Гоголь. Мертвая душа

Обсуждение было прервано Жуковским, который, окинув общество благожелательным взглядом, облокотился на секретер и выступил с небольшой речью, в которой представил слушателям начинающего, но подающего большие надежды поэта Михаила Лермонтова, подчеркнув, что для Братства ценен не столько литературный дар, сколько иные качества новичка, которые присущи присутствующим.

– Мы все отмечены особой печатью, – говорил он, обводя слушателей ясным проницательным взглядом. – На таких, как мы, держится равновесие нашего мира. Мы лишь отблески Божественного света, но именно мы противодействуем мраку, не позволяя ему заполнить души людей. Вот отчего так щедро вознаграждены мы талантами, интуицией, магнетизмом, ясновидением. Но и спрос с нас особый, помните, друзья мои. Особенно это вас касается, Михаил Юрьевич. По возвращении в Москву вы не должны даже единым словом обмолвиться о том, что услышали в этих стенах. И знайте также, что противная сторона очень скоро проведает о вашей принадлежности к Братству и непременно постарается сбить вас с избранного пути.

– Это невозможно, господа! – порывисто воскликнул Лермонтов, вскакивая с места и обводя старших товарищей пламенным взглядом. – Клянусь вам всем и каждому, что никогда, ни при каких обстоятельствах не отступлюсь я и не предам вас, пусть даже грозит мне погибель во цвете лет. Мое перо, моя душа, мой ум – все это отныне призвано служить только Свету…

Слушая его сбивчивую и весьма пространную речь, Жуковский, Пушкин, Крылов и Плетнев поощрительно кивали головами и улыбались, тогда как Гоголь сидел с отсутствующим видом, решая про себя, посвятить ли товарищей в подробности вчерашнего разговора с посланником графа Бенкендорфа. Прилично ли утаивать от них факт встречи? С другой стороны, он ведь не спасовал перед Гуро и не выразил намерения отойти от Братства, несмотря на прозрачные угрозы и заманчивые посулы. Ну, пообещал подумать, так ведь только последний дурак принимает решения необдуманно.

«Я не таков, – размышлял Гоголь. – И вообще, нужно же было как-то отвязаться от Гуро. Натолкнувшись на мое молчание, он наверняка почувствует мое холодное отношение и больше не станет обременять меня неурочными визитами. Если же это не так, если он снова появится с угрозами, то я прямо и недвусмысленно укажу ему на дверь. В конце концов, я не совершал и не совершаю никаких противозаконных действий, чтобы дрожать перед жандармами. Кроме того, за меня есть кому заступиться. Итак, решено. Гуро не получит от меня определенного ответа, но товарищам моим знать о наших сношениях совсем не обязательно».

Едва последняя мысль сформировалась и укрепилась в мозгу Гоголя, как он был выведен из состояния задумчивости голосом Жуковского, спросившего что-то.

– Простите, Василий Андреевич, – пробормотал виновато. – Я, кажется, не вполне расслышал.

– Я спросил вашего мнения насчет приема в Братство нового члена, – терпеливо пояснил Жуковский, ничем не выказывавший неудовольствия по поводу неуместной рассеянности собеседника. – Нет ли у вас каких-либо претензий к господину Лермонтову?

Все смотрели на Гоголя вопросительно, а в глазах московского студента читался еще и вызов, как будто он только и ждал повода для ссоры. В нем угадывался будущий дуэлянт и задира. Но и Пушкин был тоже горяч, а какой умница и какой замечательный товарищ!

– Нет, – отвечал Гоголь, адресуя отдельную улыбку Лермонтову, – я вижу в Лермонтове юношу во всех отношениях достойного. Я рад возможности пожать руку новому брату своему.

Участники заседания сошлись в середине кабинета, где под одобрительными взглядами алебастровых греческих философов обнялись и произнесли торжественные слова, приличествующие случаю. Когда же начали расходиться, Плетнев подгадал так, чтобы спускаться по лестницам рядом с Гоголем, и, пройдя несколько ступеней, пытливо посмотрел на своего спутника.

– Смотрю на вас, Николай Васильевич, и вижу – что-то гложет вас, не дает покоя. Не случайно же вы бледны и задумчивы сверх меры. Я прав? Поделитесь со стариком. Может быть, подскажу что-то дельное.

Открыв рот, Гоголь подумал и сказал совсем не то, что чуть не сорвалось у него с языка.

– Спасибо за участие, Петр Александрович, но вам, верно, показалось. Ночь выдалась бессонная, просидел за работой, почитай, до рассвета.

– Что ж, я только рад, если это действительно так, мой друг. А как обстоят ваши дела на преподавательской ниве? Много ли времени уроки отнимают?

– К сожалению, нет, – ответил Гоголь со вздохом. – В учебных заведениях занятия начались, так что знания мои пока что спросом не пользуются.

– Это вы зря, батенька, – произнес Плетнев, продолжая спускаться размеренно и неторопливо, так что спутнику приходилось постоянно сдерживать себя, чтобы не пуститься по ступенькам вскачь. – Знания – это то немногое, что действительно имеет ценность. Что до ваших, то мы найдем им достойное применение.

– Вы, Петр Александрович, о частных уроках изволите говорить? – высказал предположение Гоголь, заглядывая профессору в глаза.

– И о них тоже, – подтвердил тот. – Вот, Васильчиков, к примеру, изъявил желание организовать обучение на дому. Но это так, приработок. Что же касается основной работы… Я, как вам известно, исполняю обязанности инспектора Патриотического института. Не хотите ли получить там место преподавателя, Николай Васильевич?

Гоголь, готовый взорваться от восторга, овладел собой и степенно произнес:

– Благодарю вас, Петр Александрович. Что преподавать? Словесность?

– Свободна вакансия учителя истории.

– Истории, вот как? Гм, гм. Если вы считаете меня достойным должности, то я с удовольствием займу ее, что вполне соответствует моим наклонностям и способностям.

– Вот и отлично, – сказал Плетнев. – Рад буду помочь вам, друг мой. Загляните завтра после полудня, и мы уладим это дело.

На том они и расстались, и Гоголь отправился домой, предвкушая, как засядет дома за чтение «Жен Синей Бороды». Как это часто случается в жизни, надеждам его было не суждено сбыться.

Глава III

Возвращаясь домой, Гоголь заметил за собой слежку. Шел он пешком, чтобы не тратиться на извозчика зря. Путь был недалекий, вечер стоял погожий, на ходу хорошо думалось и мечталось. Место преподавателя в институте замаячило как нельзя более кстати. Работа сулила решение всех денежных проблем, что не давали свободно вздохнуть. В дополнение к этому обучение в институте велось исключительно для девиц. Таким образом, читая лекции, Гоголь будет окружен очаровательными дамскими головками, сияньем чистых глаз и душистым благоуханием. Настоящий праздник для молодой романтической натуры! Ведь в Петербурге он общался разве что с женами товарищей да с сомнительными особами из театрального круга, на что так грубо намекнул Гуро накануне. Вот же черт черноглазый! Все про Гоголя знает! Это значит, что слежка велась нешуточная. Может, и сейчас за ним следят?

Он обернулся, и точно – следом за ним медленно ехала пролетка с поднятым верхом, запряженная парой вороных. Извозчик так низко надвинул шляпу, что лица не разглядеть. Сидящего внутри вообще не было видно в густой тени, которую был не в силах развеять свет уличных фонарей.

Гоголь невольно ускорил шаг. Он пытался вспомнить, как долго тянется за ним пролетка. Когда и где она пристроилась за спиной? Или же это просто игра воображения? Нет, нет, все было взаправду. Стоило остановиться, чтобы пропустить загадочный экипаж мимо, как извозчик натянул вожжи, и кони, встряхивая гривами, замерли тоже. Гоголь двинулся дальше, и колеса загромыхали по булыжникам у него за спиной.

Побежать? Что подумают прохожие? Да и разве убежишь от жандармских шпиков! Но почему так явно? Словно намеренно обнаруживают свое присутствие… С какой целью? Ясное дело. Запугать хотят. Власть свою показывают. Что же! Пусть видят, что перед ними человек, привыкший встречать опасность лицом к лицу!

Гоголь застыл, вызывающе глядя на приближающуюся пролетку.

– Николай Васильевич, голубчик! – донеслось оттуда. – Прошу простить, если я невольно напугал вас.

Гоголь мысленно выругался. Ну конечно! Голос с его насмешливыми нотками принадлежал Гуро. А вот он и сам высунулся из кузова, подставив бледное лицо скудному уличному свету.

– У меня нет причин бояться кого-либо, сударь, – ответил Гоголь гордо. – В том числе и слежки, приставленной ко мне.

– Помилуйте, голубчик! – оскорбился Гуро. – Да разве бы я стал опускаться до такого? Просто велел кучеру не спешить, чтобы не потревожить вас во время вечернего моциона. Вы ведь, Николай Васильевич, без сомнения, о чем-то важном размышляете. План преподавания всеобщей истории обдумывали?

– Прекратите ерничать, сударь! – воскликнул Гоголь, топнув ногой. – И извольте объяснить мне, откуда вам известны подробности моей беседы с профессором?

– С профессором? – переспросил Гуро, выражая изумление всем своим видом. – Ах да, вы, наверное, профессора Плетнева имеете в виду, который является неизменным участником собраний вашего литературного общества… Так называемого «литературного», – добавил он, подумав. – Так о чем вы с ним говорили? Поделитесь, Николай Васильевич?

– Это мое личное дело, сударь! И я не намерен держать отчет ни перед вами, ни перед кем-либо еще.

С этими словами Гоголь отвернулся и стремительно пошел прочь, не обращая внимания на окрики, летящие ему вслед. Раздался цокот копыт, и возчик, обогнав уходящего, направил своих вороных прямо на тротуар, преградив дальнейший путь.

– Вы, кажется, много возомнили о себе, голубчик, – раздался холодный и презрительный голос Гуро. – Что вы себе позволяете? Думаете, я стану гоняться за вами по всему Петербургу, и можете быть со мною хоть чуточку любезнее? Садитесь в экипаж. Ну? Не заставляйте меня повторять дважды!

Невозможно было противиться этому повелительному тону, не терпящему возражений. Да и извозчик смотрел так, словно в любой момент был готов сменить кнут на пистолет. Гоголь поставил ногу на подножку и, качнув пролетку, забрался на сиденье рядом с Гуро. Тот поднял руку в белой перчатке и велел трогать. Кони, путаясь в сбруе, попятились, попятились на мостовую и резво побежали вперед.

– Куда мы едем? – спросил Гоголь тревожно. – Вы собираетесь меня допрашивать?

– Помилуй бог! – воскликнул Гуро, округляя глаза. – Какие допросы могут быть между друзьями? Зная о том, что вы стеснены в средствах, я взял на себя смелость пригласить вас отобедать со мною у Палкина. Превосходная ресторация, доложу я вам. На Большой Садовой. Да ведь вы, должно быть, не раз проходили мимо. Окна во французском стиле разрисованы, знаете, Николай Васильевич?

– Знаю, – буркнул Гоголь. – Это сцены из «Собора Парижской Богоматери» Гюго. Я читал отрывки.

– Ах, да! Вы ведь на «Московский телеграф» подписаны. – Гуро протянул руку в перчатке. – Позвольте купленную вами книгу посмотреть, голубчик. Признаться, легенда о Синей Бороде всегда манила меня своею загадкой. За мистическим туманом, окутывающим ее, угадывается правда. Такого не выдумаешь.

«Откуда ему известно, какую книгу я купил? – подумал Гоголь. – И про институт откуда-то знает. Так ведь не было свидетелей рядом – ни в лавке, ни на лестнице».

Словно прочитав его мысли, Гуро назидательно произнес:

– Не бывает ничего тайного, что не становилось бы явным, Николай Васильевич. Мне наушничать за людьми совсем не обязательно, чтобы знать их подноготную. Имеются в нашем ведомстве, конечно, шпики, не без этого. Но ведь я не каждым делом лично занимаюсь. Вам, голубчик, исключение. Цените.

«Как же! – подумал Гоголь сердито. – Какая великая честь оказана! Лично он мною занимается. А кто тебя просил, ищейка ты царская?»

Гуро полистал книгу и вернул ее со словами: