Белые и черные

Войдя с командою на двор, Ушаков подошел на свет к одноэтажному жилью и стал стучать в окно.

– Кто там? – раздался голос из запертых сеней.

– Которое крыльцо к его превосходительству? – спросил он, совсем изменив голос на какой-то рабский.

– Да на что тебе? Боярин с боярыней в Москву поднялись, ащо позавчера, с утра… дома-ста нетути ни души…

– А ты кто?

– Мы-ста дворники…

– А люди еще где?

– Всех забрали с собой, бають, в обоз…

– Надолго, стало быть, уехали?

– Не знаем-ста, нам не докладывались.

Ясно – нечего и продолжать расспрос.

Ушаков и тут не потерялся. Он мгновенно сообразил, что со двора Чернышева есть калитка на двор Ягужинского, и пустился с отрядом своим искать эту калитку. Нашел и понажал щеколду. Низкая дверь подалась без шума, и открылся вход на соседний двор. Окно рабочей комнаты хозяина было завешено ковром, но сбоку ковер не доходил донизу, и узенькая полоса яркого света проходила наискось по двору.

– Слава богу, здесь обретаться изволят! – весело выговорил про себя Андрей Иванович.

Взглядом генерал дал понять одному ефрейтору, где расставить людей у каждого из выходов. Другого ефрейтора с тремя гренадерами Андрей Иванович взял с собою, найдя без труда впотьмах входную дверь в переднюю и отворив ее без звука.

Здесь было пусто, но по ковру, в соседней комнате, расхаживал хозяин. Махнув ефрейтору (став на полосе света, в проеме двери, между петлями) ввести солдат, Андрей Иванович поднял ковер и вырос перед Ягужинским.

– Как поживать изволите, Павел Иванович? – с злорадством приветствовал Ушаков.

Ягужинский поворотился и невольно попятился, увидев за разыскивателем еще ефрейтора.

– Добро пожаловать, Андрей Иваныч, – робко молвил хитрец… – С чем тебя поздравить прикажешь? – попробовал он задать вопрос каким-то не своим голосом, стараясь придать звукам исчезнувшую мгновенно твердость.

– Прежде всего с тем, голубчик, что вижу тебя на ногах и могу предложить недальнюю прогулку.

– Да я никуда не выхожу. Вот новость! Что за шутки с больным? Видишь, показаться не могу в люди! – И Павел Иванович показал рукою на свежий шрам, перерезывавший щеку.

– Очень жаль… Впрочем, можно будет тебя и дома оставить, дав в кумпанью вот этого молодца. – Он указал на ефрейтора. – Скажи только, где твоя шпага?

– Да ты, Андрей, как я вижу, принимаешься шутки неладные шутить? Какой черт позволил тебе проделывать со мной издевки?! Забыл разве, что я генерал-адъютант и сам могу таких, как ты, генерал-майоров, отправлять под арест!

– Когда на то есть высочайшая воля… почему не так! Но, во-первых, я уже не просто генерал-майор, а генерал-адъютант, как и ты… во-вторых, выполняю августейшую волю и всемилостивейше возложенное на меня поручение взять генерал-адъютанта Павла Иванова сына Ягужинского и прочих. Читай сам указ и повинуйся.

Ушаков проворно развернул одну из бумаг, которые держал в руках, а затем подал другую и, разложив на столе, указал Ягужинскому на слова в строках.

Лицо Павла Ивановича внезапно получило мертвенный колер. Ноги подкосились, и он не сел, а опустился на кресло у стола, когда глаза упали прямо на слова, указанные перстом Ушакова.

– За что такая беда надо мной? – произнес потерявшийся Ягужинский шепотом отчаяния.

– Тебе ли об этом спрашивать меня после доноса, погубившего Монса! – отрезал язвительно Ушаков.

– Да я, как член суда, не один подписывал приговор Монсу и другие тоже.

– Сила не в приговоре, а в доносе.

– Я тут ни при чем!

– Так ли, полно!

– Совершенно так. Могу образ снять со стены.

– Полно, руки отсохнут. Говорят, Бог не допускает до явного посмеяния святыни.

– Какое же тут посмеяние, когда человек не имеет ничего от навета защититься, как икону взять.

– И начать с иконой лгать?! Ну, это, скажу я тебе, плохая защита перед тем, кому хорошо все подлинно известно, как мне, например.

– Андрей Иваныч, мой милый друг, неужели же имеешь ты на меня, несчастного, такое подозрение?

– Тут уж не подозрение, а прямое свидетельство людей, которых призывал к себе за этим генерал-прокурор, ныне гофмаршал.

– Да как они смели? Да разве можно оставить без наказания клевету?

– Клевету нельзя оставить ни на минуту без доказательства, и доказательства имеются налицо, да такого рода, что не может возникнуть ни малейшего сомнения в точности их. Не думай увертываться, не поможет. А ты лучше садись и пиши подлинное признание.

Как ни был не в себе Павел Иванович, но при последних словах подошел к Ушакову и сказал ему на ухо, указывая глазами на ефрейтора:

– Как ты неосторожен… Можно ли такие слова говорить при ком-нибудь?

Андрей Иванович улыбнулся самою коварною улыбкою, одновременно и поощрительною и бросающею в холод, и, также на ухо, прошептал Ягужинскому:

– Пиши только. Я его отошлю в переднюю, а то на крыльцо. А не захочешь ты сам писать, примусь я. И буду тебе нарочно громче задавать вопросы, чтобы и солдаты слышали. Да и ответы буду прочитывать громко.

При такой угрозе Павел Иванович вздрогнул и шепотом сказал:

– Хорошо, писать я буду, где допросные пункты?

– Если ты требуешь, чтоб я предложил тебе вопросы, твое признание не в признание. Я, по дружбе, не хотел быть следователем вины твоей, а только посредником в испрошении пощады, подавая признание кающегося. При этом только могу и уверить в раскаянии твоем и будущей неизменной преданности.

Воцарилось молчание. Ушаков взглядом велел ефрейтору уйти и затворить дверь, так что грозный гость остался вдвоем с хозяином. Ягужинский быстро забегал взад и вперед по комнате. Он чувствовал себя уничтоженным, и гибкая мысль его была окончательно сбита с толку немногими решительными словами разыскивателя. Дав своей жертве время совсем потерять энергию, Ушаков наконец повелительным взглядом показал Ягужинскому на стол и бумагу. Павел Иванович машинально сел и, еще раз вычитав в глазах Андрея Ивановича выражение непреклонного требования, схватил торопливо перо и принялся строчить.

Вместо хозяина стал прохаживаться гость. Долго писал Ягужинский, то останавливаясь и прочитывая написанное, то переправляя и опять принимаясь за дело. Рука его стала ходить медленнее, и за прежним смятением наступил страх, что Ушаков знает более и представит что-либо еще, чего оправдать его ум никак не может. Под впечатлением этой неотвязной мысли Павел Иванович заключил собственноручно писанные признания. Ушаков подошел к столу и стоя впился глазами в бумагу. На лице его не было ни кровинки, одни глаза горели и метали искры. Дочитав до конца, Андрей Иванович указал пальцем, где должна быть выведена подпись, и ею украсился оригинальный документ.

Но, выведя подпись, Павел Иванович устремил на Ушакова умоляющий взгляд и тихонько, словно про себя, промолвил:

– Лучше бы поправить… поглаже выразить… Как ты думаешь? Скажи, бога ради, как друг, искренно, если, как говоришь, пришел ты не предавать меня и хочешь поступить по-приятельски…