Цастроцци. Перевод Александра Волкова

Утомленный, он погрузился в сон.

Два часа он пробыл в забытьи, пока его не пробудил какой-то шум. Это всего лишь крик ночной птицы, подумал он.

День еще не наступил, но бледные полоски на востоке предвещали приближение утра. Верецци услышал топот копыт. Каков же был его ужас, когда он увидел Цастроцци, Бернардо и Уго, скакавших верхом! Обуянный ужасом, он вцепился в заскорузлую ветку. Его преследователи остановились под тем самым деревом, где он находился.

– Да будет навеки проклят Верецци! – воскликнул Цастроцци. – Клянусь никогда не знать покоя, доколе не отыщу его, и тогда я довершу мой сокровенный замысел! Ну же, Бернардо, Уго, продолжим путь!

– Синьор, – промолвил Уго, – давайте немного задержимся здесь и дадим отдых себе и лошадям. Вы, верно, не изберете эту сосну своим ложем, но я взберусь на нее – подозреваю, что там, наверху, для меня найдется прекрасная постель.

– Нет! Нет! – отвечал Цастроцци. – Разве я не решился никогда не знать покоя, доколе не отыщу Верецци? Садись верхом, мерзавец, или умри!

Уго неохотно повиновался. Они ускакали прочь и вскоре скрылись из виду.

Верецци возблагодарил Небеса за свое избавление; ему представилось, будто взгляд Уго встретился с его, когда злодей указал на ветку, за которую он держался.

Настало утро. Верецци оглядел пустошь, и ему показалось, будто вдали он различает какие-то строения. Если бы он добрался до селения или города, то мог бы бросить вызов могуществу Цастроцци.

Он спустился с сосны и со сколь возможно быстро направился к отдаленным строениям. За полчаса он пересек пустошь и понял, что наконец достиг ее края.

Местность приобрела новый вид, и множество домиков и вилл навели его на мысль, что он находится в окрестностях какого-то города. Большая дорога, на которую он вступил, подтвердила его догадку. Он увидел двух крестьян и спросил у них, куда ведет дорога.

– В Пассау, – был ответ.

Было еще совсем рано, когда он вышел на главную улицу Пассау. Он чувствовал себя непомерно ослабевшим от недавних и непривычных для него усилий; в изнеможении он опустился на высокие каменные ступени, ведущие к великолепному особняку, и, положив руку под голову, вскоре погрузился в сон.

Он проспал около часа, когда его разбудила какая-то старушка. В руке у нее была корзинка с цветами, которые она по обыкновению приносила в Пассау во всякий базарный день. Едва сознавая, где находится, на вопросы старушки он отвечал рассеянно и невпопад. Однако постепенно они познакомились более тесно; а поскольку Верецци не имел ни денег, ни средств к их добыче, он принял предложение Клодины (так звали старушку) поработать на нее и разделить с ней домик, который вместе с маленьким садиком составлял все, что она могла назвать своим. Клодина быстро распродала цветы и вскоре в сопровождении Верецци возвратилась в маленький домик близ Пассау. Он располагался в местности приятной и ухоженной; у подножия небольшой возвышенности, где он располагался, протекал величественный Дунай, а на противоположном берегу находился лес, принадлежавший барону фон Швепперу, чьим вассалом была Клодина.

Домик содержался в чрезвычайной опрятности и по милости барона не был обделен маленькими удобствами, потребными в старости.

Верецци рассудил, что в столь уединенном месте он сможет по крайней мере спокойно провести время и укрыться от Цастроцци.

– Что заставило вас, – обратился он к Клодине, когда вечером они сидели у порога домика, – что заставило вас сделать мне нынче утром такое предложение?

– Ах! – ответила старушка. – Не минуло и недели, как я лишилась моего дорогого сына; он был для меня всем. Он умер от лихорадки, которую подхватил из-за того, что слишком усердно изыскивал средства к моему существованию; вчера я пришла на рынок впервые после смерти моего сына в надежде отыскать какого-нибудь крестьянина, который бы занял его место, и тут случай послал мне навстречу вас. Я надеялась, что он переживет меня – ведь я стремительно приближаюсь к могиле и встречи с ней ожидаю, словно посещения друга, несущего мне избавление от забот, которые, увы, лишь приумножаются с годами.

Сердце Верецци тронулось сочувствием к несчастливому состоянию Клодины. Он с нежностью сказал ей, что не оставит ее; а если представится возможность поправить ее состояние, она не будет более прозябать в нищете.

Глава IV

Но возвратимся к Цастроцци. Вместе с Уго он обошел пустошь и вернулся поздно. К своему удивлению, он не увидел в доме света. Он подошел к двери, громко постучался – никто не отвечал.

– Что за странность? – воскликнул Цастроцци и ударом ноги вышиб дверь. Он вошел в дом – в нем не было никого; он обыскал дом и наконец обнаружил Бернардо, безжизненно простертого у подножия лестницы. Цастроцци подошел к нему и поднял его с пола; он был всего лишь в обмороке и тотчас же пришел в себя.

Оправившись от потрясения, он поведал Цастроцци о случившемся.

– Что? – вскричал Цастроцци, перебив его. – Верецци бежал! Ад и фурии! Мерзавец, ты достоин немедленной смерти! Но твоя жизнь мне еще пригодится. Вставай, немедленно отправляйся в Розенгейм и приведи из тамошнего трактира трех из моих лошадей. Поторапливайся! Ступай!

Бернардо с трепетом поднялся и, повинуясь велениям Цастроцци, поспешно направился через пустошь к Розенгейму, селению на расстоянии полулиги к северу.

Пока он был в отлучке, Цастроцци, волнуемый противоборствующими страстями, не знал, чем себя занять. Широкими шагами он быстро ходил по дому. Временами он негромко говорил сам с собой. Чувства его души отражались у него в глазах; нахмуренное чело его было ужасно.

– О, если бы его сердце изошло кровью под моим кинжалом, синьор! – промолвил Уго. – Убейте его, как только изловите – уверен, вам это скоро удастся.

– Уго, – ответил Цастроцци, – ты мне друг; твой совет хорош. Но нет! Он не должен умереть! О! В какие ужасные оковы я заключен! Я глупец, Уго! Он умрет, умрет в самых адских мучениях! Я предаю себя судьбе; я вкушу мщения – ибо мщение слаще, чем жизнь! И даже если я должен умереть вместе с ним и в наказание за злодейство тотчас же низвергнуться в пучину вечных терзаний, я упьюсь наивысшей радостью, вспоминая сладостные мгновения его гибели! О, если бы эта гибель могла длиться вечно!

Тут раздался топот копыт, и речь Цастроцци прервало возвращение Бернардо. Они тотчас же сели верхом, и резвые жеребцы быстро помчали их через пустошь.

Несколько времени Цастроцци и его товарищи стремительно мчались по равнине. Они избрали ту же дорогу, что и Верецци, достигли сосен, где он скрывался, и затем поспешили далее.

Утомленные кони с трудом выдерживали свою преступную ношу. Никто из всадников не промолвил ни слова с тех пор, как они оставили сосны позади.

Конь Бернардо, изнуренный непомерной усталостью, рухнул на землю; конь Цастроцци был едва ли в лучшем состоянии. Они остановились.

– Что ж, – воскликнул Цастроцци, – должны ли мы оставить поиски? О, боюсь, что должны; наши кони не могут двигаться далее – проклятые кони! Но продолжим наш путь пешком. Верецци не скроется от меня – ничто теперь не задержит довершения моей мести!

Пока Цастроцци говорил, его глаза пылали нетерпеливым мщением; стремительными шагами он направился к югу пустоши.

День медленно занимался; усилия злодея отыскать Верецци по-прежнему оставались тщетными. Голод, жажда и усталость, словно бы войдя в сговор, вынудили их прекратить погоню; время от времени они ложились на каменистую почву.

– Не самое удобное ложе, синьор, – пробормотал Уго.

Цастроцци, чьи мысли были всецело сосредоточены на возмездии, не расслышал его, но, вновь ободренный неуемным мщением, оторвался от земного лона и, бормоча проклятия безвинному предмету своей ненависти, устремился вперед. День проносился, подобно утру и предыдущей ночи. Они едва утоляли голод дикими ягодами, росшими среди кустов вереска; но жажда лишь распалялась, когда они пили из солоноватых водоемов, встречавшихся им по пути. Вдруг вдалеке они заметили рощу.

– Возможно, там скрывается Верецци – день жарок, а ему, должно быть, хочется отдохнуть, как и нам, – сказал Бернардо.

– Верно, – отозвался Цастроцци, и они направились к роще. Они скоро добрались до ее опушки; то была не роща, а бескрайний лес, простиравшийся на юг до самого Шауффхаузена. Они вступили в него.

Над их головами возвышались громадные деревья, сдерживавшие полуденный зной; мшистые ложбинки между = корней приглашали к отдыху. Но Цастроцци, обращая мало внимания на столь прекрасное зрелище, торопливо оглядывал каждую впадину, которая могла бы послужить укрытием для Верецци.

Тщетны были все его поиски, бесплодны были его старания; однако же он не прекращал их, хотя, ослабнув от голода и утомившись от усилий, едва не падал на травяной покров. Рассудок его был выше телесных тягот, ибо, ободряемый мщением, не ведал усталости.

Уго и Бернардо, изнемогая от непомерной усталости, какими бы сильными ни были эти душегубы, в беспамятстве валились на землю.

Солнце клонилось к закату; наконец оно скрылось за горами на западе, и последний его отблеск позолотил маковки деревьев. Вечерние сумерки быстро сгустились.

Цастроцци присел на гниющий ствол упавшего дуба.

Небеса были ясны; синеющий эфир усеивали бесчисленные мириады звезд; вершины величественных деревьев печально колыхались от ночного ветра, в то время как лунный луч проникал порой сквозь их сплетенные ветви, отбрасывая смутные отсветы на темное мелколесье.

Уго и Бернардо, охваченные непреодолимым оцепенением, опустились на росистую траву.

Зрелище столь прекрасное, зрелище столь близкое всякому, кто может с отрадой размышлять о своей минувшей жизни и с восторгом невинности заглядывать в грядущее, плохо согласовалось со свирепой душой Цастроцци, который, волнуемый то мщением, то мучительным раскаянием или противоборствующими страстями, не был способен ни почерпать отраду в минувшем, ни предвидеть счастья в грядущем.

Несколько времени Цастроцци просидел, погруженный в терзавшие душу раздумья; и хотя совесть на краткий срок отразила его прежнюю жизнь в видениях ужаса, его сердце вновь ожесточилось яростным мщением; распаленный образами неутолимого возмездия, он поспешно поднялся и, разбудив Уго и Бернардо, продолжил путь.

Ночь была тихой и ясной; лазоревое сияние искристого небосвода не омрачалось ни единым облачком, безмятежность атмосферы не нарушал ни единый ветерок.

Цастроцци, Уго и Бернардо продвигались далее в лес. Они не вкушали пищи, помимо диких лесных ягод, и желали добраться до какой-нибудь хижины, где могли бы восстановить силы. Некоторое время властвовала глубокая тишина, не нарушаемая ничем.