Белые и черные

– Какой, ваше величество?

– Кавалеры… и, как видно, не из последних, следуют за вами всюду и становятся за вами…

– Я не знаю… – смешался герцог, приведенный в затруднение.

Старший из братьев-баронов поспешил на это тут же по-немецки ответить:

– Это, ваше величество, при иностранных дворах принято: прибывшим с августейшими особами кавалерам, которые остаются не представленными, иначе негде находиться, как за особою, с которою они вошли в дом.

– Вы, герцог, стало быть, тут сделали ошибку, не представили ваших знакомцев… – молвила государыня. – Да… не оправдывайтесь… Всегда, кого мы с собою привозим, должны тех и представить хозяевам и прочим кому следует. Но так как вы мой сын, ошибку вашу я сама поправлю Кто вы такие, господа, и давно ли у нас здесь гостите?

Старший Левенвольд, очевидно, ожидал этого вопроса вслед за своим заявлением и очень почтительно ответил, изящно кланяясь:

– Мы, ваше величество, ваши верноподданные, сыновья барона Левенвольда, гофмаршала двора блаженной памяти вашей невестки, кронпринцессы Шарлотты-Христины-Софии… По кончине ее высочества и удалении нашего отца в маетности в Лифляндию, мы служили камер-юнкерами при прусском дворе. В конце прошлого года, попросив увольнения от службы, мы получили аттестат, который имею счастье представить как свидетельство нашей добропорядочной службы. – И он, мгновенно достав из кармана бумагу, опустился на колено, подавая ее и говоря: – Всеподданнейше просим принять нас на службу вашего императорского величества!

Когда, произнеся эти слова, он и брат опустились на колени перед государыней, она еще милостивее сказала:

– Встаньте, господа бароны, я очень рада готовности вашей служить мне. Теперь же охотно принимаю вас… тем же чином, который носили вы при иностранном дворе.

При этих словах все оборотили глаза на эту парочку новых придворных. Дамы, бывшие в зале, нашли их приятным приобретением и решили тут же, что следует их приласкать и завести с ними знакомство.

Наоборот, мужская половина присутствующих смотрела на Левенвольдов как на выскочек и нахалов, с которыми, правда, нужно вести себя осторожно, и только ради этой осторожности их на первое время следует допустить к себе. Впрочем, подумали все, нужно постараться их закружить или поставить в такое положение, которое заставило бы их самих удалиться. И чем скорее, тем лучше. Бароны думали, вероятно, иначе. Поднявшись и удостоясь поцеловать милостиво протянутую им руку монархини, они пошли обходить залу, подходя к каждой особе, называя свои имена и прося принять их, готовых на всякие услуги, в милостивую аттенцию[9 - То есть: удостоить вниманием (от фр. attention).].

Брюс, Бассевич, Черкасский и Дивиер, пожимая руки Левенвольдов, говорили им, в свою очередь, любезности. Князь Меншиков кивнул двусмысленно головою, а Ушаков, не давая руки, встал, отвесил им молча низкие поклоны и опять сел. С дамами рекомендация их, наоборот, привела к блистательному результату. Все были восхищены их любезностью, начиная с Варвары Михайловны Арсеньевой, которой придумали они первой сказать любезность. Один брат восхвалил ее тонкий и глубокий ум, а другой отдал справедливость ее чудным очам, назвав их алмазами, в которых отражается высокая душа и тонкое чувство. Злая горбунья, свояченица светлейшего князя, действительно имела и хорошие глаза, и высокий ум. Так что меткое сравнение принято было как явное доказательство ума и приятности представлявшихся. Даже Марья Федоровна Вяземская потом признавалась, что она не могла не ощущать удовольствия, когда Левенвольды, обратившись к ней, сказали ей, что она способна увлечься всяким добрым заявлением, будь это одно обещание, а не только вызов на действие. Тонкая наблюдательность и выработанный в совершенстве светский такт братьев были признаны всеми, а это уже много значило в данный момент.

Благодаря Бассевичу и Брюсу, умевшим поддержать нить разговора в обществе, за столом скоро завязалась беседа, в которой красавцы Левенвольды опять поддержали свою репутацию дамских кавалеров. Они не вмешивались в разговоры домохозяина с чиновными гостями, когда он умышленно и даже заметно для всех показывал баронам полную свою антипатию. Императрица первая заметила характер обращений светлейшего с принятыми ею в свою службу пригожими камер-юнкерами, а заметив и угадав верно источник неприязни, государыня захотела удвоенным вниманием к несправедливо оскорбляемым утешить их и показать оскорбителю свое неодобрение.

– Вы, я вижу, господа, – сказала она, – имеете готовый гардероб, потому можете немедленно вступить в отправление своих обязанностей при нас. Явитесь завтра к нашему гофмаршалу и учредите непременное дежурство. Мы желаем часто видеть вас на службе… и при исполнении наших поручений.

Это окончательно взорвало князя Александра Даниловича, и он обратился к своему зятю с упреком, полным желчи и несправедливости:

– Со смертью императора ты стал совсем рохлей, я должен тебе сказать. Ни за чем не смотришь, ничего не знаешь, какие проходимцы черт знает откуда приезжают или присылаются неведомо для чего, а здесь живут и начинают смуты заводить. Вишь, припала у всех этих мерзецов охота идти к нам в службу. А спросить бы прежде следовало, чем всякому с рылом лезть – благо дерзость велика, – есть ли нужда-то здесь в них? Эта обязанность – знать, кто и зачем сюда прибыл – тобою, Антон Мануилыч, совсем пренебрежена. Я одного боюсь – мошенников да висельников столько наползет к нам, что будет ни пройти, ни проехать – только, того и гляди, как бы не раздавить какую гадину… да и не отвечать бы за такую падаль, которая и вживе-то алтына не стоила!

– Ваша светлость изволите несправедливо меня упрекать в неведении, кто приезжает. У меня в полиции так заведено, что без записки с подлинного документа никого и на ночь не оставлять, а не только жить. Приезжих тем паче. Приехал камер-юнкер от герцогини Курляндской – я дозволил ему остаться до выполнения поручения здесь, записавши со слов вашей светлости секретаря господина Дитрихса и за его подпискою, что знаемый ему человек точно служит у ее высочества, да у него в доме и остановился. Я дал реверс сперва на три дня быть. А сегодня поутру приходил опять же Дитрихс и сказал, что присланный из Курляндии камер-юнкер болен – так по необходимости уже дана отсрочка, пока обможется, так велено и по закону. А других приезжих ниоткуда не было.

– А эти, как их, господчики, что к государыне в слуги верные напросились? – вполголоса, но так, чтобы слышал не один Дивиер, спросил, продолжая про себя кипятиться, светлейший.

– Бароны Левенвольды сюда прибыли еще при жизни его императорского величества – во исполнение высочайшей резолюции государя: «Когда прусский отпустил, пусть сюда идут; посмотрим, на что будут годны». Они приехали во время болезни государя, с нарочного вызова, и хотя я о них докладывал, но они не могли быть представлены его величеству – за скорою кончиною. Являлись часто ко мне, и я докладывал вашей светлости, коли не изволите запамятовать… и графу Гавриле Иванычу говорил… Но резолюции никакой не удостоился получить. А сам я личного доклада не имею у ее императорского величества, – как у покойного государя!

Последние слова Дивиера произнесены были довольно тихо, но государыня, вслушиваясь во весь разговор, уже с первой выходки князя следила за ним с напряженным вниманием и вдруг ответила генерал-полицеймейстеру:

– Прости меня, Антон Мануилыч! Это я просто запамятовала, что нужно тебе сказать, чтобы ты у нас бывал совсем так, как при государе было. Не подумай, друг мой, чтобы я к вам меньше государя имела доверенности, это просто по забвению…

– Слушаю, ваше императорское величество… и буду иметь счастье являться видеть пресветлые очи ваши в таком часу, как повелите, – поднявшись с места и кланяясь монархине, отозвался Дивиер.

– Как тебе удобнее… или как прежде было, – ответила Екатерина.

– Боюсь, ваше величество, что тогдашние порядки не подойдут к обиходу вашего величества, – ответил Дивиер, – я к государю являлся в четыре часа утра в конторку. А смею думать, ваше величество…

– Правда, правда! В это время я сплю. Попозднее… около полудня, коли хочешь.

– В полдень завтра прикажете, ваше величество, допустить меня с репортом на всемилостивейшую аудиенцию?

– Хорошо! – был ответ.

Дивиер встал и, подойдя к ее величеству, поцеловал руку.

При последних словах Ушаков весь побагровел, а у светлейшего князя на мгновение слетел с лица румянец и затем выступили на щеках и на лбу багровые пятна – признаки сильного прилива крови ко лбу. Светлейший схватил графин с холодною водою и выпил разом два кубка.

Апраксин и Головкин, ни на кого не глядя, кушали, а Брюс и князь Алексей Черкасский переглянулись. Только кабинет-секретарь Макаров, сидевший через одного гостя от светлейшего, когда князь пил, сказал ему что-то на ухо. Должно быть, сказанное им имело успокоительное действие, потому что через минуту лицо светлейшего изменилось и его брови приняли обыкновенное положение. На минуту водворившееся зловещее молчание было прервано вдруг вопросом княгини Дарьи Михайловны, обращенным к младшему Левенвольду:

– Кажется, ваша сестрица, что была фрейлиною у кронпринцессы, в девицах еще?

– Точно, ваша светлость, у кронпринцессы моя сестра была фрейлиною, но она теперь уже замужем за одним дворянином, по фамилии Шлиппенбах.

– А матушка здравствует?

– Да, светлейшая княгиня… родительница наша в добром здоровье, хотя в ее лета нелегко перенести смерть спутника жизни и друга, каким был отец наш – относительно матушки… Такой друг – каких не много!

– Где вы служили раньше Берлина? – спросила Варвара Михайловна.

– У саксонского курфюрста и у принца-коадъютора Любского.

– Где же показалось вам лучше? – пожелал узнать Брюс.

– Непродолжительность службы при этих дворах, конечно, служит доказательством, что в Берлине нам больше улыбалось счастье. Ее величество королева милостиво изволила относиться к усердию брата, – заключил младший Левенвольд и взглянул на старшего.

– Точно так же ценили при берлинском дворе и службу моего брата, – отозвался старший, – но… обстоятельства и главное – желание быть ближе к нашим имениям, по смерти родителя управляемым не близкими нам людьми, решили мой выбор. Я попросил увольнения и получил вот эту аттестацию. – И барон Левенвольд передал в руки Якова Вилимовича Брюса документ с печатью прусской придворной канцелярии, где превозносились до небес его «способности, усердие и редкое знание придворных обычаев».

Прочитав аттестат и возвращая его, Брюс не утерпел, чтобы не повторить вслух нескольких заключительных хвалебных эпитетов официального языка придворного прусского стилиста.

Государыня при словах Брюса еще раз обратилась к старшему Левенвольду и милостиво изрекла:

– Услышав, как в чужой земле вы показали ваши достоинства, я еще более радуюсь, что могу считать вас отныне в нашей службе, где открыта будет вам лучшая дорога к снисканию отличий.

Опять братцы, встав с мест и принеся почтительную благодарность за доброе мнение о них и августейшую милость, были удостоены целования руки.

Подали уже последнее блюдо – сладкое. Князь-хозяин счел нужным обратиться к государыне с извинениями насчет недостаточности угощения.

– Полно, полно, Александр Данилыч. Мы всем были очень довольны, только недовольны тем, что ты сам спрятался.

– Никак нет, ваше величество! – отвечал светлейший, и, встав с места, князь, подойдя к ее величеству, низко поклонился и, целуя монаршую руку, получил поцелуй в лоб.

Все поднялись и, в свою очередь, принялись благодарить хозяев. Левенвольды, окружив княгиню Дарью Михайловну и сестру ее самыми отборными учтивостями, заявили свою благодарность за милостивый прием и угощение.

– Мы всегда рады вас у себя видеть! – ответила светлейшая княжна.

– Если позволит его светлость, мы бы сочли себя счастливейшими из смертных – бывать у вас и свидетельствовать свою преданность! – ответил старший Левенвольд.