Белые и черные

Тот просто растаял и дал слово рекомендовать нового друга, поддерживавшего его перед императрицей, особому вниманию своей государыни – герцогини.

– А что я смею предложить? – начал Бирон, понимая, что надо прежде поторговаться насчет подарка с нужным русским человеком.

Но Ваня не дал ему продолжать, наотрез отказавшись принимать что-либо. Это, как видно, было еще любезнее молодому камер-юнкеру, от природы не особенно щедрому, а, напротив, очень расчетливому. Он совсем просиял и принялся жать самым искренним образом руки Балакирева, от внимания которого не скрылись побуждения этих нежных заявлений приязни.

«Ну, дружище, – подумал Ваня, – кто кого чище обделает, ты ли меня или я тебя, – еще дело покажет».

Оба между тем расточали друг другу уверения в прочности дружбы и надежды на будущее содействие. Приезд ее величества положил конец этому свиданию Балакирева с Бироном.

Ну кто мог бы подумать, что теперешний заискиватель у Вани по воле судьбы через небольшой сравнительно срок времени окажется на такой высоте, до которой редко приходится подниматься простому смертному.

Государыня, проходя по передней, милостиво кивнула головой митавцу, и тот понял, что оставаться ему больше нельзя.

Балакирев, сняв охобень[10 - Охобень (охабень) – верхняя длиннополая одежда с четырехугольным откидным воротом.] с ее величества, получил приказание – позвать Ильиничну.

– Дома уж она?

– Давно, ваше величество!

– Где же она была?

– У княгини Аграфены Петровны Волконской… и та здесь.

– А… очень приятно!.. Вот в пору-то догадалась. А мне, теперь особенно, что-то скучно становится! – И государыня прошла к себе.

Явилась Ильинична и была очень милостиво принята. Началось повествование гофмейстерины, и, должно быть, интересное – все про княгиню Волконскую. Ее величество заинтересовалась княгинею настолько, что вдруг спросила:

– Где же она?

Ильинична показала рукою на комнату Анисьи Кирилловны. Государыня встала и сама пошла туда за нею. Аграфена Петровна Волконская, как мы уже говорили, была действительно приятная собеседница, которая, слушая чужие слова и планы, умела совершенно неприметно направить разговор так, как она желала, вставляя иногда для этого только односложные слова, выражавшие согласие или одобрение. Такой способ слушать других вызывает говорящего на откровенность и способствует неприметно к тесному сближению его с слушающим.

Княгиня Аграфена Петровна приближалась в настоящее время именно к такому выгодному положению по отношению к императрице и, оставшись дожидаться возвращения ее величества, надеялась даже на прием у государыни. Для того же, чтобы не терять времени, она решилась выспросить еще что можно у девицы Толстой. Разговор у них скоро принял, однако, неожиданный оборот, очень пикантный.

– Как вы теперь проводите время? – между прочим, спросила княгиня.

– Утром спим, потом приходим к ее величеству, если велят, посидеть и помолчать… там иногда отобедать вместе оставят, а коли нет – приходится ехать искать обеда…

– А потом?

– Когда же потом?

– Да перед вечером и вечером? – спросила княгиня самым невинным голосом.

– Всяко случается! – отвечала уклончиво Анисья Кирилловна.

– А-а! – невольно вырвалось у княгини, понявшей, что ей говорят не то, что нужно. Помолчав с минуту, она спросила:

– А не правда ли, Анисья Кирилловна, что молодые ваши – предостойная чета?

– Какие это?

– Граф Петр Петрович с сожительницей…

– Какие же, матушка, они нам свои? Мы, почитай, не видимся по десятку лет. Ведь я к ним не вхожа даже совсем, – прибавила девица Толстая, приняв простодушный вид.

– Вот как, мать моя, скажите на милость!.. – будто поверила хитрая допросчица. – А я ведь уверена была, что встретила вас у них на прошлой неделе, столкнувшись в самых дверях, и поклон еще отдала… и обратно получила… Кто же бы это такой был, дай Бог память?

Анисья Кирилловна почувствовала, что у нее и из-под слоя белил выступает предательский румянец. Однако и в смятении ей страшно захотелось поднять на княгиню глаза, чтобы увидеть, какое впечатление произвело ее запирательство, но силы воли на этот маневр у нее не хватило.

Аграфена Петровна, впрочем, непременно решилась вывести обманщицу на чистую воду и, нисколько не пронявшись решительным ее отпором, еще подъехала с вопросцем:

– А почем, смею спросить, брали на платьице этот байберек[11 - Байберек (байбарак) – плотная шелковая парчовая ткань.]? – И она указала на платье, в котором сидела перед нею Анисья Кирилловна.

– Не помню… – ответила девица Толстая, совсем уже потерявшись.

– Так я помогу, голубушка, твоей памяти! – не сдерживаясь уже более, отрезала княгиня. – Видишь, душа моя, от одной штуки! – указала она ей на свое платье. – Получила и я, с вышивкою также, а вышивали сенные девки со двора графа Петра Андреича, и перевод я сама дала, и шелк мой же. Вышивку делали к свадьбе Петра Петровича, потому что его невеста – своя мне, как вы знаете. А мастериц у матери-то ее таких не случилось. После свадебки, однако, и хорошие мастерицы только успели всю штуку вышить; в приданое не попала, а поднесла штучку молодая – свекрови. А она, моя голубушка, и говорит мне: «Знаешь, Груня, всю штуку Анисье Кирилловне я не отдам – много будет по ее росту и четверти. Ты себе возьми полштуки, а я, как пигалица такая же, как Анисья, юбку из остального сошью». Вот я свою половину и взяла. А наутро, в самое Стретенье, сижу у жены-то Петра Петровича, а ты за перегородкой не чуешь, что я-то тут, и поешь, и поешь, что у вас делается тут… по комнатам. Много хорошего я в ту пору узнала и душевно тебя поблагодарила за глаза, что ты всю подноготную графу Петру Андреичу доносишь. Таким-то путем и до наших грешных ушей доходит чего бы не догадывались. Про светлейшего, например, как он утешать приходит и тебе за слепоту да за глухоту на охобенек бархатцу зелененького уволил. Так вот тебе, голубушка, за эту твою исправную службицу, что все как есть досконально узнаешь и пересказываешь, в те поры старый граф шепнул сыну, а тот мать вызвал и байберек вышитый-то взял, да на юбочку и пожаловали тебе. А я все видела и слышала. Так как же, сударынька, не ты встретилась-то со мной третьего дня? Я от них, а ты с новым донесеньем…

Анисья Кирилловна была ни жива ни мертва от прямых улик.

Уста девицы Толстой силились раскрыться, чтобы умолять о пощаде, но, как на грех, она не нашлась ничего сказать, а когда собралась с силами и подняла глаза, дышавшие бешенством, то взгляд ее встретился с взором императрицы, неслышно подошедшей к беседующим и выслушавшей самую суть виновности девицы Толстой.

– Оставьте эту тварь, княгиня, и пойдем ко мне! – приказала государыня Аграфене Петровне, уводя ее с собою.

VIII. Щелчки судьбы

Уведя с собою княгиню Аграфену Петровну, государыня посадила ее и прямо спросила:

– Какие такие приходы да утешенья князя Александра Даниловича описывала Анисья?

– Привирала, разумеется, много неподобного, ваше величество.

– Да как?! Ты прямо мне говори все – как было.

– Уж больно скаредно, государыня, и язык не поворотится прямо пересказывать, даром что я замужняя.

– Ин пошепчи мне на ухо, коли вслух говорить не ладно.

И началось шушуканье. Государыня слушала, а иногда переспрашивала шепотом же; но по всему видно было, пересказ сильно занимал ее величество. Не раз в продолжение своей повести княгиня чувствовала, как августейшая слушательница сдерживала свой гнев, то схватывая стремительно Аграфену Петровну и привлекая ближе к себе, то изменяя невольный шепот на прерывистое ворчание.

– А кто, кроме тебя, слышал эти пакостные новости Анисьи? – спросила государыня княгиню, когда та кончила и замолчала.

– Те, кому передавалось, – ответила княгиня.

– Да кто именно?

– Старый граф Толстой, старик Головкин да зять его.

– Так все четверо… Изрядно! И что ж они?