Коромысла и толкунчики. До этого были «Я и зелёные стрекозы»

Наша университетская кукла, заполненная гемолимфой усоногого рачка – Балянуса тоже обитает в коридорах этого дворца, и уже, наверное, мечет там икру. Университетская кукла, не лопнет от жира или слёз. Она ходит в спортивный зал и следит за своей фигурой. У неё ягодицы упругие как баскетбольные мячи.

Здесь в округе довольно много питейных заведений, и есть кабак на углу Новой Голландии. В этом заведении сгинула множество людей, но вы никогда не встретите здесь куклу, потому что, если посмотреть на неё сквозь стекло кружки или стопки, вы увидите пустое место.

Я спокойно миновал Дворец Труда, не проявляя агрессии ни к одному из видов существующей социальной несправедливости. Я миновал все сопряженные с Дворцом злачные заведения. Хотя, наверное, даже если и пошёл их искать, то на месте рюмочно-чебуречных обнаружил бы коворкиги и нотариальные конторы.

Я оставил за спиной Манеж. Было время, когда вернисажи в этой выставочной конторе имели статус культурного события. Возможно такое положение вещей сохранилось до последних дней, так как приличные заведения всегда работают до последнего посетителя.

1.5. Тело Зимы

Если вам, в лютый, мороз, удастся своим теплом согреть лёд, то ваш труд, в масштабе вселенной, окажется ничтожно малым, виртуальным случаем. Единственным источником зимней стужи, на планете Земля, является космос и только звезда по имени Солнце, обладает возможностью растапливать льды, и делать воду жидкой. Планета хоть и способна извергать из своих недр потоки раскаленной лавы, но, как и человек, быстро устаёт и засыпает. И вновь, если это совпадает с циклами солнечной активности, покрывается панцирем ледников.

Я грел воздух с помощью паров этилового спирта. Мне довольно легко удалось пройти по Благовещенскому мосту, пересечь площадь Труда, Исаакиевскую площадь, но около Александровского парка, зима поцеловала мне руки, пальчики ног, лизнула щеки и кончик носа. Я изменил свой маршрут и вместо Невского проспекта направился по Гороховой улице. Мой энтузиазм, сменился нервной горячкой, я даже не шёл, а бежал запыхавшись, и не глядя на прохожих. И чуть не поплатился за свою «слепоту». Около обочины стоял автобус с нарисованной на борту Божьей коровкой. Я чуть не снёс пассажиров этого автобуса, активных школьников, под управлением слегка безумного учителя. Мне пришлось врезаться в Коровку и только таким образом избежать столкновение.

Эмиль Григорьевич Удодов, учитель истории, неодобрительно смотрел мне вслед, когда я дёрнул бегом дальше.

На мосту через канал Грибоедова, горячка прошла, чтобы отдохнуть, мне взбрело в голову спустится по ступеням к ледяной толще, поставил канистру, сесть на неё верхом, и сжать руки, чтобы отогреть их горловым дыханием.

Канал промёрз до дна, и превратился в испещрённую трещинами и лощинами ледяную глыбу. Лёд из-за вмёрзших пузырьков воздуха был матового цвета, чем-то напоминая каменное молоко. Если возникнет необходимость разглядеть дно, то бесполезно смотреть сквозь лёд. Потребуется заглянуть в трещины, среди них наверняка есть та, через которую проглядывается весь донный сор: камни, или, обломки металлоконструкций.

Глядя на замысловатый рисунок, составленный трещинами и трещинками мне вспомнились строки " … И повторится все, как встарь: Ночь ледяная рябь канала …". Интересно, что имел в виду Александр Александрович, под словами «ледяная рябь», – остывающие тёмные волны, когда вода действительно кажется ледяной, или уже замёрзшую, застывшую водную гладь, с ледяными барашками повторяющую волны.

Или может быть ночью, в свете газовых фонарей, даже ровный как стол, ледяной пласт, рябит в свете газовых фонарей? Повторяя колебания язычков горящего газа в потоках раскалённого воздуха?

Мне показалось, что Александр, имел в виду дрожание пламени. Огонь может танцевать и яркими сполохами бросать сквозь закопчённые фонарные стёкла, замысловатые повторяющие движение волн тени. Сейчас, в окрестностях канала Грибоедова, газовых фонарей больше нет. Но возможно если смотреть в молочную испещрённую поверхность глыбы, то там померещиться застывшее время, а в нём виртуальные газовые огоньки.

За движение времени на планете Земля, за смену дня и ночи, вопреки выкладкам астрофизиков, тоже отвечает Солнце. Солнце работает циклично, формируя, как правильно заметил Николай Кондратьев, «большие циклы конъюнктуры», и возможно канал Грибоедова, превращённый в глыбу, лишь следствие временного безвременье, период смены цикла. И вскоре, через несколько дней, когда Солнце, вернётся к нам в город, глыба, развалится на части, и будет рябить не только в свете газовых, но и под действием обычных натриевых фонарей.

Я отпил из канистры, съел сосульку, и решил двигаться дальше. Уже без энтузиазма, но и без горячки, не спеша, ступать в сторону Московского вокзала. Выбирая путь, полагаясь не на знание плана местности, а на интуицию. Спешить мне не куда, если даже заплутаю, возможно это и к лучшему.

Когда я прошёл довольно значительное расстояние, то резко оглянулся, люди похожие на поэтов Серебряного века, стояли около чугунной решётки и о чём-то горячо спорили. Я прокрался назад, и услышал лишь часть их диалога.

– … люди живут, игнорируя поэтические законы! – говорил один с кудрявыми бакенбардами на красном лице – Головной мозг, подчиняется вернее воспринимает высшую музыку рифм, но живёт по другим – спиралевидным законам экономики!

– Поэзия лечит душу! – отвечал ему гладколицый, с веснушками, мужчина лет сорока.

– И пускай! Но через определённые промежутки времени население послушно идёт на войну и умирает за жёлтый металл в банковской ячейке! Или за серое вещество в ячейке костной!

Кудрявый, был явно распалён спором, но его товарищ выглядел умиротворённо.

– Всё вокруг ячея – сказал он – Окна тоже ячея, – ячея рыбацкой, кирпичной сети.

Я предложил ребятам спирта, но они никак не среагировали на моё предложение, продолжая свой, созвучный с моим внутренним, разговор. Я расстроился и пошёл своей дорогой.

Может быть они, через несколько минут напишут стихотворение, о том, как ледяная рябь канала, под влиянием Солнца, пройдя все перипетии двадцатого века, превратилась в ледяную глыбу.

Александр, успел, застал и двадцатый век и эту глыбу, но ему по душе была рябь, наверное, поэтому он не разглядел этот ледник в центре города. Но вам господа, побрезговавшим спиртом, придётся написать об этом, и причём только хорошие стихи…

За моей спиной, остался маленький лабиринт проулков, я удачно пересёк Фонтанку, и свернув около бронзовых жеребцов, направился по широкой людной улице, которая называется Невский проспект. Здесь было столько машин и пеших, что влажное дыхание, лёгких и моторов осело на проводах в виде белоснежной бахромы инея.

Я шёл по прямой. Меня не трогал мороз, меня не трогали фантомы жестокого времени. Забылась революция, голод, террор, блокада, смертельный голод, смертельный мороз, в моей голове беспрестанно крутилось: «Ночь, улица, фонарь, аптека…», «Ночь, улица, фонарь, аптека…». Крутилось, но не доходило до «ледяная рябь канала» а прерывалось ледяной глыбой. Ледяной глыбой, сквозь которую можно увидеть весь двадцатый век. Который не пришёл умирать на Васильевский остров, и теперь, позволяет мне, нести канистру спирта, и лихорадочно уходить из реальности в толщу молочных камней.

Заледенелый узкий тротуар, и толчея людей, способствует зрительному контакту. Большинство лиц проскальзывавших на уровне моих плеч, несли маску бледной замёрзшей кожи со сосредоточенным, отстранённым от тротуара и зимы, янтарным блеском глаз. В масс-медиа крутят штамп о хмурых русских лицах, но мне среди этих колючих фарфоровых лиц было комфортно и тепло.

Московский вокзал равнодушно встречал и провожал пассажиров. На Площади Восстания, где-то в районе крыш, среди цветных реклам, блеклым светом была подсвечена надпись: «Ленинград город Герой». Эта надпись была подсвечена детством ребят из последних поколений Советского Союза. На пешеходных переходах толпы людей и машин боролись за право передвигаться в горизонтальной плоскости. Белый дым, из маленьких и больших труб не растворялся в ледяном воздухе, а накрывал застывшую землю холодным туманом.

Я вошёл в арку и оказался во внутренн6ем вокзальном дворике.

Целый класс школьников, по-видимому пятиклассников устроили толчею около киоска с мягким мороженым, сопровождающая их учительница, с ужасом смотрела на своих подопечных, меховую оторочку её капюшона покрывал иней.

Рядом с ними стояла, красивая как павлины, эффектная пара – мужчина средних лет и девушка.

Мужчина был одет, в соболиный полушубок. Между сияющими всеми оттенками платины мехами, проблёскивали вставки золотой вышивки. Узор, прошитый блестящими нитями, повторял хохломскую роспись. Девушка ёжилась в белую, тоже меховую, итальянскую накидку. Судя по загару, покрывшим их обветренные лица, они прибыли из Нью-Йорка или Бостона.

– Я буду всё! Да я буду всё! – смеялся мужчина, обращаясь к невидимому собеседнику – Ты помнишь, как на меня подействовало то, шампанское? Помнишь? Я ничего не помню. Совсем ничего.

– Джон! – проговорила девушка под шалью – Ты был прекрасен!

– И это тоже приготовь! Ну всё пока! – продолжал мужчина – Габриель мы скоро прилетим в твой гарем! Готовься! Чао!

Когда мужчина перестал говорить, девушка к нему прильнула, и я явно услышал, как она прошептала:

– Джон, я хочу мороженое!

Джон оглядел суету школьников, поцеловал сою пассию и ответил: – конечно!

Внезапно мне показалось, что судьба, ведёт меня на встречу к счастью, и достаточно уловить течение жизни и поплыть по нему разбавляя кровь спиртом как в итоге меня будет ждать настоящее приключение.

Немного таясь, я глотнул спирта и занюхал его рукавом. Мне снова захотелось кого ни будь угостить. Но Джон со спутницей растворились в безликой толпе, а дети, были счастливы поедая застывший молочный крем со следами ягодного сиропа.

На мгновение, у меня появилось сомнение, стоит ли покидать Питер, ради призрачной надежды на приключение. Но возвращаться обратно на Васильевский Остров было горше, и я поплыл по незримой людской реке.

Турникет я прошёл, без билета, надёжным способом – тараном. Таранил я канистрой, особо не скрываясь, если бы меня в тот момент, задержала полиция, то я бы воспринял это ка счастливый поворот и прошёл вслед за ними.

Но полиция, не обратило ни на меня, ни на пищащий турникет должного внимания. Я беспрепятственно дошёл до электрички «Санкт-Петербург – Шапки», и сел в вагон, около окна.

– Джон береги спутницу – думал я – С ней можно пройти любой лабиринт, покинуть любой остров.

Вагон задрожал. Уже через десять минут, я почувствовал теплое место под своим сиденьем. Убаюканный согревающим дыханием вагона, я задремал.

На одной з станций, напротив меня сел молодой парень. У него было напряжённое фаянсовое лицо, и напряжённые узкие плечи. Весь он, нескладно дёргался, в такт музыке. Источники вдохновения были наушники, плотно обнимавшие его облезлые уши.

Мне больше не удалось задремать, и я стал смотреть в окно. Мимо пролетали прямоугольные дома с рядами тёплых от электрического света окон. Машины проносились по улицам, и согласно направлению, смотрели на электричку или яркими фарами, или грустными красными фонарями.

Деревья, черными скелетами, застыли в объятиях ледяных лат, ветер едва ли шевелил кончики веточек. В городе вдоль железнодорожных путей, ещё остались дикие деревья, которые самостоятельно прошли путь от семечка до гигантской информационной системы. На фоне электрического освящения мостовых и рекламных баннеров вереницы чёрных, деревянных тел казались скорбными границами между железной дорогой и городом. Все мы знаем, что скорбной цвет он белый. Но воспринимая чужую культуру мы решили сделать скорбным черный.

Многие люди думают, что кусты и деревья зимой спят, почти в летаргическом сне, но меня не обманешь. Зимой деревья бодрствуют, а весной, когда рвутся почки и появляются свежие листья и цветы замирают и отключаются. Все лето дерево как автомат, круглосуточно делает бестолковую, но нужную для жизнедеятельности работу. Гоняет по флоэме и ксилеме, воду и микроэлементы, накапливает в клейкоцитах крахмал, дрессирует нейронную сеть микориз и растит, лелеет и ухаживает за бесчисленными как песчинки в земле, семенами. Осенью, когда бледнеет солнце, желтые листья, выполняют свою последнюю функцию – срываются с ветвей и парят вниз, чтобы укрыть корни и напитать почву перегноем, дерево просыпается, озирается, и где-то в недрах ксилемы запускает обработку полученной за время размножения информации.

К декабрю, когда последний бит информации изучен, и отправлен на хранение в клеточную стенку, деревья срываются в яркий, цветной, завораживающий, похожий на оргию танец. Танцуют все деревья, они кружатся, за пределами своих деревянных тел в вихре информационных кварков сохраняя для мира историю жизни.