Роковое наследство

И ему укажут на могильный холм.

– А Луиза где?

– Я – Луиза! – отзовется миловидная беленькая девочка лет десяти, точная копия той, что обещала ждать вечно.

В 1843 году поля давно уже были застроены и дорога Отходящих превратилась в улицу – довольно большую, холодную, ко всему на свете безразличную, безликую. Впрочем, наш муниципалитет не признает никаких различий и между людьми – как муравьи кишат они на улице Отходящих.

Но отойдите от нее шагов этак на пятьсот-шестьсот в северо-восточном направлении – и вы очутитесь у ворот, какие бывают обыкновенно на скотных дворах в парижских предместьях. Войдите – и окажетесь во дворе, чрезвычайно обширном, но скверно вымощенном и грязном, среди бесчисленных голубей, кур и уток, плавающих в вонючих лужах, которых здесь предостаточно.

Весь этот двор завален лопатами, граблями, тачками и прочими тому подобными приспособлениями, а на оставшемся небольшом пространстве ухитрилась-таки примоститься тележка молочника с большими круглыми дырками, из которых торчат жестяные бидоны.

Слева доносится мычание коров; огромная, извините за выражение, свинья в ленивом оцепенении высунула из загона свой грязный пятачок.

Если вы, невзирая на многочисленные препятствия и опасности, подстерегающие вас на каждом шагу, все-таки благополучно переберетесь через двор, то справа от ворот увидите шестиэтажный дом с таким количеством окон, что его фасад больше всего похож на сито. Крошечные эти окошки, пожалуй, пропускают воздуха меньше, чем дырки в тележке молочника.

В этом доме один весьма известный филантроп, занимающийся проблемой благоустройства жилья для рабочих, сдает внаем тридцать душегубок – правда, за умеренную плату; умеренной, впрочем, ее может назвать разве что ростовщик.

Я думаю, что изумительное человеколюбие домовладельцев, пекущихся о благе народа, несколько сдерживается необходимостью придушивать его не до конца.

Клянусь, что в 1843 году я знавал одного защитника бедных, который делил каждую комнату пополам в ширину и в высоту, говоря, что хочет (я привожу его собственные слова) «разместить всех несчастных на должном уровне».

Благодаря этой чудовищной милосердной операции он получал не меньше ста дополнительных франков с этажа.

Теперь он занимает жилище куда более тесное. Да помилует его Господь!

Пройдя под арку дома, вы попадаете в галерею, что выведет вас в сад, где растут яблони и вишни и цветет чахлая сирень.

Весь сад разбит на квадратики – метр на метр или два метра на два, – и каждый квадратик отделен от другого низенькой решеткой. Сад потому похож на шахматную доску.

Каждый жилец – полновластный хозяин на своем квадратике.

До сих пор желающим демонстрируют один из этих игрушечных садиков: в незапамятный год баснословного урожая в нем на зависть соседям созрело три вишни.

Продвигаясь все дальше вглубь и миновав сад, вы наконец приблизитесь к особняку – достаточно изящному и красивому, что особенно заметно, если сравнивать его с дворовыми постройками.

Его фасад, украшенный мифологическими скульптурами, прячется в тени двух высоченных лип. Домишки нашего времени, со всех сторон обступившие старинное здание, этот осколок прежней роскоши, выглядят куда более ветхими. Над входной дверью сохранился герб, а поддерживают его два дикаря с перьями на головах и копьями в руках. Некогда это была, вероятно, загородная вилла или же уединенный павильон в таинственной сени деревьев, где предавались служению музам.

Теперь здесь снимали комнаты – одну целиком или же перегороженную на вышеописанный манер – трудящиеся мужского и женского пола, наводняющие этот рабочий квартал.

Когда-то здесь царила неземная любовь, нынче же царят нищета и скудность, и редко, очень редко среди заводов, фабрик и доходных домов можно встретить обломок прошлого, напоминающий о «причудах», в честь которых некогда назывались улицы. Лишь подойдя вплотную, можно угадать в обветшалом строении такой вот храм красоты, возведенный каким-нибудь богачом-торговцем, желавшим не отстать в изяществе и роскоши от знати.

В наши дни повсюду, за исключением разве одного только кладбища, где о своих правах по-прежнему заявляет посмертное высокомерие, честный каждодневный труд вытеснил великолепные сумасбродства и капризы огромных состояний, нажитых праведным или неправедным путем.

Особняк за садом назывался павильон Гейо. Уж не знаю, принимали Гейо участие в крестовых походах или нет, однако несомненно одно – среди них было немало банкиров, и каждому известно, что Тюркарэ приобрел дворянство, наживаясь на ближних.

Особняк был четырехэтажным. Окна верхнего этажа выходили на кладбище; отсюда до кладбища было гораздо ближе, чем до улицы Отходящих. От улицы дом отделяли обширный двор, длинный ряд сараев и сад, похожий на шахматную доску, а от кладбища – только Грушевая улица, где в то время еще не возвели ни одного здания.

Да простит меня читатель за то, что я увел его так далеко, да еще и столь извилистым путем, но действие нашего повествования будет разворачиваться именно здесь, на верхнем этаже особняка Гейо.

Сводчатая дверь под старыми липами ведет на лестницу; ее ступени изрядно стерты от времени, но она по-прежнему горда собой и своими изящными коваными перилами.

На площадку четвертого этажа выходят три двери – одна со стороны двора и две со стороны кладбища.

Впрочем, здесь есть еще и коридорчик, в конце которого – дверь в комнату для прислуги, располагающаяся в эркере особняка.

К первой двери справа от лестницы вместо таблички приколота карточка, и на ней выведено четко и разборчиво бисерным почерком: «Мадемуазель Ирен, вышивальщица».

В двери слева от лестницы торчит ключ, к нему прицеплен клочок бумаги с надписью: «Комната сдается».

Дверь комнаты для прислуги прячется в тени.

И, наконец, на четвертой двери чья-то неуклюжая рука жирно вывела мелом с наивным самодовольством: «Господин и госпожа Канада, рантье, проживающие в Париже».

Сюда-то и войдем на склоне жаркого дня второй половины августа 1843 года.

Оба окна в комнате господ Канада выходят на заднюю стену шестиэтажного дома, и частые окошки-дырки проглядывают сквозь уже слегка поредевшую листву лип.

В самой комнате собралось в кучу множество совершенно разнородных предметов, и здесь царит беспорядок отнюдь не художественный.

Напротив кровати без полога, покрытой клетчатой шалью чрезвычайно веселых тонов, стоит диванчик – несколько выцветший и грязноватый, но не без претензии на изящество.

Над диванчиком развешаны гитара, бубен, кларнет и охотничий рожок. В комнате стоит несколько соломенных стульев, какие часто можно увидеть в соборах. Почти всю свободную стену занимает красное полотнище. Оно настолько огромное, что его пришлось со всех сторон подвернуть. До того как стать гобеленом, оно, без сомнения, служило вывеской или занавесом какому-нибудь ярмарочному балагану. Нарисованы на нем были всевозможные чудеса циркового искусства, но особенного внимания заслуживал медальон в самом центре картины. Внутри полукруглой рамки, щедро украшенной цветами, красовалось изображение огромной женщины атлетического сложения.

Она лежала на спине, беззастенчиво выставив на всеобщее обозрение свой пышный живот; пупок женщины был прикрыт булыжником, причем не из соображений стыдливости, а лишь потому, что этот самый булыжник должен быть вот-вот расколот прямо на животе прекрасной дамы.

Слева и справа от нее стояли огромные дикари, этакие Гераклы с молотами в руках, которые как раз и намеревались исполнить вышеозначенный замечательный трюк.

Вокруг вьется ленточка с золотыми буквами, складывающимися в следующую надпись: «Исполняется с разрешения властей. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Госпожа Леокадия Самайу, вдова, первая цирковая артистка всех столиц Европы, выступает сегодня специально для вас».

У противоположной стены на каминной полке стоит фарфоровый поднос, украшенный китайскими фигурками, на котором вместо часов возвышается рупор необыкновенно внушительных размеров, поставленный раструбом вниз. Довольно эффектная композиция, не правда ли?

Прихожую загромождают то ли две, то ли три маленькие железные печки и всевозможная кухонная утварь. Справа от камина высится огромное вольтеровское кресло, из бесчисленных прорех которого торчит пакля; слева можно видеть деревянное корыто на ножках, в котором лежит соломенный тюфяк, заваленный какими-то тряпками. Это постель ребенка.

Посередине же комнаты под чучелом обезьяны, свисающим с потолка вместо люстры, стоит небольшой новый столик, пахнущий елью. Он заставлен бутылками и стаканами; рядом с ними помещаются выщербленная чашка с горчицей и кусок газеты с колбасными обрезками.

Даже не знаю, как описать впечатление, производимое всем этим тарарамом.

Конечно, такую обстановку никак нельзя назвать роскошной, и все же вошедшему показалось бы, что он попал к сумасшедшим, а не к нищим.

Хотя день уже давно перевалил за полдень, в кровати лежал человек. Лицо у него было приятное, хотя и несколько бледное, на голове красовался просторный колпак, а под левым глазом виднелся синяк, поставленный чьим-то мощным кулаком. Ну а в вольтеровском кресле сидела еще одна персона...

Но мы не станем долго держать читателя в неведении.

Так вот: там отдыхала после плотного завтрака сама госпожа Канада.

Халат ее, прежде чем попасть к ней, вероятно, долго служил верой и правдой какому-нибудь бакалейщику.

Ей уже под сорок, но она весьма недурна собой, несмотря на небрежный наряд и излишнюю округлость форм.