Китай-город

XVIII

В гостиной, где адвокат нашел Лещову с вязаньем в руках, вышел разговор вполголоса.

– Раздражался? – спросила она кротко.

– Беда! Целое наставление мне прочел. Точно Борис Годунов последний монолог… Пожалуйте нам карты… Маленький пикетец соорудим… Я еще поспею в суд… Ах, барыня вы милая!

Он поцеловал ее руку, а она его в затылок, встала и пошла к двери.

– Карты там… в спальне… А как же с душеприказчиками?

– Я себя предлагаю.

– Добрый друг, – протянула она и подняла вверх глаза.

Глаза адвоката смотрели вбок. В них мелькнула мысль: «Кто тебя знает, как-то ты себя поведешь после вскрытия завещания».

Но они больше между собою не шептались. Лещова вошла первая в спальню.

– Три короля! – громко произнес Качеев, входя вслед за нею, – не больше, Константин Глебович, вы слышите?..

– Как тебе угодно, – спросила Лещова, – на столе или положить доску на постель?

– На постель!.. Знаешь ведь.

Она достала небольшую доску из-за туалета, поместила ее на край постели, придвинула табурет, положила на доску две колоды и грифельную доску, взбила подушки и помогла мужу приподняться.

Началась партия. Лещова присела у нижней спинки кровати и глядела в карты Качеева. Больной сначала выиграл. Ему пришло в первую же игру четырнадцать дам и пять и пятнадцать в трефах. Он с наслаждением обирал взятки и клал их, звонко прищелкивая пальцами. И следующие три-четыре игры карта шла к нему. Но вот Качеев взял девяносто. Поддаваться, если бы он и хотел, нельзя было. Лещов пришел бы в ярость. В прикупке очутилось у Качеева три туза.

– Ты что нам обоим в карты глядишь? – спросил Лещов жену.

– Я не вижу твоих карт, мой друг.

– Как не видишь? Сядь вот тут.

Он указал на изголовье.

– Возьми стул и сиди… Ковыряй что-нибудь, вяжи, не мозоль так глаза.

Жена исполнила его желание и села на стуле у изголовья.

– Береженого Бог бережет, – повторил Качеев, сдавая. – Вы, Константин Глебович, оченно уж горячитесь!.. Снесли не так.

– У вас, поди, учиться надо?

– А хоть бы и у нас!..

После порядочной игры Лещову – что ни сдача – семерки и осьмерки. Качеев выиграл короля. В счете больной раскричался, начал сам считать, – они играли по одной восьмой, – сбился и страшно раскашлялся.

– Не довольно ли? – заметила Лещова.

– Не твое дело! – оборвал он ее.

Она хотела уйти.

– Сиди тут! Сиди!

Как суеверный игрок, он имел свои приметы. После третьей сдачи карты опять потянули к противнику.

– Что ты тут торчишь?.. Ступай!.. Сядь на другое место!..

Лещов начал рукой толкать жену. Она отошла к окну и взяла работу.

Третьего короля не доиграли. После нового взрыва игрецкого раздражения с Лещовым сделался такой припадок одышки, что и адвокат растерялся. Поскакали за доктором, больного посадили в кресло, в постели он не мог оставаться. С помертвелой головой и закатившимися глазами, стонал он и качался взад и вперед туловищем. Его держали жена и лакей.

«Не подпишет духовной, – думал Качеев, надевая перчатки в передней, – подкузьмила его водяная… Что ж! Аделаида Петровна дама в соку. Только глупенька! А то, кто ее знает, окажется, пожалуй, такой стервозой. Коли у него прямых наследников не объявится, а завещания нет, в семистах тысячах будет, даже больше».

Он сам затворил дверь в передней. Лакей был занят с барином. «Напутствие» Лещова пришло ему на память.

«Нашел время каяться», – рассмеялся он про себя и, выйдя на крыльцо, зычно крикнул кучеру-лихачу:

– Перфил! Давай!

XIX

Марья Орестовна Нетова позвонила. В ее будуаре были звонки электрические, а не воздушные; она находила их «более благородными». Она только что взяла ванну и отдыхала на длинном атласном стеганом стуле, с ногами. Вся комната обтянута голубым атласом в белых лепных рамках. Такой же и плафон. Точно бонбоньерка, вывернутая нутром. Туалет, большое трюмо, шкап, шифоньера – белые, под лак, с позолотой; кружевные гардины, гарнитуры и буфы делают комнату нежной и дымчатой. Но погода впускала в это утро двойственный, грязноватый свет.

На Нетовой капот из пестрой шелковой материи – мелкими турецкими цветочками, на голове легкая наколка, ноги, – она вытянула их так, что видны и шелковые чулки с шитьем, – в золотых туфлях. Марья Орестовна блондинка, но не очень яркая; волосы у ней светло-каштановые. Всего красивее в ее голове: лоб, форма черепа, пробор волос и то, как она носит косу. Ей за тридцать. На вид она моложе. Но на переносице то и дело ложатся резкие прямые морщины. Нос у ней большой, сухой, с горбиной, узкими и длинными ноздрями; губы зато яркие, но не чистые, со складками, и неправильные, редкие, хотя и белые зубы. Она смотрит часто в одну точку своими карими узкими и немного подслеповатыми глазами. Ее не роскошная грудь сохранила приятные очертания, плечи круглые, невысокие, несколько откинуты назад. Она часто пожимает ими на особый лад и при этом поворачивает вбок голову. Если бы она встала, то оказалась бы ростом выше среднего. Руки ее – с длинными, почти высохшими пальцами, так что кольцы на них болтаются. Сквозь духи и пудру идет от нее какой-то лекарственный запах.

Она допила чашку какао. Она это делала по предписанию доктора и всегда с гримасой.

Вошла ее первая камеристка из ревельских немок, Берта, крепкая низкорослая девушка, в сером степенном платье и вся в веснушках.

– Позовите мне экономку, а после – дворецкого.

Дом управлялся Марьей Орестовной. Люди у ней ходили в струне. У Евлампия Григорьевича и не найдется даже таких звуков, как у его супруги, для отдачи приказаний. Она говорит иногда в нос, чуть заметно, – уже совсем с барской нервностью и вибрацией.

Экономка – дворянка, женщина лет за пятьдесят, в черной тюлевой наколке и шелковом капоте с пелеринкой пюсового цвета, еще не седая, с важным выражением – остановилась в дверях. При себе Нетова никогда не посадила бы ее, хотя экономка была званием капитанша и училась в «патриотическом», как дочь офицера, убитого в кампанию, а папенька Марьи Орестовны умер только «потомственным почетным гражданином».

– Пожалуйста, Глафира Лукинишна, – закартавила Марья Орестовна и наморщила лоб, – больше мне этого какао не делать… Я прекращаю с завтрашнего дня…

– Что же будете кушать? – спросила экономка низким грудным голосом.

– Пока чай… И вот еще, я вас должна предупредить, Глафира Лукинишна, что мне лично… вы, быть может, и не понадобитесь больше.

– Как же-с?

– Если я уеду за границу… у Евлампия Григорьевича приему не будет такого.