Где-то в чаще леса

– Да, я, – прошептала она, – но больше я не чем не могу ей помочь. Теперь все в руках господа бога.

Домовой вздохнул. Он понимал, что Ядвига Ярославовна права. Она не могла вмешиваться в естественный ход событий.

– Кус-Кус! – громко окликнул он свою маленькую мышь, которая играла с Машей и Васей, – Пойдем!

Мышка радостно подбежала к нему, щебеча что-то на своем мышином языке.

В этот момент за окном, словно в знак недоброго предзнаменования, началась яркая вспышка. Сначала небо стало алым, потом черным, а затем вернулось к своему прежнему виду.

– Что это было? – заволновался Тимофей Валентинович, не снимая глаз с Кус-Кус, которая сидела у него на плече, тревожно заводя усами.

– Не знаю, – ответила Баба Яга, которая тоже заметила странное явление. – Но что-то не так…

Домовой взял Кус-Кус на руку и, закрыв глаза, прошептал заклинание. В следующую секунду он оказался в избе Людмилы и Вениамина.

Когда Марфа выпроводила Вениамина из бани и за ним закрылась массивная деревянная дверь, он остался стоять во дворе, чувствуя себя беспомощным и оторванным от происходящего внутри. Морозный воздух обжигал его лицо, а волнение и тревога заполняли сердце.

Он нервно брел по сугробам, оставляя глубокие следы в свежем снегу. Веник не знал, куда себя деть. Он то и дело смотрел на закрытую дверь, прислушиваясь к каждому звуку, надеясь услышать хоть какой-то знак. Но в ответ была лишь тишина, нарушаемая только редким скрипом снега под его тяжелыми шагами.

"Господи, помоги Людмиле, помоги моим детям", – шептал он, глядя на бездонное ночное небо, где мерцали звезды, такие холодные и далекие. "Даруй ей силы, дай ей терпение и мужество пройти через это испытание". Вениамин вздохнул, чувствуя, как тревога обрушивается на него новой волной.

Время, казалось, текло так медленно, словно улитка, ползущая по поляне. Каждая минута растягивалась в вечность, каждый миг был наполнен беспокойством. Он снова и снова молился, закрывая глаза и сжимая кулаки. В голове мелькали образы: лицо Люды, их дом, тихие вечера, проведенные вместе, и вот теперь – дети, их будущее, зависящее от этой ночи.

"Как бы я хотел быть с ней сейчас", – думал Веник, чувствуя горечь от того, что не может помочь любимой в этот трудный момент. "Я бы взял на себя всю её боль, если бы только мог".

С этими мыслями он остановился и прислонился к холодной стене бани, его дыхание превращалось в облачка пара. Он закрыл глаза и прислушался к своему сердцу, которое билось так громко, что казалось, его стук можно услышать за деревянной дверью.

"Всё будет хорошо", – убеждал он себя. "Мы справимся. Мы всегда справляемся".

Слова повторялись как мантра, придавая ему хоть немного уверенности в этот сложный момент. Вениамин вздохнул глубоко и постарался успокоиться, осознавая, что теперь единственное, что он мог сделать, – это молиться и верить в лучшее.

Он продолжал ходить туда-сюда по двору, чувствуя, как снег хрустит под его ногами. Мороз проникал сквозь одежду, но он не обращал на это внимания. Все его мысли были о Людмиле и детях. Он представил себе, как держит их на руках, как они растут, смеются и играют. Эти образы помогали ему пережить минуты ожидания, делая их чуть менее невыносимыми.

Наконец, он остановился и посмотрел на дверь бани.

"Скоро всё закончится", – сказал он себе. "Скоро я увижу их всех и узнаю, что всё прошло хорошо".

Эти слова были последним лучом надежды, который поддерживал его в этот холодный, тревожный вечер.

Дверь в баню распахнулась с глухим скрипом, словно кто-то нарочно ее толкнул, не желая ждать ответа. Из клубов пара, клубящегося над порогом, вышла Марфа. Ее лицо было бледным, словно выцветшим от долгой работы, а усталость в глазах говорила о том, что ночь была трудной. Волосы, обычно тщательно убранные под платок, были распущены и влажные от пара, а в руках она держала свою шаль, в которой плакал новорожденный ребенок. Тоненький писк прорезал тишину, и Вениамин, стоявший у порога избы, вздрогнул.

– Марфа! – воскликнул он, подбегая к ней. – Что случилось? Почему ребенок плачет? Он протянул руки к ребенку, но Марфа лишь сжала шаль крепче, словно защищая кроху от всего мира.

– Иди в избу, – проговорила она, голос ее был тихим, почти безжизненным, и в нем звучала тревога, которую невозможно было скрыть. Вениамин замер, его взгляд устремился на Марфу. В ее глазах, обычно ясных и полных жизни, он видел глубокую печаль.

– А где Люда? – спросил он, голос его был хриплым от волнения. – И где второй ребенок? Марфа не ответила, лишь молча посмотрела на него. В ее глазах читалось такое отчаяние, что у Вениамина по спине пробежал холодок.

– Просто иди в дом, – повторила она, словно завороженная, и в голосе ее звучала умоляющая просьба. – Малышка замёрзнет, ты ж не хочешь, чтоб она простыла? Вениамин отрицательно покачал головой, но волнение не покидало его. Он взял у Марфы плачущего ребенка, прижал его к себе, и с тревогой глянул на повитуху.

– Что случилось, Марфа? – повторил он, и в его голосе звучал уже не только тревога, но и глубокое беспокойство.

– Иди в избу, – ответила она ему, и повернулась к бане.

Марфа попыталась открыть дверь, но она была заперта на засов.

– Людмила, открой! – закричала она, и в ее голосе звучала истерика. – Люда, не делай то, что не надо! Она стучала по двери, и от ее усилий она дрожала, словно живая. Но в ответ была лишь глухая тишина. Вениамин, уже не в состоянии держаться на месте, поспешил в избу, оставив Марфу с ее беспокойством и страхом.

“Что там произошло?” – пронеслось в его голове, и он сжал в руках плачущего ребенка, словно хотя бы это крохотное тело могло его успокоить.

В избе его встретила глубокая тишина. Свеча на столе дрожала, отбрасывая причудливые тени на стены. В воздухе висел едкий запах лекарств и чего-то еще, неприятного и непонятного. Вениамин осторожно положил ребенка на постель, и подошел к двери. Он прислушался, но снова услышал только тишину.

– Люда? – прошептал он, и его голос звучал глухо и тревожно.

Глава 4. Сила внутри.

Он потянул за ручку, но дверь оказалась заперта. “Что же там происходит?” – подумал он и попытался ее открыть сильнее. Но дверь не поддавалась. Вениамин попытался разобрать звуки, доносящиеся из-за двери, но не успел ничего разобрать. Он услышал только глухой стук сердца, бьющегося в груди.

В эту минуту в избу ворвалась Марфа. Ее лицо было бледным, как бумага, а губы сжаты в тонкой линии.

– Вениамин, – прошептала она, и ее голос дрожал. – Иди сюда, пожалуйста, быстрее! Она подошла к двери и вновь застучала по ней, словно хотя бы это могло ее открыть.

– Люда! – кричала она, и в ее голосе звучал уже не только страх, но и отчаяние.

Вениамин не медлил. Он подошел к двери и стал ее отпирать с всех сил. Ему казалось, что он никогда не видел Марфу такой испуганной. В ее глазах он увидел не только страх, но и какое-то глубокое отчаяние, которое было ему непонятно. Он сделал несколько усилий, и дверь с треском распахнулась.

Перед ним стояла Людмила, бледная как смерть, с волосами, распущенными по плечам, и с глазами, полными ужаса.

– Люда! – воскликнул Вениамин, и он не мог поверить своим глазам.

В ее руках она держала новорожденного ребенка, но он был не живым, а мертвым.

Люда, бледная как полотно, сидела на лавке, прижимая к себе бездыханное тельце своей дочери. Слёзы катились по её щекам, оставляя соленые дорожки на коже. Марфа, повитуха, мягко положила ей руку на плечо.

– Люда, – это не твоя вина, – начала Марфа, голос её был тихим и сочувствующим. – Мы сделали все, что могли.

Людмила лишь покачала головой, не в силах произнести ни слова. Она просто хотела побыть с ней одна, с этой маленькой бездыханной девочкой, которую так долго ждала.

– Хорошо, – сказала повитуха и, кивнув Вениамину, вышли из бани, закрыв за собой дверь.

Они направились в избу, оставив Люду одну в полумраке. Огарок свечи, единственный источник света, дрожал, отбрасывая причудливые тени на стены бани. Люда осталась одна с горем, которое давило на неё, как огромный камень. Она гладила по голову своей дочери, чувствуя её холодную кожу, и тихим, хриплым голосом бормотала:

– Мое солнышко, моя девочка, почему ты ушла?

Её золотистые волосы были такими мягкими, а ручки такими крошечными… Нет, она не могла её отдать. Она не могла смириться с потерей.

Внезапно, в глубине отчаяния, Люду осенило. Если бог отнял у нее ее дочь, то, может быть, другие силы смогут вернуть ее? Она взяла в руки почти догоревшую свечу, и, упав на колени, прошептала старинные слова, переданные ей еще от бабушки.

Она поднесла руку к пламени свечи, и, несмотря на невыносимую боль, держала её там. Слёзы катились по её лицу, смешиваясь с копотью.