Проездом

– Ушел француз, – выговорил Левонтий Наумыч и вдохнул в себя воздух вместе с глотком горячего чая.

Он сидел с дворником Капитоном в своей каморке. Барин сегодня проснулся рано, мог перейти с кровати в кресло и после чая читает газету. Доктор будет около полудня. В доме стоит опять тишина, со вчерашнего дня, когда француженок перевезли в гостиницу.

– Ушел, – повторил Капитон, дуя на блюдечко, и глазки его весело подмигивали.

– Кабы не Дмитрий Семенович, – продолжал старик полушепотом, – да не доктор, барин бы с ними не сладил.

– Доктор, значит, пожелал?

– Доктор… Они бы его совсем уморили.

И в третий раз Левонтий стал рассказывать дворнику, – совсем уже шепотом, – как он прибежал ночью к барину, и что застал, и как "французенки" раскудахтались.

– И сдается мне, Капитон Иваныч, – говорил Левонтий, широко улыбаясь, – что барин, хоть и силы у него в руках еще не было, как следует стукнул ее.

Это предположение обоим очень понравилось.

– Доктор, – продолжал Левонтий все так же тихо, – живою рукой скрутил. Потому как же возможно больному быть рядом с такими оглашенными?

– А упиралась главная-то мадам?

– Известное дело, побурлила… Без этого как же возможно… Она, небось, чует, что ее царству конец подошел.

Оба засмеялись и переглянулись. Капитон расстегнул пиджак и обтер лоб бумажным платком.

– Значит, она с подходцем приехала… Пожалуй, поди… насчет законного брака?

– А то как же… Еще слава богу, что все это здесь приключилось. Да и барину-то полегчало… Захвати она его здесь, – чего боже сохрани, – в полном расстройстве… пугать бы начала и добилась бы своего…

– Именье бы все записал…

– И очень.

Они помолчали.

– А теперь, – спросил Капитон, принимаясь за новую чашку, – нешто она так удалится?.. Все, небось, сдерет?

– Сдерет, – повторил Левонтий. – Однако, Дмитрий Семеныч за это дело взялся… Он человек бывалый и к барину большую привязку имеет…

– И теперича, Левонтий Наумыч, – начал дворник, – ежели ее спустят обратно, откуда она пожаловала, особливо коли куш она сдерет, из чего же Вадиму Петровичу туда ехать?

– Известное дело, не из чего, – подтвердил старик.

Он уже замечал с некоторых пор, что барин совсем не то говорит, не сердится, походя, на Москву, на свое, русское, расспрашивает его про разные разности и не произносит слово "ликвидация", которое Левонтий хорошо выучил. Заметил он, что Вера Ивановна ему по душе пришлась и что он об ней скучает.

Но об ней он первый не заговорил с Капитоном. В этих делах он был очень деликатный человек.

– И барышню французенка же выкурила? – спросил Капитон.

Левонтий не сразу ответил.

– С этого и началось… Приревновала. Вера Ивановна девушка умнейшая… и виду не подала, а ходить перестала. И взять теперь, как она ухаживала за барином, когда он ночи напролет мучился, и какое от этих, с позволения сказать, халд успокоение вышло.

Внизу, с парадного крыльца, раздался звонок.

– Это наверняка доктор, – заметил Капитон.

– Доктор… А Митька-то там ли?

– Должен быть там.

Они разом встали, и Капитон поблагодарил старика за "чай-сахар".

Им обоим стало на душе светлее от всего того, о чем они переговорили. Барину гораздо лучше, дома продавать зря не будет, быть может, и зазимует здесь; а главное, протурили "французенок".

По лестнице, действительно, поднимался доктор; ступеньки поскрипывали под его легкими шагами. Полное, добродушное лицо его с мороза зарумянилось, он смотрел по-праздничному, как практикант, заранее довольный тем, что он найдет у больного.

В дверях он остановился, увидав Стягина в кресле, с газетой в руках, и крикнул:

– Вот мы как! Превосходно! Сами газету читаем! Поздравляю, Вадим Петрович! Теперь мы не по дням, а по часам будем поправляться!

Стягин сидел в кресле еще с укутанными ногами, но уже одетый, в накрахмаленной рубашке; глаза смотрели ласково и вопросительно на доктора.

– Павел Степанович! – откликнулся он, протягивая обе руки доктору. – Вы не только исцелитель моего тела, но и души… Вам я обязан тем, что могу теперь спокойно ждать выздоровления.

– Это мой прямой долг, Вадим Петрович.

Доктору он был действительно обязан освобождением своего дома от «француза», как выражался Левонтий. Вчера Леонтина со своей Марьетой была перевезена в «Славянский базар» по настоянию добрейшего Павла Степановича. Он напустил даже на себя небывалую строгость, когда говорил Леонтине о том, что не может ручаться за исход болезни, если больного будет тревожить соседство двух женщин, не привыкших к тишине.

Леонтина объявила ему в ответ, что она сама не желает оставаться " dans cette sale boite".

Вадим Петрович чувствовал себя так, точно будто его избавили от какого– нибудь большого горя, хотя он знал, что переезд Леонтины в гостиницу ничего еще не разрешает, что она может пожаловать сюда, что начнутся объяснения и счеты, каких еще не бывало и в Париже.

Там он не набрался бы такой смелости, как здесь. Да и не было у него там таких помощников, как доктор и Лебедянцев, трогательно преданный ему.

На доктора Стягин продолжал глядеть доверчивыми глазами. В его взглядах было выражение благодарности и еще чего-то… Они понимали друг друга, как участники в одном и том же трудном деле.

– Поджидаете Дмитрия Семеновича? – спросил доктор после того, как ощупал ноги Стягина, измерил температуру и посмотрел язык.

Он знал, что Лебедянцев должен сегодня привезти какой-нибудь "ультиматум" из "Славянского базара". Стягин так же откровенно говорил с ним накануне, как и со своим университетским товарищем. Доктор настаивал на том, чтобы до полного выздоровления Вадима Петровича ни под каким видом не пускать к нему Леонтины. И он, и Лебедянцев, точно по уговору, действовали так энергично, что Стягину оставалось только ждать и не волноваться по-пустому.

Доктору подали кофе. Левонтий пришел с подносом, улыбающийся, как он улыбался только в Светлый праздник, елейный, с низкими поклонами и особенно ласковыми приветствиями.

Когда он удалился, Стягин сказал доктору совершенно приятельским тоном:

– Вы меня не осуждаете, доктор?

– За что же?