Число зверя

– Ну, можно и постараться, – с готовностью отозвался связист, бездумно и весело засмеявшись. – Как говорят – подсуетиться… Женюсь, в академию пойду…

– Сразу? И жениться, и в академию?

– Одно другому не помешает, Николай Григорьевич, хватит и на то, и на другое…

Услышав долгий, протяжный звук, они враз подняли головы, и связист круто свел длинные светлые брови, отчего на лице у него появилось совсем детское выражение недовольства и обиды.

– Надо думать, нечто неожиданное, – сказал он, быстро все оправляя на себе и застегиваясь.

– Мир полон неожиданностей, – успел изречь Николай Григорьевич – и в тот же миг прерывистый рев, залепивший уши, сразу заполнил и бухту, и ущелье, и небо. Сирена помолчала и опять начала реветь, но Николай Григорьевич со своим связистом уже бежали, тяжело топая сапогами и спотыкаясь. Ущелье было теперь до краев налито солнцем и рыжим, искристым блеском гранита, и вода, перенасыщенная тяжелым светом, лениво и медленно шевелилась у берегов. Здесь, на самых дальних окраинах страны, день, родившийся над просторами великого океана, только только входил в силу, катясь все дальше по своему извечному пути, пробуждая просторы Сибири. Страна была так велика, что к Москве еще только приближался вечер – почему то именно эта случайная мысль шевельнулась у Николая Григорьевича, когда он вслед за связистом пробегал мимо одного из часовых; другой, у входа в туннель, прикрытый сверху широким козырьком скалы, остановил их и тщательно сверил фотографии на пропусках с их лицами. Николай Григорьевич знал, что в нужное время по сигналу часовые отступят внутрь, вглубь, приведут в действие нужные механизмы и огромная глыба гранита выдвинется и закроет туннель, и тогда на базу можно будет попасть только через запасные входы и выходы. И эта мысль мелькнула и бесследно исчезла, – туннель уводил вниз, многократно разветвляясь, горели многочисленные табло, указывающие, что можно делать и чего нельзя. «Готовность один, номер один, – стучало в висках Николая Григорьевича. – Значит… Впрочем, ничего это не значит, теперь в мире постоянно такая готовность, что из этого?»

Гранитные стены туннеля с бледно красными прожилками скользили, сливались в глазах; хватаясь за грудь, Николай Григорьевич привалился к стене и что то пробормотал, оправдываясь, – ему было неловко перед связистом, тотчас встревоженно вернувшимся назад и топтавшимся рядом.

– Ничего, ничего, сейчас… все сидячая работа, – пробормотал Николай Григорьевич; мимо них проскользнули двое в комбинезонах, и он узнал знакомых электриков, потом увидел связистов, тянувших по туннелю ярко желтый кабель; он знал, что вся разумная жизнь в бухте и ее окрестностях ушла теперь под землю, под гранитные навалы сопок, и только бесшумные локаторы тщательно прощупывают небо, в аппаратах мгновенной связи бьются сверхчувствительные токи, ожидая необходимую информацию. Совсем недавно здесь обитали ракетчики, теперь они со своим громоздким добром перебрались в еще большую глубь, пожалуй, теперь и у них беспокойнее, чем обычно, – вероятно, это еще одна психологическая встряска по району, а может, и по всей системе, прикрывающей небо над огромным пространством, плановое напоминание о том, что в этом мире действительно нельзя успокаиваться, особенно там, где никакого успокоения быть не может, где дорого может обойтись любое упущенное мгновение. Но может быть, что нибудь и другое: в мире, начиненном скрытым огнем, надо быть реалистом и философом, нужно поддерживать психическое равновесие, иметь надежную и точную опору под ногами на скользящей земле, где поэзия добра и любви и величайшие достижения науки соседствуют с животными, первобытными инстинктами, где бесконтрольная власть всегда достается людям с извращенной и больной психикой, нацеленной прежде всего на достижение власти, а потом уж удержание ее любой ценой, но, очевидно, здесь ничего не переменить, сколько бы хороших и умных слов ни говорилось…

Поежившись, Николай Григорьевич еще раз успокаивающе улыбнулся связисту; он представил себе, что теперь везде, на всех материках, даже в самых, казалось бы, неожиданных и неподходящих местах, раздвинулись многометровой толщины железобетонные и свинцовые перекрытия, освободившие сотни и тысячи горловин, в океанах приготовились подводные лодки, затаившиеся в глубинах, в воздух подняты сотни ракетоносцев, и достаточно слабого шевеления человеческой руки, чтобы везде вырвались клубы огня и дыма, и над сопками, над степями и океанами, в лесных дебрях, на севере и на юге всего на один неуловимый миг повиснут…

– Пойдемте, капитан, – сказал Николай Григорьевич, и уже в просторном операционном зале с рядом массивных опор, поддерживающих гранитные своды, официально именуемом Центральной, или Ц-1, он, опустившись на предложенный стул, отдышался окончательно. Здесь был мозг целого района, его глаза и уши, с сотнями больших и малых, светящихся и мигающих сейчас экранов, с почти бесшумно работающими вычислительными машинами, с аппаратами, автоматически принимающими сводки погоды, с моделью земного шара, с четко обозначенными на ней угрожающими объектами противника, – этим уникальным прибором, копирующим вращение и движение самой планеты, с электронными картами, непрерывно выдающими нужную информацию. Здесь мыслили в глобальных масштабах, здесь в поле видения держали весь земной шар, здесь знали все о передвижении военных кораблей, о взлетах и движении спутников, самолетов на военных базах так называемого условного противника, и в этом тоже было свое мрачное вдохновение и даже очарование.

Стояла тишина, все застыло в напряжении – и электроника, и машины, и люди, – и только вентиляторы чуть шевелили воздух. И хотя Николаю Григорьевичу ко всему этому было не привыкать, он подумал, что во всем этом есть сейчас что то пронзительное, пустынное, ни на что не похожее, некое преддверие апокалипсиса, его предчувствие, и все это было от особой подземной тишины, хотя, с другой стороны, обстановка сейчас как то привычно успокаивала, она словно свидетельствовала, что все готово к предупреждению и отражению, она как бы сосредоточивала в себе всю мощь человеческой недоверчивости и настороженности, и Николай Григорьевич с удовольствием подумал, что в долгом ожидании есть свои полезные и хорошие стороны; ждешь, ждешь, сказал он себе, и привыкаешь, словно к обыкновенной работе, как пахарь к плугу или каменщик к мастерку, и от этого в тебе самом сохраняется трезвость и рассудительность, умение ждать, ждать, ждать – сегодня, завтра, всегда, и больше всего ты желаешь, чтобы это тревожное ожидание никогда не оборвалось и не перешло в иное состояние.

Он подошел к центральному пульту управления, и ему навстречу встал всевластный хозяин этого подземного царства генерал Корзухин, поздоровался.

– Все спокойно, – сообщил он. – Как обычно, у южной оконечности Камчатки лежат на дежурстве две американские подлодки, у Сахалина третья. К ним уже подходят на всякий случай наши охотнички. От Окинавы к юго востоку идет учение – авианосец, два ракетных эсминца США и катера так называемой Японской самообороны, в остальном же все спокойно. Скорее всего, внеплановая проверка…

– Дай то Бог, – сказал Николай Григорьевич. – Конечно, с Москвой связаться теперь не получится?

– Мы уже вошли в нулевую готовность, – сообщил генерал, и в его рыжеватых зрачках мелькнули задорные искры. – Я представляю, что сейчас везде творится…

– Да, – сказал Николай Григорьевич. – Все замерло в ожидании самого главного сигнала, и даже на рыбалку теперь не выберешься. Придется коротать время в пещере, весьма и весьма романтично. А погода то какая установилась! Чудо! – вздохнул он, и оба по сигналу дежурного оператора быстро подошли к экрану одного из радаров, засекшего неизвестный космический объект на высоте трехсот километров и мгновенно подключившего к нему внимание еще десятка следящих вычислительных устройств. Все шло своим обычным путем; свежий ветер с океана слегка усилился, к полудню малиновые, с черным блеском, гранитные скалы наполнились розовым светом, и от этого теплые отсветы падали и на воду. В бухту зашел одинокий кит, его фонтаны взлетали то в одном, то в другом конце пустынной бухты. Людей не было видно, они ушли под землю, в каменные лабиринты, и затаились там, скрытые от всего мира, но слышавшие все и видевшие все, что в нем, этом тревожном мире, происходило.

8

В тот вечер в Москве шел дождь, которого никто не ожидал, и центральные улицы заблестели в электрическом свете, словно специально вымытые и прибранные. В направлении Минского шоссе по ним промчались несколько темных лимузинов, выскочивших из Спасских ворот Кремля; дальше за Москвой их путь продолжался уже в темноте, по закрытым для всеобщего движения дорогам; к ним навстречу выходили усиленные патрули охраны, затем открывались шлагбаумы или ворота, и они двигались дальше, до новой проверки. Все действительно оказалось, как и предполагал генерал с далекой военной базы на тихоокеанском побережье, застигнутой внезапно объявленной тревогой, гораздо проще. В черных лимузинах, привычно промчавшихся по Москве и затерявшихся в дебрях Подмосковья, находились сам Леонид Ильич, Косыгин и министр обороны маршал Устинов; их внезапная поездка не была запланирована, случилась неожиданно, подняла на ноги и переполошила охрану и службу безопасности; тотчас все было доложено Андропову, и он, несмотря на понятную тревогу, тоже не мог ничего сразу узнать – даже маршрут движения правительственных лимузинов сразу за Москвой каким то образом вышел из под контроля службы безопасности, и хотя это, как выяснилось позже, после проведенного строжайше секретного расследования, было чистой случайностью, глава всемогущего ведомства безопасности сделал соответствующие выводы и стал плести свою паутину еще тщательнее и осмотрительней – теперь уже как бы в двух плоскостях. Одну, хорошо ощутимую и рельефную, – для людей самого генсека, специально приставленных для контроля, а другую, неосязаемую для посторонних, – только для себя; даже принимавшие участие в этой работе преданные люди ничего не знали об окончательной цели производимой ими работы, так как она была расчленена на чужеродные, без видимой связи друг с другом, фрагменты и могла составить единое целое лишь по воле своего истинного творца – только он сам мог состыковать отдельные части и привести в движение в необходимый момент весь единый и безотказный механизм.

Всю дорогу от Москвы Леонид Ильич был молчалив и недоволен: во первых, у него поломались личные планы на вечер; во вторых, он не любил и остерегался неожиданных экспериментов, всегда таивших в себе нежелательную непредсказуемость; в третьих, после очередной встречи с Андроповым ему стало совершенно ясно, что его водят за нос в отношении Ксении Дубовицкой, якобы взявшей отпуск за свой счет и неизвестно куда запропастившейся; ему намекнули как бы между прочим, что это, скорее всего, московские сплетни, но за ними Леониду Ильичу, с некоторых пор осознающему и чувствующему себя в исключительном, по сравнению с остальными, положении, виделась и некая мещанская ухмылочка, пусть даже и сочувственная, – Леонид Ильич был весьма чуток на такие нюансы и всегда соответственно на них реагировал.

Нахохлившись на своем привычном месте на заднем сиденье, он всю дорогу думал не о предстоящем ознакомлении с новым сверхсекретным, всего месяц назад введенным в действие центральным пунктом, сосредоточившим управление всей ракетной мощью страны, к которому сейчас спешно прокладывали одну из подземных линий чуть ли не из самого Кремля, а именно о том, что могло случиться с Ксенией, женщиной редкой красоты и своеобразия, правду о которой от него явно скрывают. И это ему сейчас особенно не нравилось; он не мальчик, он должен знать истину, что бы ни случилось; для этого ведь и существуют многочисленные службы, и значит, налицо вопиющий непорядок. Или он сам начинает стареть, или где то что то разладилось. Вероятно, дело и того проще – вокруг вновь завязывается хорошо продуманная, с далеко идущими последствиями, тайная игра, – любителей кругом хоть отбавляй.

Прерывая мысли Леонида Ильича, от напряженного раздумья недовольно пошлепывающего губами, машина остановилась у глухого и высокого бетонного забора – по его верху змеилось несколько рядов колючей проволоки и светили прожекторы. Незнакомый Леониду Ильичу генерал, появившийся неизвестно откуда, предусмотрительно распахнул дверцу машины, негромко поздоровался и пригласил выходить.

– Что такое? – переспросил Леонид Ильич. – Приехали?

– Да, дальше, товарищ маршал, пешком, дальше транспорту двигаться нельзя, – сказал генерал, и по его лицу скользнул блик света от фар еще одной подошедшей машины. Вначале Леонид Ильич не понял генерала, неловко выворачивая шею, взглянул снизу.

– Вот как, совсем запрещено?

– Так точно! – отозвался генерал слегка извиняющимся голосом, втайне весьма довольный разговором с главой государства. Леонид Ильич, несколько озадаченный, услышал неясный шум ветра в вершинах старых сосен; знакомые и понятные слова генерала подействовали успокаивающе, и Леонид Ильич, категорическим жестом отвергая помощь, бодро выбрался из машины, увидел рядом Косыгина, Устинова, еще нескольких военных и, окончательно смиряясь, негромко поздоровался. Устинов тотчас выдвинулся вперед, представил ему генерала, начальника командного ракетного пункта, а тот, в свою очередь, представил других военных. Пожав каждому руку и тотчас забыв о них, Леонид Ильич осматривался вокруг и вновь начинал недоумевать, куда и зачем его привезли, и что интересного, достойного внимания главы государства может быть в таком захудалом месте, за примитивным бетонным ограждением, и, главное, почему нужно было ехать сюда глядя на ночь.

Опасаясь вновь прийти в дурное расположение духа и не желая этого, Леонид Ильич различил неподалеку знакомую фигуру Казьмина, хотел окликнуть его и не успел; вроде бы он все это время стоял на одном месте, никуда не двигался, и вот неожиданно и сам он, и сопровождающие оказались в довольно просторном, ярко освещенном помещении, высокие блестящие своды словно сами собой надвинулись на людей, и Леонид Ильич, неотступно сопровождаемый генералом, ничего не успел спросить у Стаса Казьмина, окончательно подчинился теперь необходимости идти, слушать и смотреть и, время от времени, задавать скупые вопросы; происходящее вокруг начинало захватывать. Опустившись на лифте глубоко под землю, они долго осматривали просторные и в то же время экономно рассчитанные склады с запасами продуктов, воды, даже составляющих воздуха для дыхания, автономную атомную электростанцию для работы в экстремальных условиях, комплекс помещений для гарнизона, и когда, наконец, попали в святая святых, в центр управления, у Леонида Ильича блестели глаза – здесь присутствовали торжество и размах человеческой мысли, воплотившейся в поражающее воображение сплетение кабелей, проводов, шлангов и трубопроводов, в сверкающие сталью и эмалью отсеки, в свинцовые перегородки и массивные двери метровой толщины и, главное, в неимоверное множество никогда не виданных им ранее механизмов, вычислительных машин, экранов, пультов, аппаратов, каких то непрерывно вращающихся сфер и полушарий. Это был чудовищный, невообразимый мир оборотной стороны человеческого сознания, нацеленный прежде всего на разрушение и уничтожение; мелькнула мысль о чуждости человеку этого царства техники и электроники, о наличествовании здесь какого то особого нравственного и психического состояния у людей. Даже если бы сам он внезапно исчез, здесь ничего бы не изменилось: перед неостановимой агрессией технократического гения, возможно, делающего свои последние трагические шаги по дороге в небытие, абсолютно все равны – и он, глава государства, и безвестный пахарь или шахтер. Но почему должно все закончиться именно катастрофой, остановил он себя и взглянул на сопровождающего его генерала – здесь, глубоко под землей, глаза у него неуловимо переменились, лицо как бы подсохло и слегка удлинилось, – и опять у Леонида Ильича мелькнула мысль об ином, человеческом мире, населенном живыми людьми совершенно иной породы; и, по своему поняв взгляд главы государства, генерал раздвинул губы в осторожной улыбке.

– Мы, Леонид Ильич, находимся в своеобразной гигантской капсуле, на глубине двухсот пятидесяти метров, – сказал он и, уловив пробежавшую по лицу Брежнева тень, приказывая себе не замечать никаких эмоций со стороны высоких гостей, слегка сощурился. – В свою очередь, капсула помещена во вторую, такую же сверхпрочную, а между ними толстый слой жидкости особого свойства. Благодаря этому никакие землетрясения, никакие другие катастрофы не смогут вывести из строя управление, не нарушат связи. Сооружение – единственное в мире, – его создатели, разумеется, достойны самых высоких государственных поощрений…

Придвинувшиеся ближе Косыгин и Устинов молча слушали, Косыгин слегка хмурился, затем, одобряя, кивнул.

– Двести пятьдесят метров, – несколько запоздало подал голос и Леонид Ильич, поднимая глаза к блестящим ребристым сводам сферы, напоминающей какой то гигантский диск. – А что же там вверху?

– Там, Леонид Ильич, глухой лес, озеро и даже небольшая речка протекает, – с готовностью сообщил генерал. – Ну, и за несколько километров отсюда запасные и основные входы и выходы, по сути дела, огромный подземный район, изолированный от внешнего мира и способный функционировать в самых экстремальных условиях самостоятельно. До трех лет. Системы связи продублированы многократно, они устроены по новому, уникальному принципу самовозобновления, – даже если поверхность над нами будет оплавлена на большой площади, даже очень большой площади, – вторично подчеркнул генерал, – мы будем по прежнему все прекрасно видеть и слышать. Наши команды будут поступать на объекты в любой точке земного шара, в космосе… да, куда угодно, где есть соответствующие приемные устройства. После наладки еще одного центрального дублирующего пункта управления мы вообще станем недосягаемы во всех отношениях.

– Скажите, Петр Авксентьевич, – негромко спросил Косыгин, сразу переключая внимание, – скажите, вы действительно держите под контролем весь атомный потенциал возможного противника? Где бы он, этот потенциал, ни находился?

– Да, каждый известный нам объект подобного рода находится в поле нашего неусыпного внимания, а наиболее опасные взяты под двойной и тройной контроль, так же как и на двойное, тройное упреждение. Имея такое оружие, такую глобальную систему слежения и оповещения, не приходится опасаться никакой внезапности, – твердо закончил генерал, и в голосе у него прозвучало скрытое волнение, затаенная гордость за свое неслыханное могущество. Леонид Ильич понимающе распрямил плечи, в свою очередь, ощущая нечто подобное легкому головокружению, – он любил армию и военных и немало способствовал укреплению оборонной мощи страны, сильно подорванной было бездарными амбициями Хрущева, возомнившего себя Бог весть каким реформатором и стратегом и чуть было не угробившего страну; усталость у Леонида Ильича прошла и какое то тихое вдохновение все усиливалось; находясь здесь, глубоко под землей, в центре одного из самых могучих технических организмов, созданного волей человека, он неожиданно, что в последнее время случалось все реже и реже, ощутил свое растворение во времени, свою необходимость быть и действовать. Он тем и отличался от своего самонадеянного предшественника, что никогда не отделял своих действий от общего движения народа, и хотя он всегда сознавал, что самое последнее движение, от которого земля обратится в хаос, будет зависеть и от него, от его воли, он в то же время понимал, что это роковое движение будет крайней волей самого народа и что он, если это случится, выполнит свой долг без малейшего сомнения и колебания. И поэтому все другие досадные мелочи, и семейные, и бытовые, да и все прочие, многажды компенсировались главным – служением большой народной идее, заключающейся в движении ко всеобщему счастью и равенству… Тут Леонид Ильич внутренне осекся; в самое неподходящее время прорезалось знакомое, дорогое, правда, как в тумане, несколько размытое лицо, губы, улыбка, взгляд, заставивший замедлиться сердце и потянувший, повлекший за собой, – Леонид Ильич тайно еще больше взволновался и решил не ждать дальше, а при первой же возможности разрубить этот узел, все поставить на свои места. Вновь сосредоточиться на происходящем он уже не смог и с некоторым недоумением стал слушать продолжавшийся оживленный разговор между генералом, начальником центра, Косыгиным и Устиновым, и на каждый взгляд, брошенный в его сторону, согласно кивал. Из слов Косыгина он лишь теперь уяснил, что вся спешная, незапланированная поездка была предпринята из за каких то разногласий – военные требовали гораздо больше денег, чем соглашался выделить Косыгин, и Леонид Ильич, по излюбленной своей привычке не обострять ситуацию, а попытаться примирить две конфликтующие стороны, негромко кашлянул и сказал:

– Будет вам, будет, на такое дело у кого же поднимется рука отказывать? Как нибудь выкрутимся…

– Да не надо, не надо, Леонид Ильич, обещать всегда легко, а потом? Откуда? – довольно резко отозвался Косыгин, но тут же, сам давно захваченный интересом к открывшейся ему стороне многогранной жизни, жестом остановил хотевшего что то возразить Устинова и вновь глянул в глаза генерала – в глаза человека фантастического подземелья, да, пожалуй, и фанатика своего дела.

– Скажите, генерал, а сколько вам нужно, – спросил он и повел слегка головой, как бы проясняя свои слова, – чтобы объявить боевую готовность на всей территории страны и… Одним словом, на всех наших объектах? По сведениям, американцы якобы утверждают, что мы сможем обнаружить их лишь на подлете к Москве…

– Ложь! Дезинформация! – сказал генерал, и у него в глазах появился молодой, задорный блеск. – Нам нужно всего несколько секунд после приказа – нажать несколько кнопок и…

– Ну так действуйте, генерал, покажите ваши возможности! – предложил Косыгин, и Леонид Ильич изумленно поднял брови, а Устинов, выжидающе уставившись на главу государства с какой то затаенностью на широком лице, приподнял плечи.

– Мне нужен приказ, – оживился генерал, и глаза у него сильно замерцали. – Это довольно дорого, сами же шкуру спустите…

– Ну, ну, – миролюбиво остановил Устинов. – Объявите внезапную, внеплановую тревогу, нулевую готовность. Пусть немного встряхнутся.

– Слушаюсь! – неожиданно вытянулся и козырнул генерал, и Леонид Ильич, не успев вмешаться, не успев даже открыть рта, увидел, как лицо генерала залила бледность и у него в руках, неизвестно откуда, оказался какой то продолговатый предмет – только тут за спиной генерала Леонид Ильич заметил еще трех военных, сейчас словно вышагнувших на свет из тени. Генерал щелкнул крышкой своего аппарата и нажал на открывшуюся выпуклую панель, после чего оглянулся на стоявших у него за спиной дежурных офицеров, что то коротко сказал им, и они тотчас, словно испарившись, исчезли. На первый взгляд ничего как будто не переменилось, лишь титановая обшивка стены прямо перед стоявшими высокими государственными мужами поползла в стороны, открывая еще один стратегический пульт с невероятным количеством светящихся оживших панелей, кнопок, экранов, датчиков; тайный задавленный восторг внезапно подкатил к сердцу Леонида Ильича, и хотя вначале у него и было желание немедленно прекратить начатое действо, он не произнес больше ни слова и лишь наблюдал, слушал и гордился происходящим. С ним рядом вместо генерала появился моложавый седой полковник и стал объяснять происходящее, переводить на понятный язык слова и команды, теперь то и дело звучавшие вокруг.

Подошвами ног Леонид Ильич почувствовал глубинный толчок, легкой волной отдавшийся во всем теле, и полковник тотчас сказал:

– Все. Мы полностью отключились и вошли в автономный режим сроком до трех лет. Все управление по отражению нападения и ответное возмездие центр переключил на себя.

Леонид Ильич удивился, ахнул и ничего не сказал, – было интересно и непривычно жутковато.

В этот же день, ближе к вечеру, в гранитном ущелье и на берегах далекой океанской бухты, укрытой самой природой от любых бурь и штормов, вновь послышались голоса. Теперь в бухте оказались уже два кита – их фонтаны взлетали в разных концах бухты, и люди гадали, пытаясь понять причину появления этих морских существ. Ущелье постепенно наливалось густым малиновым свечением, а затем, как и всегда, солнце провалилось за сопки, но их вершины еще долго чернели в малиновом, непрерывно и неотвратимо терявшем свою силу предзакатном огне.

В речки, сбегавшие в бухту, еще продолжала идти на нерест кета, почему то выбившаяся из общего потока и запоздавшая совершить дело жизни вовремя, – оно, это дело, даже бесполезное теперь и непонятное для человеческого разума, но изначально определенное и намеченное, не могло не совершиться, прекрасное и в своей трагической бесполезности.

9

С некоторых пор Леонид Ильич стал замечать даже у самых близких и доверенных людей из своего окружения ранее не наблюдавшуюся замкнутость, переходящую порой в откровенную, плохо скрываемую отчужденность; прежде открытые, по первому же его намеку охотно вступавшие в общение помощники, дежурные офицеры охраны, партийные чиновники, выполнявшие указания и распоряжения только лично главы государства, люди, возглавлявшие отделы контроля за важнейшими ведомствами и структурами государства и партии и опять же подотчетные только высшему должностному лицу этого государства, теперь несколько переменились в своем с ним общении. Пожалуй, это не столько настораживало Леонида Ильича, сколько забавляло и огорчало, – причина заключалась все в том же, в его увлечении актрисой Академического театра, давшей ему от ворот поворот, чего никто, и тем более сам он, не ожидали, вдобавок бросившей театр и даже куда то сбежавшей на несколько месяцев из Москвы с какой то довольно сомнительной мужской личностью. Разумеется, об этом многие из его окружения знали – те, кому это было положено по службе и кто так или иначе был обязан это знать и в то же время как бы не знать и делать вид, что ничего подобного никогда не было, нет и быть не может; они должны были сообщать ему о происходящем точно и ясно, и, если потребуется, с самыми интимными подробностями, но они просто не имели права думать об этом по строжайшим служебным инструкциям, несмотря на доброту и даже в чем то панибратский демократизм, давно выработанный Леонидом Ильичом в отношениях с окружающими и обслуживающими его людьми, начиная с поваров, горничных и парикмахеров, то есть с людьми, стоявшими гораздо ниже его на социальной лестнице. Хотя и в этом случае он сам уже твердо, как бы инстинктивно определял черту, за которую никто не мог переступить. И все, кто стояли по другую сторону этой невидимой, ежесекундно осязаемой черты, были всего лишь обязаны выполнять свои служебные функции и никогда, ни в коей мере не переступать в высший мир, тем более не пытаться его осмыслить или осудить. Но такое положение вещей создавало и массу ненужных неудобств; Леонид Ильич, несмотря на свое высокое положение, на свои права и обязанности, во всем остальном оставался обыкновенным человеком, по своей природе он был здоров и любвеобилен, развивался и старел по тем же биологическим законам, несмотря на экологически безупречную пищу и воду; у него, как и у каждого здорового и сильного мужчины, жил в крови первобытный неистребимый зов, тайно побуждающий его к стремлению, как говорится, иметь всех женщин племени, и с этим ничего нельзя было поделать, здесь и глава государства, и простой крестьянин были уравнены еще до своего рождения.

И согрешившему главе государства, когда ему был преподнесен пусть очередной, но далеко не безразличной ему женщиной ошеломительный подарок, – было трудно переживать все это в одиночестве и молчании, хотя ничего другого не оставалось; он не мог разрешить себе быть смешным и сравняться с людьми по другую сторону черты. Сам Леонид Ильич, пожалуй, столкнулся и с другой неожиданностью и втайне был недоволен собой: оказывается, Ксения вошла в его душу глубже, чем это полагалось в таких случаях. Вероятно, начинаю стареть, думал он с усмешкой, вновь и вновь возвращаясь в мыслях к неприятному делу; он убеждал себя, что она женщина свободная и имеет право поступать, как ей угодно, что смешно ревновать молодую, ослепительно красивую женщину, но одно дело думать, а другое – чувствовать. Было все таки обидно, – так демонстративно, не таясь, променять его на какого то московского прощелыгу, а ведь еще толковала что то о русской идее, о славянском единстве и братстве, о каких то праславянских началах, вот и слушай после этого женщин. Самая лучшая из них никогда не поднималась выше данного ей Господом Богом рубежа – любовь, муж, любовник, дети, да это и к лучшему, недаром в политике все больше укрепляется, по сути дела, принцип естественного отбора – каждому свое, природу не переупрямишь, и не нужно таким неблагодарным делом заниматься.

Почти всю жизнь находясь в центре коловращения поистине грандиозных дел и свершений и давно чувствуя себя если не непосредственным их творцом, то полновластным хозяином обязательно, и давно привыкнув к такому положению и мироощущению как к чему то обычному, входящему в повседневную жизнь, Леонид Ильич и к неплановому посещению Центрального ракетного командного пункта отнесся как к чему то обыденному; в стране всегда строились новые города, начинали работать новые заводы и шахты, воздвигались гигантские гидроэлектростанции, все больше осваивался космос; Центральный ракетный командный пункт управления стратегическими силами, как он официально назывался, хотя глава государства и был не в настроении и фактически ничего не понимал в сложнейшей военной технике, поразил его воображение. Масштабы увиденного на время отодвинули его личные неприятности. Он съездил на выходной в Завидово, удачно поохотился на лосей, завалил двухлетнего бычка, сам вел машину, несмотря на обычные возражения Казьмина, и чувствовал себя превосходно, но уже в понедельник с утра вновь начались мелкие неприятности. Жена жаловалась на дочку, просила в последний раз поговорить и вразумить ее; дочь стала пить, как последний мужик пропойца, опять пропадает, днюет и ночует среди циркачей, ни отца, ни матери не признает, людей не стыдится. И Леонид Ильич по своему обыкновению постарался все сгладить и успокоить; он не мог тратить силы на свое беспутное потомство и давно внутренне уже отгородился от него, раз и навсегда определив границы своего участия в родственных делах – так, лишь бы соблюсти приличия; он не скупился ни на посты для них, ни на квартиры и дачи, но в какие то изматывающие душевные контакты впутываться не хотел и не мог. Он давно закрыл глаза на необузданные чудачества дочери, на нечистоплотность сына; в конце концов, для великого государства это были жалкие крохи, и оно не пострадает, а единственная возможность как можно дольше сохранить себя была проста – откупиться от алчного, ненасытного потомства, – что поделаешь, такова жизнь.

Пообещав приехать к обеду и тем окончательно утихомиривая и примиряя с собой жену, женщину умную, давно уже привыкшую не замечать того, чего ей не нужно было замечать и что могло бы повредить ее отношениям с мужем, Леонид Ильич, вполне довольный собой, едва успев появиться в своем кабинете на Старой площади, увидел Суслова; тот вошел, не замечая ни дежурного помощника, ни секретаря, и Брежнев, едва взглянув на него, сохраняя в лице привычную благожелательность, приказал себе собраться.