Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная

Тот, недолго думая, отвечал:

– Потому что ремни были туго завязаны.

Надя смеялась – она была добрая – и обращалась с тем же вопросом ко мне.

Я уверенно, с гордостью, отвечал:

– Иоанн Креститель считал себя недостойным.

После урока мы с приятелем отправлялись бродить по огромной территории наших общих садов. Обычно нас привлекал высокий забор полковника, через его случайные щели наблюдали за стариком. Мы додумались расщеплённой камышинкой срывать зрелые вишенки. Иная ягодка сорвётся и летит вниз, ударяя полковника по лысине, иногда попадая в стакан чая. В таких случаях наша камышинка замирала – полковник посмотрит вверх и опять в газету. Для яблок и груш у нас было изобретено другое оружие из сплющенной консервной банки. Его собака, учуявшая, наконец, наше присутствие, громко лаяла, недогадливый хозяин, на наше счастье, гнал собаку во двор. Набив оскомину зеленью, мы шли из сада во двор – собирать кости и тряпьё.

Неподалеку, на нашей же улице, жил еврей – Зелентух. Между прочим, георгиевский кавалер, у него был приёмный пункт отходов. Получив за свой товар по две-три копейки, мы с Васькой шли в мелочную лавочку, нас привлекали сладости: маковки, сосульки. Отведать хотелось всего, но вот издалека доносился звонкий певучий голос мороженщика:

– Сахар мороженный!

Со всех сторон набегают мальчишки. Завидев покупателей, мужик останавливает тележку, с него градом льёт пот, хотя он чистоплотен, в белом фартуке и полотенце через плечо. Мороженое трёх сортов. Глотая слюнки, ждём.

– Какого? – спрашивает мороженщик.

Глаза разбегаются. Васька заказывает розового – он бьёт в глаза откровенным анилином, я беру сливочного – оно благородное по цвету. Следим за всеми движениями мужика: орудуя большой ложкой, он щедро набивает рюмки верхом, удовлетворив всех, поставив ногу на колесо тележки, достаёт кисет с махоркой, закуривает, а мы, забрав в сарае обручи, бегаем вдоль улицы, чтобы согреться, подгоняя палкой свои «велосипеды».

В этот полуденный час улица превращается в своеобразную эстраду. Пронзительно звучит шарманка; крутя непрерывно ручку инструмента, фальшиво, хриплым голосом поёт шарманщик: «Разлука ты, разлука, чужая сторона, никто нас не разлучит: ни солнце, ни луна…» Сверху ящика на жёрдочке сидит попугай, он вытаскивает клювом из пачки билетики: «По заказу», «На счастье!» При этом кричит: «Попка – дурак!» Забавное зрелище собирает целую толпу. Шавкам в подворотнях в этот час работы по горло. Неторопливо идёт татарин-старьёвщик с мешком и палкой, в зимней шапке и дырявой шубе, очевидно для рекламы. Он лениво тянет: «Старьё берём…», растягивая звуки до бесконечности. С другой стороны улицы под злобный собачий лай доносится скороговорка: «Самовары, тазы, вёдра… и прочую посуду паяем, починяем…» Причём, повторяется это несколько раз. Посреди дороги, поднимая пыль, еле тащится мохнатая лошадёнка, колёса скрипят, огромная плетёная кошёлка, наподобие арбы. Из неё выглядывает чумазый мужик, сверкая белками глаз, он орёт изо всех сил: «Углей, углей, углей!» Неторопливо проходит стекольщик с ящиком на плечах. Навстречу, тоже с грузом, идёт точильщик. Этот выговаривает вычурно, односложно: «Точить ножи, ножницы, бритвы, точить ножи, ножницы, бритвы…» Всё это проходит по улице, лезет в ворота домишек, ведя непрерывную наступательную и оборонительную войну с собаками.

А мы с приятелем, спасаясь от жары и пыли, идём во двор к бочке с дождевой водой – купаться. Полюбовавшись на головастиков, плавающих поверху, окунёмся раза по три и лезем на крышу к солнцу греться. Голубятник Ванька Шавкин, хулиган и вор, известный по всей улице, уже туряет своих крепышей. Мотается в небе длинный шест с тряпкой на конце, далеко разносится его молодецкий посвист, пугающий не только голубей, но и случайных прохожих. А голубое небо бездонно, ни облачка; наслаждение, лёжа навзничь, наблюдать за стройной стайкой голубей. Вот, кувыркаясь и сильно хлопая крыльями, падает камнем вниз турман; как солист на сцене, голубь проделывает свой головокружительный номер, он вновь взмывает вверх, присоединяясь к остальным. Иметь живых голубей – это наша мечта, но пока что у нас бумажные, раскрашенные акварелью. Между тем, откуда-то незаметно появились тучки, потянуло холодком, разгорается аппетит, скоро со двора снизу доносится голос:

– Пётр, обедать!

Расстаёмся с Васькой до вечера. Добровольно лезешь в погреб за квасом для окрошки. Вторично бежишь туда же за арбузом.

После обеда отдыхает вся семья. За это время в природе картина резко меняется. Поднялся ветер, в воздухе вихри пыли. Падают первые капли дождя. Куры, покинув двор, собрались под навес, нахохлились, и Шарик, поджав трусливо хвост, спрятался под крыльцо. Сверкает молния, после чего раздаётся треск. Бабушка Малаша, горбатая и хромая, суеверно крестится, шепчет:

– Ишь как гремит, батюшка Илья Пророк на огненной колеснице едет.

– Кажется, дождь собрался. Слава богу! – говорит мама и лезет закрывать печную трубу; между тем, солнечный день из яркого, голубого превратился в кромешный ад. Делается скучно, тоскливо. Не находишь себе места, пристаёшь к маме, повторяя: «Что делать?» Надоест ей жалоба, она полусердито, полушуточно ответит:

– Что делать? Заголить да побегать!

Это одновременно и обижало, и развлекало немного. Но гроза и дождь разряжаются мгновенно, сквозь тучи уже проглядывает солнце, в небе появляется красочная радуга. Тоски и скуки как не бывало. Босиком выбегаешь из дома. Засучив штанишки, залезаешь в лужи. Здесь уже собралась целая компания: кроме Васьки, девчонки во главе с Ленкой. Прыгая на одной ножке, поют:

– Дождик, дождик, перестань, я поеду в Иордань, Богу молиться, Христу поклониться.

Куры вновь разбредаются по двору. Шарик оглушает всех весёлым лаем. Час, другой – и уже снова всё сухо. Мать располагается в саду варить варенье, в вечернем воздухе лениво жужжат мухи, лезут в сладкое. На кухне готовятся вареники. Чай пьём с пенками. Настроение праздничное. Управившись с делами, мама снимала кухонный фартук, причёсывалась, приводила себя в порядок и шла на крылечко, где собирались соседки. Там у них возникали бесконечные беседы, и так дотемна. А мы с Васькой, пользуясь свободой, атакуем дорогу – в этот вечерний час она пуста. Набегавшись с деревянными кинжалами и пистолетами, настойчиво овладеваем акробатикой – искусством стоять на голове; темнеет, сумерки отрезвляют, небо уже не голубое. Оно усыпано мириадами далёких холодных звёзд. Загадочно мерцая, сорвётся вдруг одна, прочертит едва заметный путь к горизонту и исчезнет. Непонятно и таинственно! По улице в окнах множатся огоньки. На дежурство выходит ночной сторож со своей колотушкой. Где-то запоздало продребезжит извозчичья пролётка, уныло промычит одинокая корова – и снова тишина. Мы с Васькой уже не видим друг друга. Становится жутковато, рот то и дело поводит зевотой, а от ворот уже несётся:

– Пётр, ужинать!

Вот и окончился долгий, содержательный день. День детства! Распростившись с другом Васькой, бредёшь к дому усталый, грязный, но довольный. В сущности, остаётся только арбуз, если не заснёшь за ужином и не проспишь, как вчера. А потом отмоют тебя, «раба божьего», и спать, спать, спать…

Плеврит

Весна, тёплый воскресный день. Наша семья во дворе. Мне с утра что-то нездоровится, трудно дышать, болит голова и бок. Пользуясь одиночеством, я прилёг на двуспальную кровать родителей. Окна зальчика открыты во двор, там шумно и солнечно, но мне холодно, я весь дрожу. Мне слышен бодрый голос отца:

– Мать! Первый час, пора бы нам обедать!

Через некоторое время с визгом открывается тяжёлая дверь погреба, видимо, полезли за квасом. Несмотря на нездоровье, мне ужасно хочется холодной, прямо со льда окрошки, а из кухни уже плывут вкусные запахи свежего огурца, крутых яиц, зелёного лука. Слышу знакомую работу толкушки.

– Отец! Режь солонину, да помельче… – кричит мать.

Стол к обеду готовят здесь, в зальчике, гремят посудой, двигая стульями, шумно рассаживаются. Ко мне подходит отец:

– Пётр, вставай, брат! У нас сегодня окрошка!

Поднявшись через силу, подсаживаюсь к столу, все глядят на меня с любопытством. Я молча, торопливо, с жадностью проглатываю первую ложку ледяной окрошки, вкусно! Быстро расправляюсь со своей тарелкой и покидаю стол, меня зверски трясёт.

– Петя, ты что же, а обедать? Тебе, видно, нездоровится? – говорит мать.

Кроме неё никто не догадывается о моём состоянии? У меня сильный жар, я весь горю и постепенно теряю сознание. Пробуждают острые запахи лекарств, слышу чужой, какой-то строгий, голос, открываю глаза: человек в белом халате с градусником в руках качает головой и говорит матери:

– У него плеврит, необходимо срочно в больницу, день-два и будет поздно.

Мной овладевает сонное безразличие. Как я покинул дом, как очутился на больничной койке? Совершенно ничего не помню! Запуская под рёбра холодный шприц, у меня выкачивают воду, но я не чувствую ни боли, ни страха, с забинтованной грудью лежу навзничь, без движения, спасает почти непрерывный сон. Неделю-другую продолжаются ежедневные процедуры со шприцом и бинтами. Я начинаю оживать. Впервые интересуюсь окружающей обстановкой. Больничная палата огромна, высокий потолок, вдоль стен ряды коек, и всё бело! Неподалёку от моей койки лежат пожилые люди… хмурые, молчаливые, лишь в дальнем углу молодой человек, почти мальчик, худой, бледный, с чёрной головой и сивыми глазами. Он болен острым воспалением почек. Его часто посещает старушка, и он всегда кричит на неё, чем-то недоволен.

– Филя, дорогой мой мальчик, успокойся, – говорит она, а сама плачет.

Мне жаль её. Каждое утро после завтрака больничная няня сооружает посреди палаты ширмы в виде куба из чёрной клеёнки. Это для молодого человека. Его сажают в эти ширмы обнажённого на табуретку, под ноги ставят зажжённую керосинку и миску с водой. Сверх ширмы торчат лишь одна голова больного. Вначале ему холодно, он капризничает, но скоро от горячего пара ему становится жарко, он задыхается, облизывая сухие губы.

Я с любопытством смотрю в его сторону. Молодой человек заговаривает со мной, таким образом происходит наше знакомство. Его зовут Филей, он гимназист, старушка, которая приходит к нему, – это мать, отца нет. Между тем, после врачебного осмотра мне разрешили вставать. Подолгу сижу около Фили, мне уже не так скучно и одиноко. Предчувствуя скорую разлуку, мы говорим с ним о будущей встрече вне больницы, здоровыми, но Филя ещё и фантазёр!

– Знаешь что? – говорит он. – Давай с тобой договоримся: если один из нас вдруг умрёт, то мы всё равно встретимся.

– Филя! Ты что? Веришь в загробную жизнь?

– Нет, это я так, на всякий случай, – говорит он, и мы оба смеёмся.

Я уверяю его, что мы будем жить долго-долго, ведь мы ещё мальчики, и Филя спрашивает меня:

– Ты видел, ко мне вчера приходила девушка? Это моя невеста, – откровенничает он и говорит о своей любви.

Мой сосед по койке непрерывно хрипит, кашляет, ему трудно дышать, в горло у него вставлена стеклянная трубочка, он часто уходит в коридор, где для больных стоит ведро с чистой питьевой водой. Однажды я увидел моего соседа, склонившегося над этим ведром. Сняв бинт, он рассматривал своё горло, как в зеркале, это было страшно.

После очередного осмотра меня выписывают из больницы. Филя, увидев меня без больничного халата, в моей обычной одежде, любуется мной. Я кажусь ему необыкновенно красивым, мы трогательно прощаемся.

Вскоре по выходе из больницы я еду к родственникам в село. Хорошее питание, прогулки быстро восстанавливают моё здоровье. По возвращении в город мне хочется повидать Филю; не зная его адреса, я отправляюсь в больницу и там узнаю, что Филя умер! Больничная няня рассказала мне подробности.

– Молодой человек совсем, было, поправился, но он своенравный. Уговорил свою мать-старушку купить ему на базаре свежих слив. Поел – и вот результат.

Я долго не мог забыть Филю с его фантазией о нашей загробной встрече.

Висарь