Цастроцци. Перевод Александра Волкова

Однажды вечером, обессиленный долгим бодрствованием, он погрузился в сон, едва ли не впервые за время заточения – как вдруг его пробудил оглушительный грохот, словно бы прокатившийся по пещере. Он внимательно прислушался – даже с некоторой надеждой, хотя надежда почти умерла в его груди. Он вновь прислушался – шум вновь повторился; то оказалась сильная гроза, сотрясавшая горние стихии.

Доверившись безумной надежде, он воздал мольбу Создателю – Тому, кто внемлет гласу взывающего к нему из самых недр земли. Его мысли вознеслись выше земных наслаждений; в сравнении с этим муки его обратились ничто.

Пока мысли его были заняты этим, пещеру потряс еще более неистовый грохот. Сверкающее пламя метнулось от потолка к полу. Почти в тот же миг своды пещеры обрушились.

Поперек пещеры упал огромный обломок скалы; одним краем он врезался в твердую стену, другим едва не выломал тяжелую железную дверь.

Верецци был прикован к части скалы, оставшейся незыблемой. Неистовство бури улеглось, но тотчас же сверху обрушился град каменьев, каждый из которых ранил его нагие конечности. Каждая вспышка молнии, хотя теперь и отдаленная, слепила ему глаза, отвыкшие от слабейшего луча света.

Наконец буря прекратилась, громовые раскаты перешли в неясный рокот, и отсверкавшие молнии сделались невидимы взору. Настал день; никто не явился в пещеру; Верецци заключил, что либо они обрекли его на голодную смерть, либо произошло какое-то несчастье, от которого пострадали они сами. Поэтому теперь он самым торжественным образом приготовлялся к смерти, которая, в чем он всецело был убежден, стремительно приближалась.

Кувшин с водой был разбит падающими обломками, и маленькая корка хлеба составляла теперь все, что сохранилось от его скудных съестных припасов.

Пылающая лихорадка свирепствовала в его жилах; и в бреду безнадежной болезни он отбросил прочь от себя эту корку – единственное, что могло задержать стремительное наступление смерти.

О, сколь разрушительное действие произвели совместные усилия болезни и страданий над мужественным и статным обликом Верецци! Кости его едва не проглядывали сквозь кожу, глаза ввалились, а волосы, склоченные от влаги, прядями свисали вдоль поблекнувших щек. День миновал вслед за утром; смерть ежеминутно представлялась его взору – медленная смерть от голода; он предчувствовал ее приход. Спустилась ночь, но не принесла с собою перемен. Его пробудил шум за железной дверью; в это самое время Уго обыкновенно приносил свежие припасы. Шум убавился и наконец вовсе прекратился – и с ним угасла надежда на жизнь в груди Верецци. Озноб пронизывал его члены; глаза давали ему лишь слабое представление о разрушенной пещере; он опустился, насколько позволяла опоясывающая его цепь, на жесткий пол; и в случившемся вслед за тем кризисе лихорадки его юность и крепкое сложение одержали верх.

Глава II

Тем временем Уго, получивший от Цастроцци повеление не допускать смерти Верецци, в привычный час принес ему поесть, но обнаружив, что минувшей ночью в бурю скалу разрушила молния, заключил, что Верецци утратил жизнь под развалинами, и с этой вестью явился к Цастроцци. Цастроцци, по непонятным причинам не желавший смерти Верецци, отправил Уго и Бернардо разыскать его.

После долгих поисков они нашли несчастного страдальца, по-прежнему прикованного к скале, но доведенного до истощения голодом и жестокой лихорадкой.

Они расковали его, подняли в карету и через несколько часов стремительной езды доставили бесчувственного Верецци в домик, где жила одинокая старушка. Тот домик уединенно стоял на обширной вересковой пустоши, в отдалении от всякого человеческого жилья.

Цастроцци с нетерпением дожидался их приезда; он поспешно бросился навстречу им и с демонской усмешкой оглядел сведенные мукой черты лица своей жертвы, бесчувственно повисшей на плечах Уго.

– Его жизнь не должна прерваться, – воскликнул Цастроцци. – Она нужна мне. Прикажите Бьянке приготовить постель.

Уго и вслед за ним Бернардо повиновались и внесли изможденного Верецци в дом. Послали за лекарем, который объявил, что кризис лихорадки, сразившей больного, миновал, и надлежащий уход сможет поправить его здоровье; но его мозг поразило расстройство, и для исцеления больному необходимо полное душевное спокойствие.

Цастроцци, для которого имела значение жизнь, но не счастье Верецци, увидел, что неуемная жажда мщения увлекла его слишком далеко от намеченной цели. Он увидел, что надобно прибегнуть к ухищрениям; для этого он поручил старушке уведомить его о состоянии больного, когда тот придет в себя, поскольку врач утверждал, что здешний воздух необходим для исцеления от сразившей его горячки.

Долго выздоравливал Верецци, долго томился он в бесчувственном оцепенении, в то время как его душа словно бы воспаряла ввысь, к счастливейшим пределам.

Наконец он все же выздоровел и, придя в сознание, первым делом спросил, где находится.

Старушка изложила ему события в том виде, как ее научил Цастроцци.

– Кто же тогда велел сковать меня цепями в той пустынной и темной пещере, – спросил Верецци, – где я провел долгие годы и претерпел невыносимые мучения?

– Господь с вами! – отозвалась старушка. – Сколь диковинна ваша речь, барон! Я начинаю опасаться, что вы вновь лишитесь рассудка, в то время как вы должны благодарить Бога, возвратившего вам разум. Что означает «сковать цепями в пещере»? Говорю вам, я пугаюсь самой этой мысли; умоляю, успокойтесь.

Верецци пришел в замешательство от уверений старушки. Невозможно было, чтобы Юлия отправила его в эту убогую лачугу и покинула.

Рассказ старушки казался таким связным и был изложен столь безыскусно, что он не мог не поверить ей.

Но усомниться в свидетельствах собственного разума и неопровержимых доказательствах заточения в виде глубоких отметин, оставленных оковами, было невозможно.

Если бы не эти отметины, он счел бы ужасные происшествия, приведшие его сюда, лишь грезами смятенного воображения. Однако он рассудил, что лучше покориться – Уго и Бернардо сопровождали его во время дозволенных ему кратких прогулок, поэтому побег был невозможен и попытки к нему только ухудшили бы его незавидное положение.

Он часто высказывал желание написать Юлии, но старушка говорила, что ей велено не допускать, чтобы он писал или получал письма – якобы с целью уберечь его ум от возбуждения; а дабы предотвратить последствия отчаяния, ему не доверяли ножей.

Когда Верецци поправился и его разум достиг присущей ему устойчивости, он понял, что в домике его удерживают лишь происки неприятелей, и все его мысли сосредоточились на средствах осуществить побег.

Однажды поздним вечером, прельщенный необычайно прекрасной погодой, Верецци зашел далее обыкновенного в сопровождении Уго и Бернардо, пристально наблюдавшими за каждым его движением. Погруженный в раздумья, он шел вперед, пока не оказался на лесистой возвышенности, красота которой побудила его немного передохнуть на сидении, вырезанном в стволе векового дуба. Позабыв о своем несчастливом и зависимом положении, он просидел там некоторое время, пока Уго не объявил ему, что пора возвращаться.

Тем временем в домик явился Цастроцци. Он с нетерпением справился о Верецци.

– Барон имеет обыкновение прогуливаться каждый вечер, – ответила Бьянка. – Я скоро ожидаю его назад.

Наконец Верецци возвратился. Не ведая о приходе Цастроцци, он отпрянул, пораженный сходством его с одним из людей, которых видел в пещере.

Теперь он убедился, что все страдания, перенесенные им в той ужасной обители скорби, не были воображаемыми и что в этот миг он находится во власти своего злейшего врага.

Цастроцци вперил в него взор слишком красноречивый, чтобы не понять его, и, напустив на себя вид, за которым попытался скрыть природную жестокость своего сердца, высказал надежду, что вечерний воздух не повредил здоровью Верецци.

Безмерно разгневанный подобным лицемерием со стороны человека, который, без сомнения, был виновником всех его несчастий, Верецци не мог удержаться от вопроса, с каким намерением тот привез его сюда, и потребовал тотчас же отпустить его.

Щеки Цастроцци побледнели от бешенства, губы задрожали, глаза мстительно сверкнули, и он произнес:

– Ступайте к себе в комнату, юный глупец, ибо там для вас наилучшее место, чтобы поразмыслить и раскаяться в непочтении, проявленном к тому, кто недосягаемо выше вас.

– Я нисколько не боюсь, – прервал его Верецци, – ваших напрасных угроз и пустых обещаний мести. Правосудие и Небеса на моей стороне, и в конце концов я восторжествую!

Что может лучше подтвердить превосходство добродетели, чем трепет, который эти слова произвели в грозном, неустрашимом Цастроцци? Он задрожал и, обуянный минутным волнением, принялся мерить пределы комнаты неровными шагами. На миг он погрузился в себя: он помыслил о прошлой своей жизни, и пробудившаяся совесть представила ему образы ужаса. Но вновь мщение заглушило глас добродетели, вновь страсти затмили сияние разума, и его ожесточенная душа осталась при своем замысле.

Пока он пребывал в раздумьях, вошел Уго. Цастроцци, задыхаясь от угрызений совести, велел ему следовать за ним на пустошь. Уго повиновался.

Глава III

Цастроцци и Уго направились вдоль пустоши, на окраине которой стоял домик. Верецци склонился перед окном, и его слуха достиг низкий голос, раздававшийся среди неясных шорохов вечерней тишины. Он внимательно прислушался. Вглядевшись в темноту, он различил исполинскую фигуру Цастроцци и Уго, чью неуклюжую разбойничью походку нельзя было не узнать. Он не мог расслышать их разговора, кроме отдельных слов, долетавших до его слуха. Казалось, что говорившие обмениваются гневными угрозами; затем голоса зазвучали, словно бы возникшей между собеседниками спор разрешился; наконец звуки речей затихли вдалеке.

Бернардо вышел из комнаты. Вошла Бьянка; но Верецци отчетливо слышал, что Бернардо остался у дверей.

Старушка сидела в углу комнаты. Настало время ужина; Верецци попросил старушку принести его. Она повиновалась и принесла горсть сушеного изюма на блюде. Он с удивлением заметил, что она принесла и нож; подобное везение он приписал оплошности старушки. Одна мысль завладела его разумом – о том, что теперь самое время для побега.

Он схватил нож, выразительно взглянул на старушку – та задрожала. Он переместился от окна к двери, кликнул Бернардо – Бернардо вошел, и Верецци, высоко подняв руку, направил нож прямо в сердце злодею. Бернардо подался в сторону, и нож крепко вонзился в дверной косяк. Верецци попытался одним усилием вырвать его обратно. Усилие оказалось тщетным. Бьянка сколь возможно быстро нетвердой поступью бросилась в противоположную дверь, громко призывая Цастроцци.

Верецци ринулся было в растворенную дверь, но Бернардо загородил ее собою. Последовала долгая и яростная борьба, и Бернардо, обладавший превосходством в силе, едва не одолел Верецци, но тот ловким ударом спустил его вниз по крутой и узкой лестнице.

Не задерживаясь, чтобы взглянуть на исход своей победы, Верецци ринулся в противоположную дверь и, не встретив сопротивления, быстро побежал вдоль пустоши.

Луна, недвижная и величавая, высоко висела в небе и освещала безмерное пространство раскинувшейся перед ним равнины. Он продолжал свой стремительный бег, и вскоре домик скрылся из виду. В каждом порыве ветра ему слышался голос Цастроцци. Он оглянулся, и ему померещилось, будто глаза Цастроцци сверкнули у него за плечом. Но даже если бы Бьянка избрала верную дорогу и нашла Цастроцци, быстрота Верецци обрекла бы всякое преследование на неудачу.

Он пробежал несколько миль, и по-прежнему перед ним простиралась мрачная пустошь: не было видно хоть какой-нибудь лачуги, где он мог бы найти укрытие. Лунные отсветы играли на поверхности земли, и он пугался собственной тени; в повеявшем с запада ветре ему чудились голоса. Вновь собравшись с духом, он продолжил путь через равнину.

Луна вошла в зенит, и только тогда Верецци сделал новую передышку. Две огромные сосны росли на небольшом бугорке; он взобрался на одну из них и нашел удобное укрытие в ее густой кроне.