Белые и черные

Младший подошел к князю и произнес ему пышную благодарность, удостоясь опять кивка головою, как бы в сторону выхода. Затем светлейший, поворотясь спиною к нему, сказал Ушакову:

– Андрей Иваныч, что ты так, братец, поспешил утром-то уйти, да и теперь словно норовишь также направить лыжи…

– Ваша светлость, нужное кое-что есть исполнить-с.

– Да поговорить бы нам надо…

– Как изволите… Будет приказать что – я готов принять приказание.

– Не в приказанье дело. Нужно перекинуться словами двумя-тремя. Пойдем-ка, Алексей Васильич?.. А, Алексей Васильич! – кричал светлейший, ища Макарова, но его уж и след простыл.

– Коли нужно вам, ваша светлость, конференцию учинить с Макаровым, ужо я к нему съезжу, дельце некое справивши. К тому времени, может, и досужней будет вам? Не изволите ли так? Под вечерок али утром… не лучше ли?!

– Пожалуй, так и лучше будет, – согласился князь.

– Меньше глаз и ушей лишних-с, ваша светлость, – пошептал на ухо князю Ушаков.

– Правда, правда твоя… Так до утра. Смотри же!

– Будем… часочку к восьмому-с! Не поздно, чай?

– Пожалуй… Так смотри, я жду вас.

– Как приказано-с. Одно, ваша светлость, если Алешки Макарова не уловлю… все едино, сам буду-с.

– Ну… я за ним пошлю от себя еще, – порешил князь, подавая дружески руку Ушакову, спешившему – кто бы знал куда? Трудно было бы поверить, если бы кто сказал: к Толстому!

Примирение с князем и взятка в сто дворов не помешали Ушакову ехать торговаться еще и со старым грешником. У него думал Андрей заломить разом столько, что или он вправду раскошелится вдосталь, или – шапками врознь. Случаем нужно пользоваться! Как знать, скоро ли другой представится и так ли ловко будет подойти да потребовать за содействие, как теперь. «Куй железо, пока горячо, застынет, напрасно руки околотишь» – решил, сходя с княжеской лесенки генерал-разыскиватель.

VII. Переметчики и турусы

Уже смеркалось, когда Андрей Иванович поднялся до кельи Толстого и нашел в передней сторожей, сидевших неприметно за какою-то занавескою.

Пройдя мимо них к самому графу, Андрей Иванович нашел у него, совершенно неожиданно, двух посетителей. Калякали со старцем вполголоса граф Андрей Артамонович Матвеев, которого здесь считали жившим преспокойно в Москве, и барон Петр Павлович Шафиров, совсем поседевший и постаревший во время своего несчастия. После возвращения ему чинов и отличий Ушаков еще не видел знаменитого дельца. А тот, очевидно, чуть не с отвращением подал свою руку разыскивателю, любезно задумавшему поздороваться с графом и бароном.

– Ну что? – спокойно спросил генерала Толстой. – Новенького не скажешь ли нам чего, голубчик?

– Как же… почему не сказать? Коли бы придворной крысой когда состоял, сказать бы мог – нашего полку прибыло. Государыня сегодня, у князя светлейшего в гостях, приняла в службу двух барончиков, сынков царевичева гофмаршала, в камер-юнкеры к себе… Малые из себя, неча сказать, картины… И уж тонкие-претонкие, доложу вам, господа енаралы, разбестии оба. Словно обошли они мать нашу. Почитай, все с ними одними и беседовала. И приказала им завтра же быть при себе на дежурстве, всенепременно. Светлейший просто взбесился! Чуть не ругательски принялся их ругать и напустился на Дивиера. «Ты, – говорит, – ничего не смотришь, что здесь делается… кто приезжает». Тот таки дал ответ молодецкий. Показал, что ему все известно… И получил опять личный доклад у царицы, по вся утра…

– Вот как! – невольно вскрикнул Матвеев. – Значит, наш курс может и подняться… а Сашкин… колеблется?

– Дай-то бы Бог этому мерзецу скорей шею сломить!

– Да что-то не верится, братцы, и хитер и изворотлив ведь он, что леший!

– Была у него изворотливость, держи карман! – вдруг озадачил всех Ушаков, и все на него взглянули, а хозяин дома спросил Андрея Ивановича напрямки:

– Ты с нами, Андрюша, комедь не ломай, а прямо скажи, с подвохом ты теперь Сашку аттестовал али вправду внял нашим словесам и хочешь к нам пристать? Коли хочешь, прямо говори, сколько за переход?

– Так у нас на мазу, значит, уж? – отозвался Шафиров.

Матвеев же стал еще внимательнее всматриваться в багровый лик Андрея Ивановича, не произнося ни слова. Он, должно быть, ожидал, что за этим еще будет.

– А вы честно предлагаете условия?

– Сам посуди по моему спросу.

– Да спрос – спросом, а дело – делом! Коли хотите, чтобы я заодно с вами во всем стоял, обеспечьте настолько, чтобы нужда не потребовала обращаться ни за чем к противной стороне.

– Пожалуй, и так, но, коли человек хочет делать верное дело, довольствоваться можно и меньшим, спервоначалу. Впоследствии, коли все удастся, никто тебя не обойдет, – тогда требуй и получишь свое, а если ты заранее начнешь заламывать, так кто порукою, что не делаешь этого намеренно? Чтобы иметь предлог говорить потом: не хотели меня к себе принять, затем и закобенились, когда спросил самую малость. А как и что считать малостью? У всякого ведь свой аршин!

Андрей Иванович принужденно ухмыльнулся. Ему было неприятно такое прямое объяснение его торга о стоимости перехода, да еще при двух свидетелях. Бесспорно, положение их относительно князя Меншикова уже настолько определилось, что мудрено было ожидать перехода на его сторону любого из них. Но самому-то Андрею Ивановичу было все же неловко открываться перед новыми людьми, которых он не ожидал встретить у Толстого. Эти же двое знали Андрея Ивановича как человека преданного светлейшему и им державшегося до сих пор. Они также знали и надобность для Меншикова в услугах такой ищейки, как генерал-разыскиватель. Принужденность его улыбки была замечена как Толстым, так и его собеседниками. Это, хотя и поздно, подумал про себя и сам Ушаков. Делать, однако, было нечего, неловкость начала чувствоваться всеми четверыми, и хозяин, чтобы прервать неудобное положение, взглянул отважно в глаза Андрею и сказал ему:

– Говори, однако, все прямо. Коли можно нам будет согласиться с тобой – ломаться и выгадывать ничего не станем. А нельзя – опять же прямо выскажем. Я тебе сделал предложение как человеку с головой и с расчетом, представив все начистоту; даже не побоялся я, что ты можешь употребить во зло мою доверенность… Ведь ты не скажешь также, чтобы из трусости я вчера перед тобою сильно изгибался…

– Нет… да то пустяки… Я государыне уже отрапортовал, что на тебя, граф Петр Андреевич, напраслина скорей. Она поверила совсем и велела мне извиниться да позвать тебя к матушке… самого.

– То-то! Значит, сам этим своим докладом обо мне ты, Андрей Иванович, показал, что нашим союзом не брезгуешь! А мы тебя, поверь, дружески примем – начистоту. Что можем – попросишь, так сделаем теперь же, а не сможем, буде потерпится, – подожди… Твое – твоим и останется…

– Да я много бы и не думал просить… Но сами посудите: у каждого из вас, при теперешней дороговизне, есть чем пробавляться из запасов в деревеньках, а коли дворов-от нет – как хочешь тяни, все из одного жалованья. А генерал-майорские, хотя и восемь сотен с походцем, на все не растянешь. Стало, нужда крайняя заставляет перед друзьями высказать неимущество и попросить помочь: заполучить малую толику дворишек, хоша здеся – где ни есть в чухонщине, коли не из новгородских волостей…

– Да будто и впрямь покойник-от обошел тебя за царевичев-от розыск? – спросил недоверчиво Толстой.

– Обойти не обошел… и дал кое-что, да при управленье Разрядом у Зотова в списках стояли дворы якобы наличные, а на деле землица пуста была, «понеже крестьяне разбрелися, неведомо куда»… Вот мне таких и отсчитали дутых двести дворов, господа, Сенат, а как удосужился я и с мерзецом Чернышевым Гришкой, при ревизии, до справки дошло, она показала вместо двухсот дворов только тридцать жилых, да и в тех дворах бабы одни с робятами. Что же тут поделать? Коли бы могли господа сенаторы вспомочь нашему убожеству: вошли бы в разбор нашего челобитьица да воротили бы мне людей, рабочих, по количеству дворов прежнего жалованья. Ведь, в сущности, награда не в награду, коли до нас не дошла и дано не то совсем, что назначено.

– Оно так, конечно, – сказал Матвеев. – А в какой губернии? Коли из моих – подавай! Выделим и по старому указу. А коли не моей губернии, проси особо государыню. и Петр Андреич поддержать может.

– Охотно! Как своему не поноровить… Только слушай – не ворочайся, коли к нам переходишь.

– Какое тут ворочанье, Петр Андреич! – чуть не сквозь слезы выговорил, напустив на себя скорбное чувство, проходимец Ушаков.

– Ладно! Давай лапу… Стукнем на дружбу! Разнимай, Петр Павлыч! Наш – так нашим и будем считать. Да тотчас и работу дадим на искус. Исполнишь?

– Почему не так, коли можем…

– Как не мочь, коли захочешь…

– Говорите.

– Баял ты, что пара новых господчиков здесь, чего доброго, окажется в приближенье. Так ты сведи-кась с ними знакомство, не тратя напрасно времени, да пощупай: как и что. Чего нам от них ждать? Как высоко могут летать, к примеру? Куда норовить стараются? Какие норовы с изнанки есть али открываются? Словом – разузнай и верно назначь, что за люди, чтобы меры взять: как их приручить, что ли, али, не то, ножку подставить…

– Да как же тебе этих будет приручить, коли Сапегу смекаешь в ход пустить? – спросил развязно Андрей Иванович.

– Мало ль что думается… Да не все то удается, что думается! Ино и сдумал, да видишь – потерпеть может, и за другое можно попридержаться. Я к Сапеге не привязывался, а коли некого было подсунуть другого, надо было пустить и полячка, коли бы успеть только Сашке нос утереть. А коли слышим теперь про этих ловчаков и про то, что Сашка почуял, что они могут его против шерсти погладить да поотодвинуть от кое-кого подальше… можно и около них попробовать.

– Смотри, Петр Андреевич, не дай маху только, – отозвался Шафиров.

– А что тебе? Тебе словно претят немчики, после того как вас, умников, – и тебя и Головкина – ласковый Остерман оттирать начал? – со смехом ответил Толстой.