Паранойя. Почему он?

Мать папы Гриши – восьмидесяти трехлетняя старуха с крайне скверным характером нас с мамой не жаловала, впрочем, как и всех остальных.

У меня вообще было чувство, что окружающих она воспринимает исключительно, как объектов для осуждения, обличения и перевоспитания. Что-что, а нудные проповеди были её коньком. Читала их старуха с упоением и в такой суровой, не терпящей возражений, манере, что оставалось только пожалеть бедного папу Гришу и простить ему все эти заскоки с режимом. С такой матерью удивительно, как он вообще умом не тронулся. Мы вот с мамой были уже близки к этому, хотя прошла всего неделя со дня приезда Риммы Георгиевны. Обычно она гостила три, и это был сущий ад, особенно, для мамы. Ибо невыносимая старуха помимо привязанности к несравненной Розамунде, питала, как ни странно, тёплые чувства к бывшей супруге папы Гриши, о чём не переставала напоминать.

Раньше маму это безусловно раздражало, но она не слишком зацикливалась на замечаниях свекрови, списывая их на старческий маразм. Теперь же, взвинченная переездом, выборами и напряженными отношениями с папой Гришей, едва держала себя в руках. Точнее, вообще не держала и то и дело срывалась.

Доставалось всем, но в первую очередь, конечно же, мне. И хотя я привыкла быть виноватой во всех маминых бедах, её бесконечные психи меня порядком утомили за четыре месяца.

Как я и предполагала, грандиозные планы Можайского Жанна Борисовна не поддержала и закатила не менее грандиозный скандал, который длился не одну неделю и сопровождался бесконечными упрёками, нецензурной бранью и даже угрозой развода. Но на нашего генерала это не произвело ровным счётом никакого впечатления. Послав маму по известному маршруту из трёх букв, он посоветовал ей либо смириться, либо уже в самом деле подать на развод и не делать ему мозги.

Выбор, если это можно так назвать, был не ахти, поэтому маме пришлось наступить на горло своей гордости и начать готовиться к переезду. Чего ей это стоило, одному богу известно. Виду она, конечно, не подавала, но я знала, что пренебрежение Можайского задело её гораздо сильнее, чем казалось на первый взгляд. И мне было за неё обидно.

Хотя, если вдуматься, то в общем-то всё закономерно: за что боролась, как говорится, на то и напоролась. Хотела состоятельное «плечо» – получи, но не жалуйся, что работа и амбиции у него превыше желаний любимой женщины. Мама это, конечно, понимала, но всё равно бесилась жутко. У папы Гриши тоже нервы были ни к черту, так что жили мы, как на пороховой бочке, мечтая об одном – чтобы эти выборы поскорее прошли, и все успокоились.

Наша «мечта» сбылась две недели назад, и мы, наконец-то, переехали. Вот только покой в семью не вернулся, напротив, атмосфера стала еще более напряжённой: папа Гриша увяз в работе, бесконечно «висел» на телефоне и психовал, мама бесилась и капала на мозги: ужасный город, ужасный дом, ужасный салон, ужасные люди. Визит Риммы Георгиевны с Сонечкой (дочерью папы Гриши от первого брака) только подлил масло в огонь. Для полного «счастья» не хватало лишь Можайского-младшего, но и он, насколько мне известно, должен был вскоре заявиться. В общем, обстановка такая, что можно смело вешаться.

Но у меня, как ни странно, «суицидальных» мыслей не возникало. Более того, я была по-настоящему рада и предвкушала нескучную (в хорошем смысле) жизнь, так как мне вдруг несказанно повезло. Наверное, в качестве бонуса за несостоявшуюся поездку на тату-конвенцию.

Когда папа Гриша объявил город, в который нам предстояло переехать, я не поверила своему счастью, сидела и от шока не могла долго прийти в себя. В один момент незавидные перспективы трансформировались в нечто улётное и наверняка грандиозное, а всё потому, что в этом городе проживала моя лучшая подруга, самый заводной, солнечный человечек на свете – Олечка Прохода.

С ней мы познакомились три года назад в довольно экзотичном месте под названием «Православный лагерь для девочек», куда меня отправили в наказание за то, что я перебрала с подружками шампанского, из-за чего мама тотчас записала меня в алкоголики. Ольку же сбагрил её папа – приколист, заключив с ней, так называемый, договор: если выдержит целых три недели без нареканий, то он, так и быть, позволит ей провести остаток лета, путешествуя с друзьями на яхте по Карибскому бассейну.

Само путешествие Олю мало волновало, всё, что ей действительно было нужно – так это быть рядом со своим обожаемым Ванечкой, чтобы не дай бог, его не окрутила какая-нибудь курица, поэтому Прохода была решительно настроена утереть отцу нос. Но её папа, как оказалось, не лыком шит: знал, что долго деятельная Олька не сможет вести размеренную, тихую жизнь в молитвах и поучительных беседах. Да и вообще мало, какой человек, имеющий к религии весьма посредственное отношение, сможет. Слишком уж всё странно. Вот и нам было не по себе, поэтому уже на следующий день домой захотелось отчаянно, но сдаться, даже не попробовав свои силы, мы не могли. Пришлось осваиваться.

И надо признать, было не плохо: почти каждые два дня нам организовывали походы в горы, после мы купались в чистейшем горном озере, загорали, соревновались отрядами, дежурили в столовой, балдели в свободное время – в общем, всё, как в обычных лагерях, если опустить все эти молитвы, проповеди, посещения храмов и дресс-код, но опускать их, как раз, не стоило, чтобы не забываться.

Олька вот спустя неделю забылась, когда за шиворот выволокла из своей палатки соседку, окрестив её на весь лагерь воровкой, и такой скандал поднялся… Дьякон, будучи главным в нашем лагере, сначала попытался замять этот нелицеприятный инцидент. Да и как иначе?! Воспитанница какой-то там духовной школы и воровство! Но Оля разошлась не на шутку, высказав всё, что думает о «разожравшихся попах», «лицемерных матушках» и «церковных поборах», чем повергла всех в шок. Батюшка страшно негодовал, собрался целый совет решать участь рыжеволосой еретички.

Пожалуй, я бы посмеялась, если бы не боялась, что Ольку отправят домой. Хоть мы и не были на тот момент подругами, но я уже тогда чувствовала в ней что-то такое своё, родное, знакомое. Она была из моего круга, из понятного мне мира – такая же чужачка среди всех этих поборников морали и стяжателей духа, поэтому мне совсем не хотелось потерять «союзницу» и остаться одной в этой странной вселенной. Но на моё счастье святая инквизиция решила не спешить с «кострами», а попробовать «спасти» заблудшую душу, пораженную гордыней.

Бороться с матерью всех пороков решено было молитвами и трудом. Ольку назначили чтецом молитв за трапезой, дежурной по столовой и ответственной за уборку территории. Что же касается воровства, то и здесь крайней осталась Оля, ибо искушать «малые силы» достатком – есть еще больший грех, чем само воровство.

Всё это говорилось батюшкой с таким апломбом и горячностью, что у меня прямо мураши слонячьи по коже бежали. И это после громоподобных отповедей папы Гриши! Про остальных и говорить нечего – они были поражены, зомбированы и благоговейно трепетали, готовые исполнить любой наказ своего предводителя. Наказ же сей свёлся к тому, чтобы держались подальше от паршивой овцы, дабы она не ввела «во искушение», как ту «бедную-несчастную» воровайку. В общем, Проходу моментально превратили в изгоя, и в тот же вечер соседки по палатке попросили её переселиться.

Помню, как она выскочила на улицу со своей сумкой и, послав куда подальше вожатого, направилась к реке. С виду такая гордая, дерзкая, злая, на деле же едва сдерживающая слёзы. Не знаю, как я это почувствовала, просто встретилась с ней взглядом и поняла, что если не протяну ей руку, она сорвётся и что-нибудь учудит. Поэтому я последовала за ней.

О чём мы говорили, пока сидели на берегу реки, уже не помню. В памяти сохранилось лишь то, как мы решительно идём к моей палатке и смотрим друг на друга, словно две заговорщицы.

– А твои соседки? – спросила тогда Олька.

– Думаю, они будут не против переселиться, – подмигнув, ответила я.

Так началась наша дружба. Соседки действительно посчитали за лучшее переселиться, и палатка на четверых осталась в нашем полном распоряжении. Олька, почувствовав поддержку, быстро пришла в себя, и мы с ней с удивлением обнаружили, что круто и весело может быть даже в православном лагере, если рядом «твой» человек.

Пожалуй, столько, сколько я смеялась в то лето, я не смеялась никогда. Мы бесконечно угорали: то пугали наших соседок, подсовывая им разную живность, то сбегали ночью купаться и горланили на берегу песни Бритни Спирс, то читали по ролям купленный в деревне любовный романчик, заходясь хохотом на особо томных сценах, за что нас не один раз выгоняли ночью на комары, заставляя читать по очереди псалтырь, но мы и это занятие превратили в очередную хохму: пока Олька напевала псалмы, я исполняла вокруг неё совершенно дикие танцы, отгоняя комаров, отчего подруга постоянно сбивалась, зажимая рот ладошкой, чтобы не начать смеяться в голос. Естественно, нас и тут словили, и даже обвинили в богохульстве, что на мой взгляд, было совершенно несправедливо. Мы, конечно, вели себя не лучшим образом, но наш протест никакого отношения к Богу не имел. Вот только это мало кого волновало. У этих людей вообще понятие справедливости было весьма своеобразным. Но, наверное, мне стоит быть благодарной за это, ведь именно оно подарило мне мою Ольку, и я узнала, что такое настоящая дружба.

Раньше у меня ни с кем не возникало таких доверительных отношений, хотя подруг и знакомых хоть отбавляй. Но всё было как-то поверхностно: сплетни, тусовки, приколы. Каждый играл свою роль, корчил из себя кого-то. С Олей же хотелось быть собой, ничего не скрывая и не выдумывая. И я была, а Оля отвечала мне тем же.

За те две недели мы узнали друг о друге больше, чем о ком бы то ни было за всю нашу жизнь. Мы постоянно о чём-то говорили: делились планами и мечтами, рассказывали о своих семьях, проблемах и страхах, рассуждали о жизни и любви, и конечно, делились секретами. Оля стала первым человеком, которому я рассказала об издевательствах и домогательствах Яши Можайского.

Раньше я стыдилась. Да и некому было рассказывать. Попробовала как-то раз, рассказала папе Грише. Он же только посмеялся и пригрозил своему сынку пальцем: мол, Яшка, не обижай Таську, и на этом всё. Зато сколько дерьма пришлось выслушать от мамы…

Да как я вообще посмела ныть?! Да как совести хватило беспокоить папу Гришу?! Да сколько я могу ей жизнь портить?! Ну, и всё в таком духе.

Мама тогда ужасно боялась потерять отвоеванное место и готова была на всё, лишь бы только Можайский оставался доволен, а потому всячески обхаживала его деток и всё им спускала с рук, не понимая, что они отрываются на мне за то, что она увела их отца из семьи.

Я же окончательно убедилась, что поддержки от неё ждать не стоит, поэтому обратилась к папе Андрею, надеясь, что хотя бы он поможет. Но папа не стал заморачиваться: позвонил маме, поорал в трубку, что она дерьмовая мать и вообще сука, и на этом успокоился. В оконцовке, мама взбесилась еще больше и с остервенением избила меня ремнём, пообещав убить, если я ещё хоть раз пожалуюсь кому бы то ни было.

«Сама с ним разбирайся или не связывайся!» – сказала она тогда. На этом тема была закрыта. Во всяком случае, для мамы.

Мне же было невыносимо обидно и больно. В тот вечер я особенно остро почувствовала себя обузой, «довеском» – как любила говорить Римма Георгиевна. Укрывшись с головой одеялом, я лежала на боку и, уткнувшись в подушку, рыдала навзрыд. У меня ужасно горела исполосованная ремнём спина, но я плакала не от боли, а от того, что никому не нужна: ни маме, ни папе, ни уж тем более, Можайскому. Открытием это безусловно не стало, но и принять, как должное, у меня в двенадцатилетнем возрасте не получалось. Впрочем, и сейчас не получается. Хотя за прошедшие годы мне удалось выработать иммунитет на пофигизм родителей.

В ту ночь появились первые «иммунные клетки» – я поняла, что рассчитывать и надеяться могу только на себя, поэтому больше никому не жаловалась. Яша же, получив карт-бланш на издевательства, упивался вседозволенностью и не упускал ни единой возможности меня достать. С каждым разом его выходки становились всё более мерзкими и приобретали сексуальную направленность. Это пугало, и я старалась, как можно меньше пересекаться с этим ненормальным. Надеясь, что однажды наступит тот день, когда я смогу по-настоящему дать отпор.

Этот день наступил. Помощь пришла оттуда, откуда её совершенно не ждали. Я ведь просто поделились своей обидой и страхами, ничего не прося и ни на что не рассчитывая. Прохода же, выслушав мой рассказ, пришла в такое бешенство, что пообещала прислать отцовских «быков». Она металась по берегу, как запертый в клетке зверь и придумывала одну месть за другой. Олька так негодовала, так рвалась в бой, готовая убить Можайского голыми руками, что я сначала растерялась, а после расплакалась, как дурочка.

Впервые кто-то по-настоящему услышал меня и искренни сопереживал. От этого щемило внутри и становилось легко, и радостно. Я была счастлива просто потому, что теперь не одна во всём этом кошмаре; теперь у меня есть человек, которому не всё равно, который поддержит, пожалеет и поймёт. Мне этого было более, чем достаточно, чтобы почувствовать себя нужной; чтобы открылось второе дыхание. Но как уже говорила, я ни на что не рассчитывала. В конце концов, что могла сделать пятнадцатилетняя девчонка, живущая в другом городе, если даже мои родители ничего не смогли?

Но, как оказалось, много чего. И Олька смогла. «Быков», конечно, не прислала, всё же Яша – сын генерала, и подобные методы были чреваты серьёзными последствиями, но Оля сумела-таки найти на этого отморозка управу.

Спустя месяц после возвращения из лагеря, Можайский позвонил пьяный вдрызг и заявил, что я маленькая вертихвостка, и еще отвечу за это… Что «это» я так и не поняла, но ужасно перепугалась, ожидая неприятностей. К счастью, совершенно напрасно. Яша больше даже не смотрел в мою сторону и вообще приезжать стал крайне редко, а всё потому, что я вдруг стала девушкой одного из самых обсуждаемых парней «золотой» тусовки- Диаса Кацмана, известного своими громкими вечеринками, дружбой со знаменитостями и взрывным характером. Достаточно было одного его слова, чтобы превратить кого-то в парию и выкинуть за борт. Можайский это знал, поэтому, как только Диас намекнул ему, что надо бы со сводной сестрой быть поласковее, сразу всё понял.

Я же целую неделю ломала голову, кто пустил этот слух, а главное, почему в него все поверили. Желающих стать девушкой Кацмана было не мало, так что я пребывала в недоумении, пока Диас не заявился ко мне в колледж. Сцена была прямо-таки киношная: я вышла из колледжа, и тут ко мне подрулил принц на белом «мерине». Естественно, появление Кацмана вызвало ажиотаж. Все смотрели на нас, и это жутко нервировало. Я не люблю быть в центре внимания, мне не комфортно, поэтому, когда Диас предложил рвануть на Патрики, сразу же согласилась, хотя садиться в машину к незнакомому парню, у которого в охране два амбала было как-то не по себе. Но хотелось поскорее разобраться в ситуации и всё прояснить, к тому же на Патриарших великолепно готовили мою любимую брускетту с крабом. Как тут устоять?!

В общем, любопытство вновь пересилило доводы разума, но на сей раз кошку не сгубило. Диас, не в пример многим деткам олигархов, не выпендривался и ничего из себя не корчил, сразу перешёл к сути, объяснив, что его давний кент Вано Молодых попросил присмотреть за мной. Ну, и Кацман решил объявить меня своей девушкой, так как это самый надежный вариант выполнить просьбу друга без особых затрат энергии и сил. Да и вообще удобно – всякие дуры не достают.

Он что-то ещё говорил, но меня уже все эти тонкости мало волновали. Как только Диас сказал про Ваню, сразу стало понятно, откуда ветер дует. Олька моя постаралась. Не забыла, не отмахнулась и не успокоилась. Сказала и сделала. И от этого в душе творилось что-то невероятное, чувства переполняли и рвались наружу. Хотелось смеяться, плакать, кричать, ибо быть для кого-то настолько нужной, чтобы подключить всех знакомых и решить проблему – это дорогого стоит. И я дорожила. Всем сердцем. Всей душой. Готовая на всё ради моей Оли. И не из-за Можайского даже. А просто потому, что она подарила мне чувство защищённости и уверенность, что в случае чего, мне есть к кому обратиться, у меня есть то самое – заветное «плечо».

Всё-таки верно говорят: друг – это тот человек, с которым горе делится пополам, а радость умножается вдвое. Моя достигла таких размеров, что мне хотелось купить билет на самолёт и полететь к Проходе, чтобы просто обнять её. Наверное, я бы так и поступила, если бы не возраст. Пришлось тогда довольствоваться телефонным разговором, впрочем, как и последующие два года.

Мы постоянно были на связи: еженедельные звонки, посылки, письма. За два года у меня набралась целая полка подарков от Ольки и две огромные коробки с письмами и открытками. Мы безумно скучали, нам катастрофически не хватало живого общения. Встречи же случались крайне редко, только, когда Оля была проездом в Москве. По-другому, к сожалению, не получалось.

Как бы нам ни хотелось и сколько бы мы ни планировали, всё время что-то да не совпадало: то я уезжала на отдых, то Олька, то у неё бабушка заболела, то у меня, то у папы Гриши какие-то важные гости и отлучится никак нельзя, то у её родителей всё сложно – короче, прямо какой-то рок. Дни рождения тоже выпадали: её был в один день с моей мамой, а мой вообще по жизни выпадал, так как приходился на Новый год. Но мы не унывали, поскольку собирались наверстать упущенное в универе. Естественно, поступать решили в один. Наш выбор пал на Колумбийский и был одобрен как моими, так и Олькиными родителями. Более того, Олин папа уже даже купил квартиру с шикарным видом на Гудзон, так что всё у нас было, что как говорится, на мази. Оставалось только закончить колледж.

О том, что наше воссоединение произойдёт гораздо раньше, мы ни то, что подумать, мечтать не могли. Но жизнь, как оказалось, полна сюрпризов. Когда до меня дошло, в какой город мы переезжаем, я тут же помчалась делиться новостями с Олькой, и началось сумасшествие: мы визжали от восторга, смеялись, фонтанировали идеями и конечно, строили планы. Вот только они в очередной раз пошли по одному месту.

К сожалению, наш дом подготовили на месяц позже обещанного срока, Олька же, как и всегда в июле, укатила с мамой и братом на Сардинию, так что до августа мне предстояло развлекать себя самой.

Пока я не плохо справлялась. Природа здешних мест вдохновила меня на написание пейзажей, и теперь каждое утро я посвящала живописи. Сегодня, правда, проспала нужное освещение, о чём сестра не переставала напоминать.

– Насть, ну вставай, а то опоздаем на завтрак. Тамара Павловна, между прочим, готовит твой любимый бекон, – сообщила эта хитруля, зная, что перед беконом я не устою. Мама редко позволяет включать его в меню, заботясь о сосудах папы Гриши, так что приходиться ловить момент.

– Уже на разведку сходила, – усмехнувшись, потрепала я её по светлым кудряшкам. Каролинка так забавно скосила свои огромные глазки, становясь такой милой и хорошенькой, что я не выдержала и притянула её к себе. – Ты же мой глазастик, – просюсюкала я, чмокнув её в пухлую щечку.

– А ты губастик, – подразнила она, тринькнув указательным пальчиком по моим «вареникам», отчего раздался характерный звук. Мы засмеялись и, обнявшись, откинулись на подушку, попутно щекоча друг друга.

– Всё, встаём, – бодро заключила я спустя несколько минут, и поднявшись с кровати, устремилась на балкон.

Облокотившись на перила, запрокинула голову и зажмурилась от удовольствия, когда солнце ласково коснулось лица. День обещал быть знойным, поэтому я решила сходить на озеро. Оставаться дома в компании Сонечки и Риммы Георгиевны – боже упаси. Словно почувствовав, какое направление приняли мои мысли, Розамунда возмущенно тявкнула и слегка тяпнула меня за пятку, отчего я подскочила на месте и едва не перевалилась через перила.