свою жизнь, про своё мировоззрение, а она беспокоится о каких-то там абрикосах. Черт возьми, она вообще меня слушала? Или я разговаривал сам с собой?! Как же некрасиво так поступать… Впрочем, чего ещё ожидать от хорошенькой женщины. Она и вопросом-то таким никогда не задавалась.