Число зверя

Сквозь штору стало сильнее просвечивать, и Леонид Ильич, сам того не ожидая, спокойно и быстро заснул, вернее, забылся, К десяти он был на своем рабочем месте в кремлевском кабинете, и, едва Стас положил на стол, на раз и навсегда определенное для этого важнейшего хозяйства место, папку с необходимыми на сегодняшний рабочий день документами, Брежнев остановил его и, слегка улыбаясь, негромко сказал:

– Сегодня после работы прямо в Завидово. Отправь всю нашу ораву сразу, а мы с тобой сделаем небольшой крюк, заглянем в Прохоровку. У тебя все готово, Станислав Андреевич?

Непривычно выжидая, выпрямившись, Казьмин молчал, и Брежнев сразу понял, что он хочет что то сказать, но не решается. «Славный малый, – тепло подумал глава государства, давно испытывающий к своему доверенному стражу даже нечто отцовское. – Преданный, проверенный, только вот чрезмерно осторожный. Даже как то намекнул о прослушивании генсековских апартаментов, сейчас, пожалуй, и не хочет поэтому говорить…»

Окончательно приходя в бодрое и даже превосходное настроение, Брежнев сказал:

– Ладно, Стас, не дури. Что там еще?

– У меня все в порядке, – не меняя приветливого, слегка застывшего выражения лица, ответил Казьмин. – У Ксении Васильевны до двадцатого спектаклей нет, а репетировать она может в любом месте. Пожалуй, что главреж Академического, Рашель Задунайский, понял наконец, что великой актрисе нужна иногда полная свобода, – здесь генерал позволил себе некоторую иронию. – Меня другое тревожит, ладно, если что, мне оторвут голову, туда ей и дорога… Вы ведь опять сядете за руль?

– Слушай, Стас, сколько тебе лет? – спросил Брежнев и, услышав ответ, даже вздохнул. – Ну вот, ты мне в сыновья годишься, а мне уже давно под гору перевалило. Я не стану лишать себя последнего светлого проблеска, неужели ты сомневаешься? Я с тобой всегда был откровенен, я тебе поверил и всегда верю. Давай раз и навсегда договоримся, не надо больше подобных разговоров. И тебе голову никто не оторвет, пусть только попробуют… а?

– Слушаюсь, Леонид Ильич, ведь…

– Вот и чудесно, – оборвал Брежнев. – Возьмем «мерседес». И никакого больше сопровождения, ни тайного, ни явного.

– Слушаюсь. У меня еще только одно…

Начиная сердиться, Брежнев, слегка сдвинув брови, молча смотрел, и генерал, хотевший сказать, что сегодня к генеральному без всякого регламента намерен пожаловать сам товарищ Андропов с предложением сменить его охрану чуть ли не полностью, в последний момент удержался, ловко увел разговор в сторону и только спросил, сообщать ли в Завидово о прибытии генсека с опозданием, и Брежнев, помедлив, словно почувствовав недосказанность со стороны дежурного генерала, согласился.

– Сообщи, конечно, что можем задержаться, причину им знать необязательно. И не положено, – добавил он и засмеялся, коротко потирая руки в предвкушении предстоящего после тяжелой, нудной недельной тягомотины. – А теперь за работу, за работу!

Оставшись один, он несколько раз прошелся по небольшому удобному кабинету. На душе было спокойно и тихо, накоротке просмотренный регламент был составлен умело, с учетом периода затишья в мире и отъезда генсека в Завидово на активный отдых. Предстояло утверждение ряда кадровых перемещений на Украине и по ряду центральных областей, предварительно уже согласованных, был намечен прием секретаря одной из европейских компартий, настоял на этом неугомонный Суслов, затем знакомство с главными событиями текущего дня, короткое выступление перед редакторами центральных газет и журналов, тоже по настоятельному совету Михаила Андреевича… Так, затем Устинов, ну, опять денег будет просить, жаловаться на Косыгина. Ничего не поделаешь, придется соглашаться, честь и слава великой державы требует немалых жертв, сила – самая мудрая политика. Что бы там ни говорили, сильный всегда прав, данной истины еще никто не опроверг. Не в силе Бог, а в правде? Ха ха, придумано пещерными монахами, не получилась нормальная жизнь, вот и оправдание. И перед людьми не стыдно, и себя не в чем корить, философия на все времена. Конечно, в большой политике необходима предельная сдержанность и осторожность, хотя самая высшая осторожность должна зиждиться на силе, право силы – вот высшая и непререкаемая осторожность.

Он остановился и, словно впервые, подробно и с любопытством оглядел свой кабинет, стол, шкафы, двери, портрет Ленина, светильники, лампу и телефоны на столе; что то происходило, он давно не испытывал такого душевного подъема, ясности мысли и такого, несколько даже насмешливого взгляда на самого себя как бы со стороны. В конце концов, ничего особенного не произошло и не происходит, он в своем кремлевском кабинете, здесь до него перебывали многие – Ленин, Сталин, посиживал здесь и Никита Сергеевич Хрущев, ну, а теперь, как и полагается, сидит он. Что такого особенного? Просто не нужно чересчур задумываться. Не каждому дано породить великую идею, но каждый может внести в ее осуществление свою толику энергии. Величайшие империи создавались неусыпными трудами десятков и сотен безымянных поколений, и никто не знает, почему одни возвышались, а другие, вечные и неколебимые, рушились в одночасье. И помещение, надо думать, Ленин определил под свой кабинет не случайно, и сам Кремль встал здесь, конечно же, не случайно, да и Россия раскинулась на таких пространствах, спаяв своей энергией Европу с Азией, тоже не случайно – здесь присутствует особый смысл и замысел некоего творящего начала, управляющего жизнью и миром, и кто поручится, что завтра, продвинувшись в космос еще глубже, человек не столкнется с новыми, переворачивающими всю старую философию истинами? Странно, он никак не может сейчас припомнить, что на этом месте было здесь до Ленина, хотя ему определенно докладывали и объясняли, хорошо помнится старичок архивариус или кто то в том же роде, надо будет вновь поинтересоваться – не та становится голова.

Впрочем, о чем это я? Ах да, несомненно, Сталина нельзя было трогать, дорогой Никита Сергеевич слишком уж близко придвинулся к самому заповедному, к эпицентру, как сейчас говорят, все думал ручки погреть и не обжечься, пустился во все тяжкие, в гробокопатели переквалифицировался. Самое поганое дело, мертвых трогать нельзя, они никому не подсудны. Сами то они управляют оттуда, где их достать невозможно. Наш дорогой и любимый Иосиф Виссарионович умудрился и после смерти заставить плясать живых под свою дудку, грандиозный спектакль в его честь с подачи Никиты Сергеевича отгрохали, чуть планета с орбиты не сорвалась. И поэтому мудрость управлять заключается прежде всего в умении не вмешиваться в естественные процессы жизни, вот сейчас главная мудрость, чтобы к вечеру мой парикмахер Сеня не нализался по своему обыкновению и сделал бы мне прическу, хотя и здесь ничего объяснить толком нельзя. Давно пора его выгнать, а вот на тебе, привык к негоднику, трое детей, жалко. И Стас давно на него зуб точит, а где гарантия, что другой окажется трезвенником? Все парикмахеры, должно быть, пьют… Пусть пьяница, зато подлинный мастер, артист, сразу на десять лет молодеешь…

День покатился и неумолимо втянул Леонида Ильича в привычный ритм, замелькали знакомые приветливые лица, зашелестели бумаги, и он, по прежнему живущий внутренним ощущением и ожиданием конца работы и приближения вечера, тотчас, по многолетней привычке, разделился как бы на два разных и непохожих один на другого человека. Один оставался ушедшим в самую сокровенную, заповедную и запретную для других глубину и как бы безмолвно и неощутимо для других затаившимся там, но именно он, этот тайный человек в нем, и был главным смыслом и сутью всего его существа, именно он таил в себе радость и таинство чувственной, физической жизни, ради чего только и стоило бороться и побеждать.

Второй же с приветливой готовностью отвечал на расспросы о самочувствии, привычно делая вид, что все понимает и во всем разбирается, старался вникнуть в самые сложные проблемы и внимательно, с явной заинтересованностью выслушивал объяснения, тут же забывая их смысл и суть.

Вернувшись после короткого визита на Старую площадь, с полуофициальной встречи, почему то не запланированной заранее, с лидерами двух африканских стран, он еще больше оживился и в близком предвкушении свободы приказал неотступно сопровождавшему его Казьмину пригласить парикмахера, но помощник доложил о только что подъехавшем Андропове, и первый в нем человек, глубинный, скрытый, уже почти вступивший в свои права, тотчас стушевался. Андропову нельзя было отказывать, он имел негласное право приходить, когда ему вздумается и без предварительного доклада и согласования. Невольно выдавая тайное недовольство, Леонид Ильич, едва поздоровавшись, тотчас закурил, и распорядитель и глава могущественнейшего в мире ведомства тотчас отметил это про себя и сказал:

– Я буквально на одну минутку, Леонид Ильич. У вас нет никаких претензий к службе безопасности? Нет ли пожеланий или замечаний?

Изобразив некоторую задумчивость, глава государства почти растрогался. «Ишь ты, какой заботливый, – подумал он. – С чего бы? Занятно, занятно, дальний подъезд, по своему обыкновению, выбрал многомудрый Юрий Владимирович, не иначе опять бочку покатит на бедного Мишу или скорее уж на Щелокова…»

Не спеша, с явным удовольствием вдыхая душистый дым, глава государства неопределенно шевельнул кистями рук, изрек многозначительное «гм» и в ожидании дальнейшего с легкой иронией поглядел на нежданного посетителя.

– Видите ли, Леонид Ильич, вы и ваше здоровье слишком дороги всем советским людям. Есть основание усилить вашу безопасность, может быть, если вы дадите согласие, кое что и реорганизовать.

– Меня вполне устраивает охрана, Юрий Владимирович, – по домашнему просто сказал Брежнев. – Хорошие ребята, старательные, стали совсем своими, вошли в семью. Сделай одолжение, объясни причину своей озабоченности. У меня времени не много, неделя хлопотная, собираюсь в Завидово, а через несколько дней, сам знаешь, Берлин.

– Я вас не задержу, Леонид Ильич, собственно, все уже решено, – быстро сказал Андропов и с готовностью встал. – По всяким пустякам зачем же? Наш воз нам и тянуть…

– Погоди, погоди, ты чего торопишься? Садись, – остановил хозяин. – Меня не проведешь, выкладывай, что там у тебя есть…

– Право же, ничего особенного, так, повседневная рутина, – стал уверять Андропов. – Выпадет у вас полчасика свободных, я вам, Леонид Ильич, изложу свои мысли, вы человек опытный, посоветуете. А сейчас…

– Садись, – повторил Брежнев и, вновь закурив, приготовился слушать, уверенный, что рано или поздно узнает нечто касающееся и его самого, – такие хитрые и осторожные люди, вроде Андропова, прошедшие, как говорится, все огни, воды и медные трубы, зря на самую высоту не высовываются, да еще без приглашения, да еще в канун субботы…

– Хорошо, Леонид Ильич, – согласился Андропов, поправляя очки и становясь еще более похожим на восточного мудреца, готового изречь нечто необычайно важное и в то же время не очень понятное остальному миру; теперь и у главы государства окончательно возобладало тайное любопытство. Андропов был весьма осторожным человеком, но он никогда не был нерешительным или боязливым. И Брежнев подумал, что сейчас услышит неопровержимые сведения о новой тайной группировке, вознамерившейся захватить высшую власть в стране насильственным путем. – Хорошо… Я попрошу вас на той неделе уделить мне час другой для специального доклада, сам я ничего не могу решить…

Брежнев быстро взглянул.

– Существуют ведь законы, товарищ Андропов.

– Существуют, Леонид Ильич… существуют и исключения из них, особенно если дело касается высших партийных чиновников, – сказал Андропов и еще раз поправил очки. – Вскрываются факты из ряда вон… Кстати, Леонид Ильич, в жизни иногда все так переплетается, даже не знаешь, как и поступить…

– Ну, говори, говори…

– В Москве появилось тайное общество, преимущественно молодые люди лет до тридцати пяти. Есть и вполне зрелые, отмеченные большими заслугами и званиями. В частности, их активно поддерживает известный академик Игнатов Нил Степанович. Кстати, он накоротке вхож к Суслову. Так вот, они ставят своей дальней целью возвращение монархии, а ближней – восстановление русской государственности и пробуждение, в первую очередь, именно русского народа, создание русского национального государства, а следовательно, и русского правительства. Налицо ярчайшее проявление великодержавного русского шовинизма. Данное общество имеет, правда, пока лишь рукописный печатный орган, распространяет письма и листовки со своими идеями. У них, кстати, весьма развита конспирация, руководит некий совет из трех избранных общим собранием, нам пока не удалось выйти на истинного закоперщика. Вот что еще любопытно, они не брезгуют якшаться и с уголовным миром, со всякими там подпольными спекулянтами, перекупщиками, прослеживаются связи с некоторыми производствами… Мы сразу же внедрили к ним своих людей, и выявились прелюбопытнейшие вещи. Так, у них, надо полагать, есть и главная цель – проникнуть в высшие эшелоны власти, в том числе и в ближайшее окружение главы государства и партии…

– Так. Зачем?

– Их цель, по видимому, не только в наращивании мускулов для предстоящего переворота. Главное – активное внедрение во властные и партийные структуры, создание в обществе нужного для своих целей климата. У них и в самом высшем слое общества уже появились свои покровители…

– Скажи, пожалуйста, какие декабристы! – усмехнулся глава государства, полагая, что самое существенное, для чего и явился Андропов, приберегается под конец, на закуску, и теперь уже начиная ощущать легкую тревогу. – Вероятно, действительно молочные зубки меняют. Да, проблему нельзя недооценивать, ты прав, Юрий Владимирович… Опять русский вопрос? Дикость! Советский народ, советский человек – вот наша действительность! Вот истина! Ее и надо неустанно утверждать, необходимо поставить этот вопрос и на политбюро, давайте вместе подумаем. Черт знает что! – энергично закончил он и легонько пристукнул ладонью по столу.

– Великодержавные русистские инстинкты надо подавлять беспощадно, любыми средствами и методами! – поддержал главу государства Андропов, и в его лице проступило холодное вдохновение, глаза за стеклами очков приобрели еще большую пронзительность и в то же время странную отстраненность. – Если дать проказе великодержавного шовинизма развиться и окрепнуть, нас ожидает гибель ленинской идеи, нашего социалистического государства. Немедленно начнется цепная реакция не только у нас, но и по всему миру.

– Ничего себе вести перед выходным, да еще после долгого рабочего дня, – почти пожаловался Леонид Ильич, в то же время припоминая разговор на эту же тему с Сусловым, случившийся не так и давно. Помнится, тогда причиной послужила статья в писательской газете, и написал ее один из работников аппарата ЦК, отправленный затем послом в Канаду. Новоявленный писака, помнится, тоже громил русский шовинизм, и именно глава госбезопасности, недреманное око и карающий меч, и проявил похвальную инициативу, посоветовал отправить излишне рьяного поборника интернационализма за океан; правда, Леонид Ильич этот вспомнившийся некстати незначительный эпизод тут же предпочел забыть и не упоминать. Пусть карающий меч, подумал он мимоходом, еще раз убедится, что у старика, как они все иногда его называют, память коротка. И потом, слишком уж сложна и опасна разворачивающаяся в последние годы борьба, стоит выждать, пусть разнополюсные силы окончательно определятся и проявятся, ведь сейчас и сыну родному, не то что очередному зятю, пальца в рот не клади, тут же отхватит. А уж…

– Ну, что же нам теперь делать? – спросил Леонид Ильич после довольно продолжительной паузы, опять вспоминая кое что из общения с Сусловым. – Пожалуй, сначала следует все хорошенько продумать. У нас ведь не только русский шовинизм, всяческих других полно. Меня в последнее время коллективными письмами забрасывают, научная и творческая интеллигенция все старается, из кожи лезет вон. Здесь все пока наоборот – жалуются в основном на русофобию… В таком коварном вопросе не лучше ли положиться на саму общественность? Пусть себе кувыркаются, доказывают друг другу, что дважды два четыре, тут бы и эти диссиденты силенки подрастрясли, амбиций бы поубавили…

Понимая, что высказываемые главой государства мысли принадлежат другому, Андропов, как и всякий умный человек его ранга, обладавший непревзойденным артистизмом и даром перевоплощения, позволил себе не только одобрить слова хозяина, но и польстить ему, выслушав высказанное им как некое большое и неожиданное откровение – на обычно бесстрастном лице Андропова мелькнула целая гамма чувств, и легкое удивление, и почтительность, и почти школьное внимание, – в повседневной работе, и не только в России или в Советском Союзе, но и во всем мире службы разведки и сыска пользовались именно подобным методом влияния, разработанным и успешно опробованным в течение тысячелетий еще жрецами Шумера, Вавилона и Египта.

– Вы знаете, Леонид Ильич, вы сейчас прямо на золотую жилу указали, – теперь уже открыто польстил Андропов. – Только разрабатывай. Вот ведь повезло, что я вас не упустил сегодня, дело то весьма сложное, и вот совершенно оригинальный, можно сказать, гениальный выход… Что ж…

Подозрительно выждав, Леонид Ильич покосился в сторону собеседника и задумчиво шевельнул бровями.

– Ну, не торопись, не торопись, – уронил он сдержанно и значительно. – Сгоряча не руби, здесь очень обдумать надо. Говорят ведь, раз отрежь, а семь раз отмерь.

– Конечно, конечно, – с оживленной готовностью подхватил Андропов. – Тем более, приходится иметь дело с так называемой интеллигенцией. Представляете, Леонид Ильич, это пресловутое сборище новоявленных русистов поддерживают многие известнейшие люди в стране. И морально, и материально – деньгами, предоставляют свои квартиры, другими способами. Писатели, народные артисты. Выявляются поразительные факты…

Встретив как бы предупреждающий, останавливающий взгляд хозяина, глава безопасности государства прервался. Его тонкие, аристократические руки с длинными холеными пальцами чуть напряглись. Брежнев, раскуривавший очередную сигарету, ничего не заметил, и тогда Андропов решился – откровенного, прямого разговора все равно было не избежать. И, назвав несколько имен артистической и литературной элиты, он, после почти неуловимой паузы, продолжал:

– Сочувственно относится к новым возмутителям спокойствия народная артистка Дубовицкая из Академического. Вносила крупные суммы денег раза два или три, а также заслуженные художники Павлов Тверской, Боровников и ряд других. Я убежден, надо принимать самые серьезные меры.

– Резонно, резонно, Юрий Владимирович, – отозвался Брежнев спокойно, с легкой, понимающей усмешкой, и брови его поползли вверх. – Ну, и как же мы будем выглядеть в глазах общественности? Мало нам заграничного крика и воя?

– Я полагаю, знаменитостей трогать не стоит, – со значением, как бы уже обретя в главе государства согласного соучастника, сказал Андропов. – Зачем? Визгу много, а шерсти чуть. А вот организаторов, закоперщиков необходимо вытравить в зародыше. Именитые сами притихнут, они, собственно, подобной суеты и не любят, не умеют такие ситуации и организовывать. Их просто втягивают в смуту русистские патриоты в кавычках, шарлатаны. Значит, мы должны стать на защиту известных, но легко возбудимых эмоционально людей, остеречь их, оградить. Вполне логично. Дать разрастись идее национализма мы не имеем права.

– Мне помнится, Юрий Владимирович, что товарищ Суслов уже высказывал недавно идею провести очередную паспортизацию, ликвидировать графу «национальность», – сказал Брежнев. – Как ты думаешь? Многое бы упростилось. Просто «гражданин Советского Союза» или того конкретнее – «советский гражданин». Ни еврея тебе, ни хохла, ни кацапа, все равны как на подбор.

– Михаил Андреевич умный политик, – заметил глава безопасности. – К его словам надо прислушиваться. Идея интересная, но как ее воспримут те же грузины или узбеки? А прибалты, среди которых в свое время так хорошо поработал и сам Михаил Андреевич? – тут взгляды собеседников столкнулись и вновь разбежались. – Надо бы по такому важному вопросу, Леонид Ильич, создать специальную группу или комиссию, допустим, с привлечением Академии наук, и хорошо, если бы ее возглавил сам Михаил Андреевич, пусть бы повертели этот вопрос доктора и академики. Они любят, хлебом не корми.