Наперегонки с Эхом

– Думаешь, это кто-то из древних, не дошедших до нас? – спросил Авик.

Рем пожал плечами.

– Серой мглою туманной покрыт сей вопрос, – ответил он. – Только если это и впрямь кто-то из древних, то понимаешь, что это значит? Уже не в первый раз свет становится тьмой, а тьма светом, и, скорее всего, – не в последний. Стоит ли приближать следующую развязку?

Они снова замолчали. Молчали так долго, что светильник успел погаснуть. Они не тяготились этим молчанием. Рем уже поднимался, когда Авик задал свой последний вопрос:

– Ты нашел брата?

– Нет, – одними губами ответил Рем, – но я знаю, что он жив.

Этой ночью Авик не спал до самого утра, слушал цикад и глядел на звезды. Рассвет уже занимался, когда он вошел в избу и по деревенской привычке забрался на печь. Зарывшись лицом в благоухающую копну мавкиных волос, он немедленно погрузился в сон.

Ему снова снилось море и ступени, но теперь он удалялся от берега, поднимаясь все выше и выше на крутой, обрывистый холм. Спускались сумерки. Ступая по высушенной траве, он вошел в рощу невысоких деревьев со скудной листвой и короткими толстыми колючками, покрывавшими ветви и стволы. Здесь, прямо на траве сидело несколько человек, он не мог сказать точно, сколько их было. Мелькали знакомые лица.

Дунже кивнул ему с улыбкой, обнажив крепкие белые зубы. Оноди Нотия почесал бороду, едва-едва тронутую сединой. Из-за его плеча Авику улыбнулась незнакомая женщина с густыми черными волосами, заплетенными в две густые косы, смуглой кожей и разлетающимися крыльями густых бровей. Еще одна черноглазая женщина смотрела прямо на него с тонкой, едва заметной улыбкой на полных красных губах и глазами, полными внимательного счастья. Неподалеку от нее, вполоборота к Авику, громоздились две фигуры очень высоких людей, с двух сторон подпиравших своими спинами ствол колючего дерева. Правильные подвижные лица, живые черные глаза.

– Мы победили? – обратился Авик к тому, чье лицо обрамляла завитая в правильные колечки черная бородка, скрывавшая скошенный назад подбородок.

– Выиграли время, – едва слышно отвечал кеен, – он снова загнан в глубины мироздания, как и тогда, в начале Темных Веков, но он не меризи етербори. – Каким-то образом Авик знал, что это значит «заперт в пространстве, откуда нельзя выбраться».

– Он снова выйдет наружу? – спросил он.

– Непременно.

– Сколько времени у нас есть?

– Может быть, десять лет, а может быть, десять столетий, этого никто не может сказать.

– Что же нам делать?

– Начинать всё сначала. С нуля. Бежать наперегонки со временем.

При последних словах кеена, высокий и задумчивый молодой человек с аккуратно подстриженными усиками под орлиным носом встрепенулся и посмотрел на Авика, но тут же отвел глаза и снова погрузился в свои размышления. Авик почему-то им вдруг заинтересовался. Не обращая ни на кого внимания и глядя только на горбоносого, он сделал несколько шагов вперед. Разглядывая собственные пальцы, тот монотонно, словно по написанному, бормотал слова, показавшиеся Авику знакомыми: «Я всегда считал, что сомнения в правильности выбранного пути – удел людей слабовольных. Тем удивительнее, что сейчас, когда один мой триумф следует за другим, меня снова и снова посещают трусливые мысли. Я свято верю тому, что говорит Дитя. Прочь глупые ограничения, прочь разглагольствования неучей. Я вижу будущее во всем его сверкающем великолепии. Что значит в сравнении с этим та жалкая цена, которую я обязан платить? Правила, сочиненные людьми, ничтожны в сравнении с законами Вселенной. Должен ли служитель Разума соблюдать их? Конечно, нет. Мир жесток и страшен. В этом океане скорби, моя доля – лишь несколько капель воды, солоноватой от слез. Но эта крохотная жертва позволит нашему кораблю преодолеть все опасности морского путешествия и войти в райскую гавань невероятного будущего. Когда я перечитываю работы Учителя, мне становится легче. Он был непоколебим как скала, и принял свою страшную смерть, ни разу не усомнившись. Еще я видел во сне лицо матери. Она смотрела на меня с гневом и испугом, как будто я и не был ей сыном. В такие минуты мне тоже становится страшно. Я возвращаюсь к своему труду, к этим чудным явлениям и чистым истинам, снова слышу голос Дитя, и страх отступает, словно предрассветная мгла тает перед восходящим солнцем. Я рожден созидать, и моя счастливая звезда, всю жизнь безошибочно ведшая меня к вершинам знания, не позволит мне оступиться. Дитя – плоть от плоти моего разума, и оно не может заблуждаться, как и мой разум, породивший его. Я укрепился лишь в том, что человек может стать хозяином мира, но не хозяином собственного сердца. Сердце слепо к свету Истины. Страх и сомнение иссушают его. Лекарь подвергает больного мучительным операциям, которые спасают жизнь. Мой разум – мудрый лекарь, а сердце – больной, капризныйн, мнительный и суеверный. Я должен мужественно пройти путь излечения. Однажды боль уйдет и забудется так, как будто ее никогда и не было. И всё же, и всё же…»

Горбоносый сделал паузу и снова поднял глаза на Авика. Они узнали друг друга. Горбоносый вскрикнул, как от боли, и снова уставившись на свои пальцы, начал повторять те же самые слова дневниковой записи. Авик повернулся и пошел обратно к морю. Он остановился над обрывом, слушая прибой и глядя на погружающуюся во мрак водную гладь. На западе, в самом конце солнечной дорожки, на огромной глубине, укрытый магическим куполом, сверкал огнями далекий и таинственный кетем Цорус. А может быть, это всего лишь последние лучи заката так причудливо преломлялись где-то в зеленых безднах океана.