Оценить:
 Рейтинг: 0

Число зверя

<< 1 2 3 4 5 6 7 8 ... 37 >>
На страницу:
4 из 37
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

– Простите, он же…

– К сожалению, да, он шесть лет тому назад скончался. У него оставался сын, тоже талантливейший ученый, физик теоретик, квантовая механика. Был совершенно запечатан, работал где то на Урале, в закрытом, номерном городе. Ну, а я знаю все по самой простой причине – наши дачи расположились по одной улице, и мы с покойным Павлом Григорьевичем любили вечерком, особенно осенью, в предзимье, посидеть за шахматами. За окном дождь, ветер гуляет, да… Там, на Урале, произошло несчастье, взрыв или нечто подобное, и молодой Голиков… Одним словом, у него что то такое с головой случилось. Лежал в больнице, сбежал, никто не знает, когда и как, и вот теперь бродит из конца в конец нашей обширной державы. Имени своего, говорят, не знает и потому как бы сам себя все время отыскивает. Себя и Бога. Иногда наведывается и к сестре в наш поселок, они же на даче и выросли. Вот я вчера и попытался с ним поразмышлять, понимаете ли, Михаил Андреевич, как то даже странно, он даже привык к тому, что он теперь якобы действительно некий странник и святой отец…

– Я хорошо знал покойного Павла Григорьевича, доводилось не раз встречаться, – сказал Суслов с приличествующей моменту серьезностью. – Светлая голова, хотя тоже всякое случалось. Да, трудный вы народ, взбредет что либо в голову, ни на какой козе не подъедешь. Простите, Нил Степанович, но у Голикова, кажется, был еще один сын? Или я запамятовал, ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь, Михаил Андреевич. У него было трое детей, дочь и два сына. Второй, младший, тоже по научной части и тоже в оборонке. Что то такое с электроникой связано, с лазерными разработками. Были потом в семье покойного и свои сложности, младший вроде бы женился неудачно, жена его скоро оставила, надо будет как нибудь поточнее поинтересоваться.

– Дело, как я понимаю, касается больше старшего…

Игнатов вскинул глаза, неопределенно шевельнул плечами.

– Кто знает, слишком уж загадочная область – человеческая психика. Меня его сестра пригласила прийти, весь вечер с ним проговорили, чай пили. Он порывался опять в дорогу, не могу, говорит, противиться, зов во мне. Напрасно я уговаривал, все равно ушел в ночь, ни меня, ни сестру не послушал, рюкзачок, мешочек такой у него уже был собран. Что, скорбный главою? Может быть, но еще и целитель, я сам что то такое почувствовал. И еще – знаете, многое предвидит, зря вы, Михаил Андреевич, так тонко улыбаетесь.

Внимательно и заинтересованно слушавший хозяин не стал протестовать и позволил себе вновь добродушно усмехнуться.

– А вы сами, дорогой Нил Степанович… гм, простите, не того, не перетрудились по ночам? Значит, еще один пророк? И еще – целитель? Кого, чего – целитель?

– Кто знает, возможно, самой русской земли, – стараясь попасть в тон хозяину кабинета, понизил голос Игнатов и намеренно картинно развел руками. – Я ведь у вас еще и по этому конкретному делу, и вот оказия… едва не забыл, простите.

Приподняв бесцветные брови, Суслов, ожидая, продолжал смотреть с явным любопытством и даже несколько странновато, и Игнатов, стараясь не замечать скрытой иронии хозяина кабинета, проступавшей сейчас во всей его сухощавой фигуре, в слегка удлинившихся и оттого еще более тонких губах, в осторожных сухих руках, позволил себе также чуть чуть обещающе улыбнуться.

– Я вам еще не все сказал, но так уж и быть, – признался он. – У меня нет выхода, Михаил Андреевич, вы человек умный, я вас очень прошу посоветовать вашему новому железному Феликсу оставить в покое сына академика Голикова, не надо нарываться на международный скандал…

Не желая замечать неожиданной и довольно нелепой угрозы в словах несколько самонадеянного от старости и благополучной жизни ученого, Суслов удивился.

– Ведомство безопасности уже знает об этом несчастном? – спросил он с недоверием и сразу же подосадовал на свой промах – академик одарил его любезной улыбкой.

– Представляете, знает и даже уже охотится. И только вчера, когда мы с ним разговаривали на самые, впрочем, отвлеченные темы, о смысле Бога и страны Зазеркалья, он вдруг замолчал, словно прислушиваясь к какому то, никому не слышному голосу, и тут же подхватил свой дорожный мешок. Знаете, если бы видели его лицо в тот момент, вам бы тоже стало не по себе. «За мной уже идут, – сказал он. – Глупцы!» Я был потрясен, в его глазах отразилось нечто большее, чем скорбь или покорность. Я такого еще в своей жизни не испытывал, я вдруг понял, что этот человек старше меня на тысячи лет и смотрит на меня откуда то из самого начала всего… Вы не верите, а мне, ей Богу, стало жутко. «Передайте этим несчастным обманутым людям, Нил Степанович, одно, – попросил он меня, прощаясь. – Они никогда не смогут арестовать меня, более того, даже увидеть. Теперь я сам решаю, с кем я должен встретиться и поговорить. И еще одно скажите: когда срок настанет, я приду и явлюсь…» Да, да, он говорил весьма торжественно, и за ним чувствовалась некая странная сила. Сестра было бросилась к нему, предложила взять денег, стала заворачивать что то из холодильника, совать в мешок, но он особенно ласково и нежно остановил ее, что то тихо пробормотал и исчез. Я не видел, не слышал, чтобы дверь открылась и захлопнулась. Он просто исчез, словно растаял в воздухе. Его сестра, такая миловидная женщина, стояла посередине комнаты и тихо плакала, только ее лицо как бы сияло счастьем. Кстати, ее муж работал на Урале вместе с этим ее братом, и в тот раз, когда там случилось несчастье, погиб… Я, конечно, мог чего то не заметить, но, право же, согласитесь, подобное хоть кого поставит в тупик.

С явной заинтересованностью выслушав необычные сведения, хозяин кабинета стал откровенно серьезным и, казалось, забыл о времени.

– Странно, очень странно, Нил Степанович, – признался он. – А если совсем откровенно, я тоже ничего не понимаю… Если бы рассказывали не вы…

– Да, но самого главного я вам еще не сказал, – сообщил Игнатов, почему то оглядываясь на дверь. – Буквально через минуту после этого загадочного действа появились, как снег на голову, вполне осязаемые и реальные блюстители порядка и стали допрашивать о некоем беспаспортном и опасном бродяге. Я еще не успел уйти. Хм, все весьма и весьма малообъяснимо.

– Я не забуду ваш почти фантастический рассказ, – пообещал Суслов, окончательно прощаясь, и затем, оставшись один и отдыхая от тяжелого и утомительного гостя, некоторое время ходил из угла в угол, изредка останавливаясь и что то обдумывая.

5

Вот уже достаточно долго Брежнев то и дело возвращался к одному довольно неприятному вопросу, возникавшему и обретавшему все более непредсказуемые очертания и размеры; вопрос этот выбивался из привычных рамок повседневных забот и проблем, несколько лет катившихся по накатанному пути незаметно и как бы само собой. Глава государства и партии пытался более конкретно определить свое место в общем процессе жизни, наметить четкие границы своей деятельности, с тем чтобы никогда их не переступать. Он отлично понимал, что один человек, даже самый работоспособный, не в силах охватить и контролировать несметность событий, людей, движений самых разнородных сил, переплетающихся в хаотическом множестве не только в мире, но и в любом отдельном государстве, и вызывающих тем самым новые непредвиденные сложности и проблемы. Руководить всем и вся одному было нельзя, можно было лишь делать вид, что ты волей неволей являешься неким центром, вызывающим своей волей действия и движения вокруг себя и в государстве, как внутренние, так и внешние, а точнее, нужно было просто не отставать от самого процесса жизни, неизвестно кем и куда направляемого, и не мешать этому, не пытаться влиять на таинственное варево жизни – в сей простой истине и заключался весь смысл верховного руководства и его успех. Конечно, исповедовать данную истину, удобную для любого, отмеченного судьбой и оказавшегося на вершине власти человека, – одно, и совсем другое – удержаться в том же убеждении в реальной, повседневной и, как это в основном и бывает, рутинной работе, – здесь уже нужна большая воля и выдержка. И в данном особом случае, когда не по дням, а по часам разгорается чуть ли не общегосударственный ненужный скандал, он с некоторой долей иронии велел своим помощникам переправлять все относящееся к неприятному делу в ведомство Михаила Андреевича, тем более что в последнее время натиск лично на него усилился. Пришло коллективное письмо видных академиков, писали отставные генералы, возмущались известные писатели и артисты, все требовали от него вмешаться лично и расставить точки, – требовали по наивности невозможного в его положении. Он даже принципиально не стал читать скандальную статью, лишь ознакомился с ее сутью в кратком изложении, и уже на другой день после своего распоряжения, взглянув на вошедшего Суслова, сосредоточенного и целеустремленного, с тоненькой папкой в руках, он сразу, по одному его виду и выражению лица понял, что вел и ведет себя единственно правильно и что хорошо иметь рядом неподкупных и честных соратников вроде Михаила Андреевича или Юрия Владимировича, знающих дело людей, прошедших большую и трудную школу партийной борьбы и жизни.

– Прости, я попросил нам не мешать, – сказал Суслов, здороваясь. – Нужно без помех обсудить, дальше, пожалуй, тянуть нельзя,

– Ну, что там у тебя, пожар разгорелся? – спросил Брежнев, стараясь с самого начала придать разговору полуофициальный, полудружеский тон. – Никак не возьму в толк, отчего столько шуму? Главное, что за этим кроется, – добавил он, приглашая садиться и внимательно наблюдая за Сусловым, расстегнувшим папку, извлекающим из нее какие то бумаги, письма и вырезки из газет и аккуратно, по одному ему известному порядку, раскладывающим их перед собой. Лицо второго человека в партии было спокойно и выражало легкую иронию – история, по его мнению, выеденного яйца не стоила, но в нее на полном серьезе втянулось множество известных людей и нужно было, хочешь не хочешь, реагировать, хотя дело было в другом – завязывалась сложная и далеко идущая интрига.

– Знаешь, Михаил Андреевич, давай всю эту писанину отодвинем подальше, – неожиданно предложил Брежнев, все с той же, несколько расслабленной, добродушной усмешкой, все чаще появляющейся у него в последнее время. – Лучше объясни мне на пальцах, как говорится, отчего сыр бор расшумелся, дело то пустяковое, на мой взгляд. Ну, мало ли кому какая дурь в голову втемяшится? Я сейчас попрошу принести кофе с рюмочкой коньяку. Рабочий день кончается, а я сегодня и без того вымотался. Ох и скользкий тип Чаушеску, точно угорь, так и выворачивается из рук, ни за какое место не удержишь… Давай, Миша, как между нами повелось, без особых чинов…

Быстро и коротко взглянув, Суслов выпрямился, еще раз передвинул бумаги, но убирать их не стал – они его как то привычно успокаивали, поддерживали и настраивали в нужном тонусе, да и сидевший перед ним человек был далеко не прост, хотя и любил и умел прикинуться. В его руках была сосредоточена сейчас огромная власть, и на него старались повлиять самые разнородные силы не только в близком окружении, в своей стране, но и во всем мире, и каждый раз нужно было решать, говорить ли с ним совершенно откровенно или вначале легонько прощупать, хотя и это было опасно. Несмотря на свою кажущуюся мягкость и демократизм, глава государства был предельно хитер и осторожен, обзавелся многими другими советниками на стороне, может прикинуться и совсем этаким простачком, а затем дело примет такой оборот – только ахнешь. Тот покладистый, со всеми доброжелательный Леня, рубаха парень, ухитрявшийся так долго обходиться без врагов, с восшествием на высшую ступень власти как то незаметно потяжелел, и вокруг него тотчас образовалась невидимая силовая черта – переступить ее было не просто даже самым близким его соратникам и друзьям; здесь уже начинала действовать область подсознательного. Как бы глуп ни оказывался папа римский после избрания, а умнее его быть все равно было нельзя, не полагалось – подобное никому и никогда не прощалось и не прощается. И потом, надо было помнить, что неусыпный страж и оградитель государства от всяких пороков и заблуждений, тот же дорогой Юрий Владимирович, спит и видит себя в роли верховного пророка и вождя и уж если сам не слушает все высшие кабинеты и в Кремле, и здесь, на Старой, то обязательно пишет впрок, недаром с таким упорством пытался захватить идеологию, а сейчас усердно и беспощадно душит малейшее проявление русского патриотизма, как он выражается – русского великодержавного шовинизма, всей этой русистской швали, а прибалтийский или, допустим, грузинский шовинизм старается даже не замечать. И глава партии и государства плотно окружен его людьми, контролируется ими полностью, малейший его шаг ими фиксируется и анализируется. Впрочем, это и неплохо – в свою очередь, действует и обратный контроль.

Принесли кофе и по рюмке коньяку, соленые фисташки и нарезанный лимон. Неодобрительно покосившись, Суслов удержался, ничего не сказал, – Леонид Ильич заметил и, добродушно щурясь, что говорило о его хорошем настроении, предложил:

– Давай, Миша, не повредит…

– Спасибо, ты же знаешь…

– Ладно, ладно, у меня тоже почки и все прочее. Не верь ты этим докторам, тем более профессорам и академикам. Дружески советую относиться к их ученому трепу с большой долей скептицизма, ей ей, им тоже надо хлеб с маслом есть. Я вот совершенно здоровый человек, а их послушать – хоть заживо в гроб ложись. Ну, давай, рюмка хорошего коньяку никогда не помешает, твое здоровье. Самое главное – не набирать лишний вес, не усиливать нагрузку на сердце. Ну…

Смочив губы, Суслов отставил рюмку, пососал краешек лимонного кружка, затем попробовал кофе – подобные излишества давно были запрещены ему, о чем его старый, еще по югу, соратник и товарищ, а ныне высшее руководство, отлично знал, хотя считаться с таким, по его мнению, пустяком не находил нужным. А скорее всего, давно все забыл, сосредоточен только на себе, на своем состоянии. Ну и на доброе здоровье, от главного не увильнет, трудного и опасного разговора все равно не избежать. Да, пожалуй, и опасаться особо нечего, тоже неустанно печется о здоровье, думает, пожалуй, и о смерти (а кто о ней не думает и кто ее не боится?), через три месяца день рождения, пора подбодрить его новой висюлькой. Что делать, таков человек, иным он уже не будет, а колесницу, как и положено, тащить другим. И другим решать извечно проклятый русский вопрос, хорошо бы отодвинуть его куда нибудь в следующий век, пусть бы в мир пришли иные силы, появились бы совершенно новые проблемы и тенденции.

С удовольствием выпив коньяк и вкусно пошлепав губами, Леонид Ильич отхлебнул кофе.

– Так вот, – сказал он, нащупывая и продолжая оборвавшуюся было нить разговора, – самое главное держать вес и не нагружать излишне сердце, и тогда гуляй себе – живи хоть до ста лет. Ты что сегодня к завтраку ел?

– Ничего особенного, я стоик, – засмеялся Суслов. – Овсянку и паровую котлетку. Телячью, говорят… Ну, и стакан ряженки.

– Ты смотри, обильно, обильно, – покачал головою Леонид Ильич. – А у меня сегодня на завтрак был салат, яйцо и чай – разгружаюсь. А почему ты такой сухой? Скажу я тебе, Миша, по партийному честно – это форменный непорядок!

– Непорядок, – согласился Суслов с готовностью, подлаживаясь в тон хозяину. – Что поделаешь, у каждого своя судьба, право, меня это мало интересует. Понимаешь, очень не хотелось бы обременять тебя всякими скандальными мелочами, у тебя и государственно важных дел сверх всякой нормы, все в восхищении от твоей выносливости, это уже сложившееся общее мнение. Но что поделаешь… Ты хозяин, голова в нашем государстве и должен хотя бы ознакомиться – имеется в виду злополучная статья ярославского выскочки. Ты видишь, и академики поднялись, раскололись на две партии – пишут прямо тебе… Академики! Шолохов тоже тебе строчит. Писатели привыкли без умолку скандалить, им хлеба не надо, лишь бы побузотерить, привлечь внимание! Всех опять поднял на дыбы этот вечно неразрешимый русский вопрос…

В первый раз Леонид Ильич глянул из под бровей остро и настороженно и поставил чашку с кофе перед собой.

– Русский вопрос? – спросил он с некоторым даже недоумением. – Что, очередной анекдот вроде ондатрового заповедника? Мне Андропов вчера рассказывал. Все наше коллективное руководство прозвали в народе ондатровым заповедником, мол, все как один, по примеру самого генсека, обзавелись одинаковыми шапками из ондатры, теперь издали, мол, и не различишь, разве только по росту. Как тебе нравится?

– Ну, Леонид Ильич, анекдот и есть анекдот. К сожалению, в нашем с тобой разговоре дело обстоит посерьезнее. С Андроповым я разговаривал, он тоже понимает, здесь анекдотом не отделаться.

– Тогда я с твоего разрешения закурю, – сказал Леонид Ильич, устраиваясь в кресле удобнее и одновременно нажимая кнопку звонка.

– Леонид Ильич, ради Бога, не надо, тебе же нельзя, не надо! Виктория Петровна сколько раз просила, не надо. – Суслов, увидев иронически-упрямое выражение на лице хозяина, сожалеюще поджал губы, опустил глаза на бумаги перед собой, стал ждать, пока помощник принес сигареты, пепельницу, дал хозяину прикурить и, оставив пачку сигарет и зажигалку на столе, бесшумно вышел, беззвучно притворив за собою дверь.

– С твоего разрешения я выскажу свое мнение по поводу нашумевшей статьи, – сразу же начал Суслов, слепо глядя в лицо явно наслаждавшегося сигаретой главы государства и твердо намереваясь не дать разговору уйти в сторону. – В ней, на мой взгляд, затронуты основные опоры нашего советского общества и государства, ощущается явная тенденция их расшатать…

При столь серьезном и неожиданном повороте разговора, умело избегаемого им до сих пор, Леонид Ильич еще раз позвонил, попросил еще по рюмке коньяку и шумно вздохнул.

– Так уж и опоры, – покосился он в сторону собеседника, на его тонкие, нервные пальцы и, не скрывая недовольства, откинулся в кресле. – Ну, что делать, давай, давай. Я понимаю, без крайней нужды ты городить огород не станешь.

– Я, Леонид Ильич, основную вину беру на себя, ведь этот Яковлев – из моего ведомства, бывают такие жеребчики недокастрированные. Я просмотрел, не обратил раньше на такого прыткого должного внимания. Правда, он никого из вышестоящих и не поставил в известность. Просто, пользуясь служебным положением, берет и публикует свой скандальный опус! Как это вам нравится?

Все более возбуждаясь, Суслов, забывшись, отхлебнул коньяку, поморщился, нервно двинул рюмку от себя подальше, а хозяин, наблюдая за ним, с удовольствием мастерски выдохнул несколько колец дыма.

– Хлебни, хлебни еще, не нервничай, не стоит, – посоветовал он с прежней доброжелательностью. – Самое главное, береги сердце.

– Здесь побережешь, черт бы их всех подрал! – окончательно расстроился Суслов. – Вот, сколько учим, а такие вот выскочки, особенно из молодых, на каждом шагу! Рвутся к власти любым путем, ничем не брезгуют. В данном же конкретном случае дело еще глубже, Леонид Ильич, здесь вопрос о будущности советского государства, всей нашей идеи, кто то очень целенаправленно и умно старается подорвать ее основополагающие принципы…

– Я же просил, не надо так горячо, Миша, – вновь вставил свое слово Леонид Ильич. – Думаю, на наш с тобой век этих основ с лихвой хватит. Ну, шучу, шучу, разумеется, – тотчас добавил он, встретив знакомый, холодный, как сталь, взгляд своего собеседника, умеющего быть в решительные моменты и беспощадным. – Давай самую суть, если уж нужно…

Слушая, он затушил догоравшую сигарету, тотчас сунул в рот новую и щелкнул зажигалкой; его заставляли насильно вникать в ненужное и запутанное дело, оно должно было – он хорошо это знал и чувствовал – решаться помимо него и без него. В государстве, в любом случае, должен был оставаться хотя бы один совершенно независимый человек, выступающий на сцену в самый кризисный момент; это и обуславливало гарантию прочности любой власти, порядка и стабильности, и если сам Суслов сейчас настаивает…

– Дай ка, Миша, дорогой мой Михаил Андреевич, сию зловредную статейку, – попросил Леонид Ильич, смиряясь с обстоятельствами и заранее себя жалея, – какую то часть жизни придется потратить на пустяки, хотя без подобных мелочей тоже невозможно обойтись. – Я быстро посмотрю, все равно ведь допекут, ты прав. Шолохова черт в Москву принес, требует встречи. Любопытно…
<< 1 2 3 4 5 6 7 8 ... 37 >>
На страницу:
4 из 37

Другие электронные книги автора Петр Лукич Проскурин