Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная

Под бравурные звуки гармошки он стал энергично накручивать кончики усов. Франц-Иосиф и французский генерал в ответ разразились забавными фальцетами на разные голоса:

– Мы это знаем!.. Мы это знаем!..

Первый при этом безнадёжно махнул рукой, второй, подняв маленькие ножки, завертелся на ящике волчком.

Оживлённо аплодируя артистам, зрители были в диком восторге, особенно от кайзера, который, вдохновенно накручивая усы, гаркнул басом, повторяя свой куплет; его партнёры, приняв горделивую осанку, силились подняться с ящиков, сцена неожиданно оборвалась. Позади интервентов мощная фигура рабочего в красной блузе с молотом. В такт музыке молот поочерёдно опускается на головы «друзей». Выкрикивая проклятия, с гримасами ужаса, они проваливаются на дно ящиков. Под конец собрались на площади даже старики. Программа закончилась бурной пляской и малороссийскими песнями.

Лампы гасли одна за другой, народ шумно расходился. Собрав бутафорию в ящики, разбредаемся и мы кто куда с ночёвкой. Борис Карасик, пожилой певчий и я проводим ночь на краю села в огромной риге на душистом сене. Певчий в ударе, он непрерывно напевает старый романс: «Белой акации гроздья душистые…» Я вновь вспоминаю девушку-комсомолку, она представляется мне в идеальном свете. В риге уютно, по щелям холодный блеск луны, вверху, под самой застрехой, он постепенно разгорается в люстру, теплеет, и вот уже сверкает горячими оранжевыми бликами. Сквозь сон слышатся отдалённые выстрелы, крики. Пробуждают звуки набата: пожар.

Наутро по селу только и разговоров о ночном налёте бандитов. Сцену сожгли, бутафорию разбросали, легко ранили дежурного, бившего в набат на колокольне. Состоялось собрание партийного актива, дальнейшее пребывание агитбригады в Уварове нашли бессмысленным. Комсомолку и меня в качестве школьного работника задержали. Я был устроен в хорошей квартире с питанием у раскулаченных богатеев села Кузнецовых.

Началась новая жизнь. Распростившись с товарищами, я, было, почувствовал себя одиноко, но, встречаясь в школе со знакомой комсомолкой, быстро увлёкся работой и, кажется, немного этой суровой девушкой. Она по-прежнему была сдержанна, не совсем понятна, но очень привлекательна.

В школе моя задача сводилась, главным образом, к тому, чтобы познакомить учащихся с изобразительным искусством. Зачитанные мною до дыр три тома истории искусств Гнедича творили чудеса, в короткое время я становлюсь популярной личностью в школе, аудитория моя – девочки-подростки, ученицы старших классов. Милые слушательницы, которых я был старше всего на три-четыре года, принимали меня за человека больших знаний и опыта, но сам я не мог забыть, что пребывание в их селе явилось моим самым первым и самым отдалённым путешествием. Вместе с моими успехами в школе постепенно таяла и отчуждённость комсомолки. Теперь она не была так замкнута и порой при случайной встрече награждала меня дружеской улыбкой, а потом разрешила побывать у неё на квартире. Я увидел простую крестьянскую обстановку, превращённую в монастырскую келью. Старушки-хозяйки были, видимо, когда-то монашками – быт, знакомый мне с детства: угол в иконах, лампада, запахи каких-то трав, старые церковные книги, атмосфера покоя, чистоты и уюта. Лишь комсомолка с её мужскими сапогами, солдатской гимнастёркой являлась для меня загадкой. Самой девушки на этот раз я не застал, но добрые старушки встретили меня радушно, зная уже хорошо о моём существовании. Это обстоятельство, поразив меня вначале, затем обрадовало. О своей жиличке хозяйки говорили с теплотой, но осторожно. Показали мне её уголок с белоснежной постелью, голубой блузкой и туфельками подле. Это был так неожиданно и ново, что подействовало на моё воображение. Старушки, между прочим, пытливо смотрели и слушали меня, стараясь определить отношение молодого человека к их жилице. После этого, казалось неудачного, визита мне стало необыкновенно весело.

В школе комсомолка проявлялась энергично, восстанавливая против себя учителей. Организовав кружок «безбожников», завела стенгазету с критикой и карикатурами, в то же время, упрекая художника в идеализме и безразличии к её работе. Моя любовь к искусству, находчивость обезоруживали девушку, к тому же мои увлечения были для неё не совсем понятной, чуждой областью. На людях мы всегда спорили с комсомолкой, были как бы равнодушны друг к другу, оставаясь наедине, чувствовали какую-то близость.

Срок пребывания в Уварове шёл к концу, её не задерживали, меня просили остаться учителем рисования, но мы уже договорились с комсомолкой об отъезде в город. Как-то вечером встретились вне школы совершенно случайно. Голубая блузка и туфельки очень шли ей, такой нарядной я увидел её впервые. От неожиданности и внутреннего смущения девушка вся зарделась, не находя слов, мы оба долгое время шли молча. Овладев собой, я заговорил первым и не совсем удачно, совсем не то, что хотелось бы сказать откровенно, получилось с некоторой издёвкой:

– Вчера был у Вас… Видел Вашу келью, мне всё там очень понравилось.

Моя спутница ответила не сразу, она даже приостановилась немного, будто собираясь покинуть меня, чего я никак не желал. Но девушка, не глядя на меня, тихо заговорила:

– Я слышала от бабушек, Вы их просто очаровали.

Несмотря на её желание высмеять, я почувствовал скрытую нежность и возликовал. Май был в цвету, в зарослях весело щебетали какие-то птички, всё было как в модных романах. Быстро темнело, ущербная луна, разгораясь, поднималась всё выше, тёплый воздух сменялся прохладой, усиливая таинственность ароматной тишины наступившей ночи. Я хотел, но не решался взять девушку под руку, мы шли совсем рядом, чувствуя тепло, обжигаясь малейшим прикосновением, забыв совершенно о времени. У меня откуда-то явилась вдруг бездумная радость и вместе с этим смелость. Я стал вслух вспоминать дорогу из города, агитбригаду и нашу ночёвку в избе на полу. Откровенно рассказал о своём восхищении незнакомкой той ночью в окне. Так мы шли и шли, её блузка всё ещё голубела, мелькали туфельки…

– Да, а где же Ваши сапоги? Бедняжки… Они так шли Вам!

Девушка вдруг решительно остановилась:

– А знаете что? Вам, кажется, пора уходить. Вы куда, собственно, шли? В школу?

Оскорблённая, она стала прощаться, но это было чудовищно. Стараясь задержать, я порывисто схватил её руку и обнаружил перстень.

– Это что? Кажется, буржуазные предрассудки?

Язык мой, против воли, продолжал насмешничать, а девушка в эту минуту была так хороша! Вырвав свою руку, она обронила перстень. «Ах!» – моя спутница опустилась на колени. Не думая, я опустился с ней рядом. В прозрачной тени меня встретил внимательный, всё ещё враждебный взгляд. Наши губы соединились, слишком быстро отыскался перстень, ревниво сверкая камешком, он ждал её у порога, разлучая меня навсегда с этой гордой, непонятной, но чудесной девушкой. Возвратившись в ту ночь к себе на квартиру, я нашёл на столе обычный скромный ужин, накрытый салфеткой, и приготовленную постель. Я был зверски голоден, возбуждён и вначале не заметил маленькой записки: «Пётр Иванович! Где Вы? Мы Вас ждали с подругой. Завтра воскресный день, приглашаем Вас в лес за цветами. Маруся К.». Это писала хозяйская дочка, ученица девятилетки.

Прогулка состоялось. Было радостно, весело от беспечного и беспричинного смеха, какой бывает только в юности. Девочки обратили внимание на мою исключительную рассеянность и наградили меня коллективным букетом. С ним я и отправился вечером к старушкам, мечтая о встрече с комсомолкой, заранее предвкушая обратную дорогу с ней в город. Грустные и скучные, увидев меня, они оживились, объявив сразу, что их жилица уехала.

– Как уехала? Куда? С кем?

Вместо ответа старушки простодушно, вонзив в меня нож, стали поочерёдно его повёртывать, сообщая мне новые скупые подробности:

– Вчера пришли поздно, где были, не сказывали, а сегодня утром встала весёлая, всё пела да Вас вспоминала, говорила, что вместе поедете в город, а потом в школу ходила, видно, Вас искала, там сказали ей, что Вы в лесу с девочками, она собралась да и уехала.

Я стоял поражённый, не в силах скрыть своей растерянности и крайнего огорчения. Что было потом? Как я простился со старушками, куда направился? Каким образом вернулся в город? Ничего не помню. Удивительны секреты человеческой памяти.

Двоюродный братец

С палитрой в руках, блаженствуя, пишу натюрморт. На мольберте полотно с удачно начатым подмалёвком. Художникам понятно такое состояние, огорчает лишь солнце, оно крадётся к моему натюрморту, готовое нарушить гармонию красок. Тороплюсь! Громкий стук в дверь. «Будь проклят», – бессознательно шепчут губы. Складываю кисти, в дверях гость из Борисоглебска – двоюродный братец Семён Петрович Анисимов.

– Здорово! Всё мажешь? А жить когда будем? – говорит братец в виде приветствия.

Из-за спины гостя бледной копией появляется тощая фигура подростка. Всё ещё пребывая в столбняке, безнадёжно смотрю на свой натюрморт.

– Станислав, дверь закрыл? – обращается отец к сыну. – Знакомься, вот твой двоюродный дядя! – и не без иронии добавляет: – Богомаз!

Гость недовольно поводит носом:

– А краской-то у тебя воняет!

Холодным душем обдаёт меня трезвый поток его замечаний. «Дорогой племянник», освоившись с обстановкой, атакует мой подмалёвок, стараясь понять мазню дядюшки. Сам я, покорившись обстоятельствам, стараюсь наладить беседу с товарищем далёких лет. Услужливая память развёртывает передо мной красочный свиток прошлого. Наша отчуждённость постепенно тает. Моё лицо и голос приобретают теплоту, я уже во власти былого.

Купцом, бывало, заявлялся к нам в дом двоюродный братец. В его карманах, кроме денег, всегда хранилася какая-нибудь новинка: пистолет, электрический фонарик, сладости, – результат пребывания в магазине отца. Старшие братья – гимназисты, а он – мальчик на побегушках. В центре города гастрономический магазинчик, сам дядюшка – опытный дегустатор, в подвальчике «рейнский погреб», масса бочонков, вследствие чего дядюшка спился, впав в алкоголизм. Бывало, уложив отца под прилавок, сын вёл торговлю самостоятельно. Подростком я заглядывал к ним, меня привлекало там всё – россыпи всевозможных орехов, аромат колбас, сыров и курева от простой махорки до женских пахитос. Случалось быть и в подвальчике, снимать пробу маленькой рюмочкой. Привлекали названия вин: портвейн, кагор, цимлянское, сантуринское – водки не было.

Зимой на Рождество я шёл через весь город к богатым родственникам славить Христа. Слова текста помню до сих пор. «Торжествуйте, веселитесь, люди добрые, со мной, и со страхом облекитесь в ризу радости святой. Ныне Бог родился в мире, не в короне, не в порфире, Он родился в пеленах, а не в убранных домах. Я пришёл Христа прославить, а вас с праздником поздравить», – бойко заключал я, и тут же награждался серебряным гривенником. В те годы для мальчика это была большая сумма. Дядюшка вёл меня в зальчик к буфету, убранному специально для праздничных визитёров, угощал меня рюмкой красного вина, расхваливая репертуар и исполнение.

Летом, по воскресным дням, мы с братцем устраивали пикники, отправляясь в лес и на речку. Тётка нагружала нам корзину всякой всячиной, с вечера готовили рыболовные принадлежности. Спать укладывались во дворе, причём из боязни проспать зорьку, привязывали себя за руки к спинке железной кровати. Шли по росе к слиянию двух рек – Хопра и Вороны, к так называемой мягковой мельнице. Это было уютное местечко – песчаная отмель с тьмой мелких рыбёшек. Крутой берег с гнёздами раков, родниковая вода и полное одиночество. Не вылезая из воды, мы проводили там время от восхода до захода солнца.

А в общем, сколько помню, братец был неудачником, с ним почему-то всегда происходили несчастия: то избивали ребята, то тонул в проруби, катаясь на коньках. Один раз побывал и в полиции – вздумав стрелять из пистолета на улице. Неизбежные увлечения девчонками оканчивались поражениями, ему не хватало смелости и дара речи, он всегда служил выгодной мишенью для острот товарищей.

В Первую мировую войну, когда в городе появились пленные турки, которые готовили чебуреки – вкусные пирожки, чинённые мясным фаршем, луком, перцем, с коричневой корочкой, жирные, – расплачивался за них, конечно, братец.

Воспитанный на практических интересах, искусства он не любил, не понимал, а потому моя жизнь художника, всегда скудная материально, была ему непонятна. Так и сидели мы с ним теперь, разговаривая о том, о сём, совершенно чуждые друг другу.

Шли годы, давно миновала Отечественная война. Уже будучи пенсионером, решил я поехать на родину в город Борисоглебск, думая, между прочим, разыскать братца, о котором слышал от родственников, что он совсем одичал: похоронив жену, одинокий, ни с кем не общался. Мне хотелось самому убедиться во всех его чудачествах. Дом на улице Карла Маркса я отыскал без труда: он стоял на высоком фундаменте, три окна на улицу были тщательно завешены, дом казался необитаемым. На мой стук в парадную дверь никто не отозвался. У запертых наглухо ворот в калитке торчала щеколда, я принялся громыхать ею, это скоро возымело действие. Во дворе послышались неторопливые шаги и сердитое бормотание, что-то вроде:

– Тише, тише… Кого там чёрт несёт?

Калитка распахнулась, и мы встретились с братцем нос к носу.

– Ты чего? – спросил он сердито, будто мы с ним только что расстались.

Опешив от такого неожиданного приёма, я застрял в калитке, мне бросилась в глаза седая голова ёжиком, лицо в щетине.

– Вот пришёл родственника проведать! – не без смущения выговорил я, ожидая дальнейшего.

– Ну иди, коли пришёл! – сказал братец, закрывая наглухо ворота.

Заранее решив не обращать внимания на его своеобразные выходки, я, улыбаясь, последовал за ним. Миновали чисто выметенный пустой двор, я направился, было, в дом. Окрик братца остановил:

– Постой, ты куда?

Он указал мне на дорожку в сад. Воздух здесь был наполнен ароматом цветущих яблонь и оживлён весёлым щебетом птиц. Восхищённый, сняв с головы фуражку и помахивая ею, я бодро воскликнул:

– Ах, как хорошо!