Цастроцци. Перевод Александра Волкова

– Что это? – воскликнул Цастроцци, указывая на большое великолепное здание, зубчатые стены которого показались над высокими деревьями. Оно было выстроено в готическом стиле и выглядело обитаемым.

Стрельчатые окна здания величественно устремлялись ввысь; чистый лунный свет серебрил их решетчатые узоры, являя разительную противоположность мрачному сумраку сводов. Вперед выдавался массивный портик; они направились к нему, и Цастроцци попытался открыть двери.

Внимание Цастроцци привлекла раскрытая створка одного из окон.

– Войдем здесь, – сказал он.

Войдя, они оказались в огромной гостиной с множеством окон. Внутри все было обставлено с царственной роскошью. Четыре старинных широких дивана, располагавшихся в зале, приглашали к отдыху.

Возле одного из окон стоял секретер; на полу возле него лежал бумажный конверт.

Цастроцци подошел и безотчетно поднял конверт. Приблизившись к окну, он заподозрил, что рассудок изменил ему, ибо прочел: «графине ди Лаурентини»; но рассудок ему не изменил, поскольку надпись «Графиня ди Лаурентини» действительно значилась на конверте. Он торопливо вскрыл его, и письмо, хотя и не важное по содержанию, уверило его, что он находится в том самом месте, куда, судя по ее собственным словам, удалилась Матильда,

Уго и Бернардо спали, лежа на диванах. Цастроцци, оставив их там, отворил противоположную дверь; она вела в сводчатую залу; на другой стороне возвышался ряд массивных ступеней. Поднявшись по ним, он вступил в протяженный коридор, в другом конце которого стояла женщина в белых одеждах; близ нее на балюстраде горел светильник. Прислонившись к стене, она не замечала его приближения. Цастроцци узнал в ней Матильду. Он приблизился к ней, и она, увидев перед собой Цастроцци, от неожиданности подалась назад. Несколько времени она молча вглядывалась в него, и наконец воскликнула:

– Цастроцци! О, наша месть настигла Юлию? Я счастлива ныне? Отвечайте же мне! Что ж, по вашему молчанию я угадываю, что наши замыслы претворены в жизнь. Великолепный Цастроцци! Примите мою пламенную благодарность, мою вечную признательность.

– Матильда! – отвечал Цастроцци. – О, если бы я мог сказать, что мы счастливы! Но увы! Лишь несчастье и разочарование приносит мой столь нежданный приход! Я не имею известий насчет маркизы ди Стробаццо, а тем паче – насчет Верецци. Боюсь, я должен дождаться, пока возраст ослабит мою теперешнюю горячность; и когда время угасит вашу страсть, вы, быть может, добьетесь любви Верецци. Юлия возвратилась в Италию; она до сих пор в Неаполе и, уверенная в своем всесилии, смеется над нашей жалкой местью. Но не всегда будет так, – продолжал Цастроцци, и его глаза сверкнули неизъяснимым блеском. – Я исполню мое намерение, и твое, Матильда, также осуществится. Однако уже два дня я ничего не ел.

– Внизу готов ужин! – сказала Матильда.

За ужином беседа, оживляемая вином, прибрела характер более воодушевленный. После обсуждения некоторых предметов, не относящихся к этой истории, Матильда произнесла:

– А! Я забыла сказать вам, что совершила кое-что полезное: я отправила в заточение этого дьявольского Пауло, слугу Юлии, который был всецело предан госпоже и даже мог, проникнув в наши замыслы, расстроить наше грандиозное начинание. Я заключила его в самой глубокой из темниц, какие находятся в здешних подземельях. Пойдете ли вы взглянуть на него?

Цастроцци ответил согласием и, прихватив светильник, горевший в глубине залы, последовал за Матильдой.

Лучи светильника лишь отчасти рассеивали мрак, когда они продвигались по старинным переходам. Они добрались до двери; Матильда отворила ее, и они пересекли поросший травой внутренний двор.

Трава, покрывавшая зубчатые стены, печально всколыхнулась от внезапного порыва ветра, когда Матильда и Цастроцци вошли в мрачный и тесный каземат. Они опасливо спускались по скользким и крутым ступеням. Пока они продвигались, светильник тускло мерцал сквозь мутные испарения. Наконец они достигли подножия лестницы.

– Цастроцци! – воскликнула Матильда. Цастроцци поспешно обернулся и, разглядев в темноте дверь, последовал указаниям Матильды.

На соломенной подстилке, прикованный к стене, лежал Пауло.

– Сжальтесь! О незнакомец, сжальтесь! – взмолился злополучный Пауло.

Цастроцци ответил презрительной усмешкой. Они взошли обратно по узкой лестнице, пересекли внутренний двор и оказались в столовой зале.

– Однако же, – промолвил Цастроцци, вновь сев на место, – какая польза от того, что этот малый, Пауло, сидит в темнице? Зачем вы держите его там?

– О! – ответила Матильда. – Я не знаю; но если вам угодно… – Она остановилась, но ее взор красноречиво довершил фразу.

До краев наполнив кубок вином, Цастроцци кликнул Уго и Бернардо.

– Возьмите это, – сказала Матильда, протянув им ключ. Один из злодеев взял его, и в считанные мгновения они возвратились к несчастному Пауло.

– Пауло! – громогласно объявил Цастроцци. – Я убедил графиню возвратить тебе свободу; вот, – прибавил он, – прими это от меня в залог твоего грядущего счастья.

Пауло низко поклонился; он до капли осушил отравленное питье и, охваченный внезапной и неодолимой дурнотой, повалился к ногам Цастроцци. Резкие судороги сотрясали его тело, губы его содрогались, глаза устрашающе вращались, и, издав мучительное и долгое стенание, он испустил дух.

– Уго! Бернардо! Заберите тело и немедленно похороните, – вскричал Цастроцци. – Что ж, Матильда, подобным образом умрет и Юлия; как видите, яд, который я припас, действует быстро.

Последовало молчание, в продолжение которого взоры Цастроцци и Матильды сполна высказывали преступную душу каждого.

Тишину нарушила Матильда. Нимало не потрясенная ужасным бесчинством, содеянным только что, она велела Цастроцци пойти с ней в лес, ибо имела сообщить ему нечто, предназначенное лишь для его слуха.

– Матильда, – промолвил Цастроцци, когда они шли по лесу, – я не должен оставаться здесь и в бездействии растрачивать мгновения, которые возможно употребить с большей пользой; завтра я должен покинуть вас – я должен погубить Юлию.

– Цастроцци, – отвечала Матильда, – я настолько далека от желания, чтобы вы проводили здесь время в постыдной праздности, что сама присоединюсь к вашим поискам. Вы отправляетесь в Италию, в Неаполь – наблюдать за каждым движением Юлии, отслеживать каждый ее шаг и под личиной дружества погубить ее; но остерегайтесь, напуская на себя голубиную кротость, позабыть о змеином коварстве. На вас полагаюсь я, и пусть она погибнет, сама же я потщусь разыскать Верецци; я сама достигну его любви – Юлия же должна умереть и своей ненавистной кровью искупить преступление, которое она совершила, осмелившись соперничать со мной.

В подобных беседах, в губительных злоумышлениях пролетала ночь.

Луна отбрасывала косые отсветы из-под клубящейся дымки, предвещавшей близкую бурю. Свинцовое небо окрасилось желтоватым блеском, вершины деревьев зашелестели от поднявшейся непогоды, упали крупные капли дождя – и блеск молнии с немедленно последовавшим громовым раскатом потрясли сердце Матильды внезапным ужасом. Однако она тотчас же преодолела его и, с безучастием взирая на бушующую стихию, продолжила разговор с Цастроцци.

Они коротали ночь, строя несбыточные замыслы на будущее, и порой проблеск раскаяния овладевал душой Матильды. Невзирая на бурю, они допоздна оставались в лесу. Пылая злобой, наконец отправились они каждый в свою постель, но сон бежал от их изголовья.

Во всем буйстве неуемного воображения Матильда рисовала себе стройную фигуру, выразительное лицо Верецци; тогда как Цастроцци, преследовавший двоякую цель, со свирепым торжеством предвкушал терзания, уготованные предмету ее любви, и переменил свой замысел, ибо ему открылся более совершенный способ возмездия.

Матильда провела ночь в беспокойстве и волнении; ее рассудок был истомлен борениями страстей, и вся ее душа приготовлялась к деяниям ужасным и злодейским. Облик Цастроцци, когда она повстречала его за завтраком, твердо выражал решимость отомстить.

– Я едва не трепещу, – воскликнула Матильда, – пред пучиной злодейств, в которую я намерена ввергнуться. Но Верецци – о! пусть даже ради него я утрачу надежды на вечное блаженство. При сладостной мысли, что я назову его моим, ни безупречная стыдливость, ни ложный суеверный страх не способны отвратить меня от дерзновенных исканий его руки. Нет! Я решилась, – продолжала Матильда, когда при воспоминании о его изящном облике ее душа воспламенилась десятикратной любовью.

– И я также решился, – сказал Цастроцци. – Я решился отомстить, и моя месть свершится. Юлия умрет, и Верецци… – Цастроцци остановился; его взор сверкнул с особенной выразительностью, и Матильда заподозрила, что он подразумевает более, нежели сказал. Она подняла глаза, и они встретились с его глазами.

Забронзовевшие щеки Цастроцци окрасились мгновенным румянцем, но вскоре он исчез, и его лицо вновь приняло привычное твердое и решительное выражение.

– Цастроцци! – воскликнула Матильда. – Неужели вы притворствуете, неужели стремитесь обмануть меня? Но нет, это невозможно. Простите, друг мой, я не желала сказать этого – мои мысли в смятении.

– Охотно верю, – с надменностью произнес Цастроцци.

– Но вы извините мне минутное и бессмысленное сомнение? – спросила Матильда, уставив бессмысленный взор в его лицо.

– Не стоит нам задерживаться на пустых, бессмысленных речах, сказанных не по велению души, – ответил Цастроцци. – И я прошу извинения у вас за то, что двусмысленной речью причинил вам беспокойство; но верьте мне, Матильда, мы не покинем друг друга; ваши дела – одновременно и мои; не доверять друг другу безрассудно. – Но на сей раз простимся; я должен распорядиться, чтобы Бернардо съездил в Пассау и раздобыл лошадей.

День проносился; оба с нетерпением ожидали возвращения Бернардо.

– Прощайте, Матильда! – воскликнул Цастроцци, вскочив на приведенную Бернардо лошадь, и ускакал прочь по направлению к Италии.

Глава V

Вся ее душа была поглощена единой мыслью; преступная Матильда села в карету, ожидавшую у дверей, и приказала кучеру следовать в Пассау.

В одиночестве она предалась раздумьям, и ее рассудок вновь возвратился к милейшему для ее сердца предмету – Верецци.

Грудь ее пылала обжигающим и неугасимым пламенем; и, размышляя о Верецци, Матильда содрогалась от напряжения собственных чувств.

«Он полюбит меня, он станет моим, моим навечно», – мысленно восклицала она.