Белые и черные

– Нет, я не думал об Остермане, теперь ему немцы лифляндские самому не с руки. Любит он связи водить со своими немцами, дальними. А подумал я, как бы этих Левенвольдов не прибрал к рукам сам Головкин? Теперь с Ягужинским породнился, так ино, где сам не успеет, зятя сунет, а тот без мыльца въедет куда угодно…

– Насчет Павлушки, господа енаралы, не извольте сумненья иметь. Его милость, первое дело, с угощеньица однажды вечерком у графа Петра Андреича – рыльца не может людям показать… больно неказист: расквасил как-то. А другое дело, хотя бы и рыльце было в исправности, за проказы прошлогодней весны с доносцем сидеть должен без шпаги. И сидеть будет молодцу столько, сколько Андрею Ушакову Господь Бог на душу положит!.. – с чувством собственного достоинства выговорил генерал-разыскиватель.

– Ого-го, какой же ты, парень, молодец! Дай же на тебя посмотреть взаправду! – крикнул граф Матвеев и подошел к Ушакову. – Так ты, голубчик, как видно, не зеваешь?! Да как тебе удалось разузнать про Павлуху, что это он смастерил потихоньку доносец на такого молодчика, как Монс? Мы думали и говорили даже, что из кантемировских… Дуня, например…

– Да она-то само собою, а Павлуша, известно, Дуне поноровил, – ответил Ушаков Матвееву.

– Значит, и Чернышейкам теперь не лафа будет? То-то они и заехали в Белокаменную. Никого не принимают. Слух пустили, что Авдотья Ивановна на сносях. «От кого бы это? – подумали мы. – Нет ли потаенного кого-нибудь?» Ан тут вот чем пахнет… Отводец… чтобы покуда не тревожили…

И Матвеев стал ходить взад и вперед по келье Петра Андреевича.

– А что, не слышно ль у вас было в Москве еще кой-чего? – спросил с участием Толстой.

– Да что слышно? Мне вот из Ярославля, с Нижнего и из-за Костромы привезли разом три письмеца. Стал читать – гляжу, а все они как одно… слово в слово… Угрозы Сашке… Обвиненье его в предательстве отечества и в воровстве…

– Ну, то же, значит, что и к нам присылают… И вы говорите, вам доставлены с Волги? – спросил Шафиров.

– Да… оттуда, – ответил Матвеев и сел подле хозяина, ненароком взглянув на него. Тот с чего-то потупился и упорно стал глядеть в пол.

Ушаков мгновенно заметил это и принял к сведению.

На минуту воцарилось молчание.

– Так я, Петр Андреич, относительно камер-юнкеров твое поручение, знай, приложу все свое старание выполнять… А ты будь завтра во дворце всенепременно сам, после полудня. Мы там должны, неотменно помни, встретиться. Я подам тебе челобитьице, и ты доложишь благочестивейшей и слово замолвишь насчет усердия и прочего, чтобы направить дельце-то о дворах как следует. А я вам слуга вполне. Что повелите – все готов. А теперь прощенья просим. Людей я сниму. А ты держи ворота на запоре да и пролазу с переулка вели забить на свой двор.

– Ладно! Будет все по твоему желанью. Только не окажись предатель! А то ты вечор у меня кое-что оставил. Коли ты пойдешь на попятный, мы и дадим ход твоей потере.

– Какой такой?

– Не знаешь, – тем лучше.

– Да, может, не моя?

– Твоя… не изволь сумневаться, руку Андрея Иваныча я знаю хорошо и могу различить.

– Что же бы это такое? – сказал в раздумье Ушаков. – Скажите на ухо.

– Сказать – почему не сказать, а дать – не дам! Моя находка. И не спрашивай! Давай ухо!

Ушаков приставил ухо ко рту Толстого, и тот что-то шепнул ему, но так тихо, что из собеседников никто не слыхал, кроме Андрея. Он же вздрогнул и побледнел, закусив губы.

– Так будь же нам верен, дружище! И до той поры, как задумаешь предавать, ничего не опасайся. В сохранности и неприкосновенности твоя потеря. А насчет ее значения для тебя, я сам полагаю, умею судить не хуже тебя.

– Жаль, конечно, что досталось тебе, да, впрочем, пустяки! – стараясь отделаться шуткою, отозвался Ушаков, видимо сконфуженный.

Толстой непринужденно захохотал, но со злою иронией, как показалось Шафирову, стал поддразнивать Ушакова:

– Пустяк… Совсем пустяк! Только головы чьей-нибудь стоить может.

Когда происходил этот разговор на одном конце Васильевского острова, на другом конце после отъезда государыни и гостей велся следующий разговор у мужа с женою. Говорили у себя князь с княгинею, Меншиковы.

– Верь, Саша, ты доходишь до безумства. Ты прямым путем стремишься к гибели… и безвозвратной.

– Оставь, пожалуйста, свои пророчества. Я их слушать не хочу. Я уже не мальчик, чтобы меня насмех поднимали, а я молчал и кланялся.

– Никто тебя не поднимал насмех, а ты сам только дурачился да, обижая других, готовил себе в обиженных новых врагов. Неужели ты думаешь, что эти выскочки, как ты назвал Левенвольдов, простят тебе сегодняшнее обращение?

– Да черт с ними, пусть не прощают, прежде чем доедут они меня, я их успею спровадить так далеко, что, пожалуй, оттуда им и не добраться будет до меня.

– Полно… тебе не дадут их теперь и пальцем тронуть. Они скоро так поднимутся, что тебе будет не достать до них. Не суди по прошлым своим размолвкам с покойным. Тот и колачивал, может, тебя, да просил перед Сенатом пощадить жизнь государственного грабителя, за спасение им своей жизни… Это был человек дальновидный и мужчина. Женщины никогда не способны ни на что подобное. Их могут обойти.

– Пой, голубушка, пой! Всё мы это давно и раньше тебя знаем и перезнаем и рук не опускаем, а держим кого следует на вожжах. Является только чья-нибудь попытка подъехать – мы окрысимся и разгоним дружеский советец. Приятели – одни сдуру, а другие с ума да со злости – нам на каждом шагу подстроивают силки и капканцы. Все я хорошо вижу, да взять им с меня нечего. Кого не нужно отпускать – не отпускаем, и всякий временный афронт наверстываем немедленно чтеньем отповеди. Как выслушают такую отповедь до половины, так смотришь – и слезки покажутся, и прощенья запросят. А мы при этом на мировую и можем запросить, того-то прочь, то-то переменить. Сказано – сделано. А друзья, смекая то и другое, смотришь, и гриб скушали!

– Ну, вот то-то и нет! Ты будешь лаяться, а в сторонке ласкою ерошенье твое заглаживают да знай свое нашептывают. А женщина, ты думаешь, долго властна над собой? До первого порыва…

– Толкуй по субботам!

– Не хвались, пока только думаешь делать! У меня так, поверь мне, каждый вечер сердце не на месте, как-то придется встать с постели? А как день приходит – страх берет за ночь. Мало ли что в темноте, до рассвета может поделаться? Готовишься ты смести бесследно других – держи ухо востро, чтобы не смели тебя раньше. Ожидай грозы не с той одной стороны, откуда туча идет. За спиной что у тебя – ты не видишь!

– У меня уши заменяют глаза там, где мне не удается смотреть.

– Ничего не бывало. Ты теперь ленив больше, чем когда тебя сам-то подтягивал? Думаешь ты, что удалось посадить, так удастся и управлять. Тут-то ты и делаешь ошибку. Гораздо бы безопаснее было тебе при дочери, а при матери слишком много и друзьям и врагам твоим искушения.

– А она, ты думаешь, так всякого и готова слушать? Держи карман! Слушает тех, кого мы ей представляем.

– Неправда, неправда! Вспомни парочку подхалимов у нас же, а ты ничего не мог сделать, вломились как вломились. Показались только и успели привлечь внимание. А это еще первая попытка. Успех этих развяжет руки другим. Если русских не найдется – немцев достаточно.

– Да я и с этими еще не покончил. Видали мы не только камер-юнкеров, и камергеров под замком!

– Только не при этом порядке… Дерзость теперь может до всего дойти и всех прогнать.

– Стой! Договорилась сама. У кого же хватит дерзости-то столько, как у меня? Стало, всем горло и перерву.

– Надолго ли?

– Сегодня одного сотрем в порошок. Завтра другого, а послезавтра третий не осмелится и подсунуться – остережется.

– Да, если ты рассчитываешь, что поодиночке будут соваться, ни с того ни с сего с тобой схватываться. Ты думаешь, что окружают тебя все одни преданные? А есть и враги скрытые… Я смотрела хоть бы на Андрея, за столом. Знаешь, он мне становится страшно подозрительным. Твоя вспышка такого зверя может оборотить во врага. Из преданной собаки выйдет волк. Он все смотрел на Левенвольдов…

– Да как смотреть ему зверем на них? Еще бы! Не зверем он смотрел. Ты ошибаешься, а ловил их взгляды, как ловят улыбку случайных людей, от которых ожидают подачки. Да что ж они могут ему дать? Голыши сами. Я другое дело. Дал и еще дать могу, когда увижу, что он ко мне одному тянет. Другие ему могут посулить, да не дать. Андрюшка сметливый малый. Не я ли и поднял его, и дотянул до енаральства, при покойном? Он это и понимал, и доказал в розыске Монсовом. Ведь говорила тебе княжна Марья Федоровна, как он умно и тонко дал нам знать, что там сильненькие все письма уничтожены?

– Помню!

– А помнишь, так что же сомневаться нам в Андрее? Для нас он выгородил ее. При ней не пойдет против нас.

– Нет, Саша, друг мой, расчеты свои ты строишь на песке, коли так рассуждаешь. Ее выгораживал он для себя, и расчет его верен. Теперь он пользуется полной доверенностью. А тебя терпит она потому, что еще не пора оттолкнуть. А еще две-три такие выходки, как у нас с немчиками, и… прощай, Александр Данилыч!

– Даша… ведь ты, я знаю, не ревнива?