БАМС! Безымянное агентство магического сыска

Оболенская замерла на несколько мгновений, пытаясь осознать сказанное и, нащупав железные прутья ворот, вцепилась в них, дабы не упасть, ибо ноги враз ослабели от постигшего ее разочарования.

– Дело в том, Петр Иванович… – начала Настасья и запнулась, ища подходящего предлога не позволить снова загнать ее в невольную ловушку. – Видите ли, дело в том, что папенька завел себе новую игрушку. У нас по саду бегает механический цербер! Папенька утверждает, что это мера воздействия против мальчишек из трущоб, ворующих у нас… – Оболенская кинула быстрый взгляд в сад. – Ворующих у нас груши! Мне бы не хотелось, чтобы вы свели с ним близкое знакомство.

– Вот как? – удивился Шульц. – Не подозревал, что Павел Андреевич так увлечен новомодными изобретениями. Сначала пианино, теперь собака…

– Мы и сами удивлены его увлечением, Петр Иванович. Это, должно быть, возрастное.

Шульц промолчал, только продолжал смотреть на нее так, что Настасью Павловну снова охватило непонятное томление. В конце концов она не выдержала и взмолилась:

– Идите же, Петр Иванович, прошу вас.

Немного поколебавшись, Шульц повернулся и зашагал прочь, и Настасья Павловна выдохнула со смесью облегчения и разочарования. Похоже, находиться с этим мужчиной рядом и дальше будет очень сложной задачей. Гораздо более сложной, чем ей казалось, когда она соглашалась на это. Ах, если бы только он не поцеловал ее… Ах, если бы только он поцеловал ее ещё…

На следующее утро за завтраком Настасья Павловна боролась, что есть сил, с одолевающей ее совершенно неприличной зевотой. Мало того, что вернулась она и без того поздно, так ещё и полночи не могла уснуть, вспоминая, что говорил и делал господин лейб-квор, когда они внезапно оказались на сцене.

«Когда под лодкою мы с вами возлежали… воспламенился я и весь горю!»

Надо же было придумать такое! В выдумке и находчивости Петру Ивановичу никак не откажешь. И вольно или невольно, выдумка эта разбередила Настасье душу, начисто лишив покоя.

Может ли статься, что Петр Иванович говорил правду? Мог ли он томиться тем же странным и ранее незнакомым Оболенской чувством, которому она не знала названия? Или знала?

Возможно, это была та самая страсть, которую, перешептываясь, так любили обсуждать дворцовые сплетники? Оболенская нередко была свидетельницей подобных фривольных бесед, которые, во многом, являлись для нее загадкою. И только теперь, ворочаясь с боку на бок и мучимая бессонницей, Настасья Павловна начала понимать их суть.

И это было весьма некстати. По отношению к Петру Ивановичу ей следовало оставаться совершенно равнодушною. Так будет гораздо лучше для дела. Да и для самой Настасьи Павловны.

Пожалуй, она бы не спустилась к завтраку вовсе, сказавшись больной, если бы горничная не передала ей, что Анис Виссарионович имеет сообщить очень важную новость. И теперь, сидя за столом и глядя на сияющего, точно начищенный самовар, Фучика, Настасья терялась в догадках, что же такого срочного и, судя по всему, замечательного, собирается поведать ей дядюшка. По его виду можно было предположить, что агентство по меньшей мере получило ещё один важный заказ. Или изловило проклятого душегубца, который уже дважды уходил у нее с Шульцем из-под носа. Но о таком дядюшка ей бы, определенно, рассказывать не стал.

Когда подали чай, Анис Виссарионович наконец заговорил:

– Тебе, Настенька, должно быть скучно в наших краях?

– Что вы, дядюшка, – Оболенская подняла на него удивленный взгляд. – Нисколько.

– Да я понимаю, понимаю… – отмахнулся от ее возражений Фучик. – Ты привыкла ко всяким развлечениям при дворе. И я вот тут подумал… – он сделал торжественную паузу, вынуждая Настасью Павловну вопросить:

– Что же, дядюшка?

– Что нам следует дать бал! – произнеся это, Анис Виссарионович засиял пуще прежнего. – В твою честь, да-да. Всенепременнейше следует!

Настасья Павловна так и обмерла, с недонесенной до рта чашкою. Бал? Бал – это прекрасно. А вот возможное нарушение ее инкогнито – совсем напротив.

– Ну что вы, дядюшка! Не стоит так утруждаться…

– Стоит! – категорическим тоном заявил Анис Виссарионович, для пущей убедительности стукнув кулаком по столу. – Моя племянница того стоит!

– Кого же вы хотите пригласить? – осторожно осведомилась Настасья Павловна, смиряясь с неизбежным и лелея надежду, что торжество будет не слишком пышным.

– Всех! – горячо заявил Фучик.

– И ваших агентов тоже?

– И моих агентов тоже. Есть у меня один замечательнейший экземпляр – Шульц Петр Иванович! – сказав это, Фучик как-то хитро покосился на Настасью, отчего та снова испуганно застыла. Неужто дядюшка что-то знает о ее похождениях?

– И что же? – спросила Настасья Павловна как можно спокойнее.

– А то, Настенька, что ты уже второй год как вдовая…

– Дядюшка! – воскликнула с укором Оболенская.

– Знаю, знаю, ты ещё переживаешь безвременную кончину Алексея Михайловича, но, скажем прямо, Настенька, супруг твой был не из тех, память о ком стоит свято…

– Довольно, дядюшка, – прервала его Настасья Павловна с мягкой улыбкою. – Не будемте, прошу вас.

– Хорошо-хорошо, Настенька. Но к Пете ты всё же присмотрись…

«Уже насмотрелась» – хотелось буркнуть Настасье Павловне. «Да так, что ни сна теперь, ни покою».

– Ну что же, мне пора, – продолжал, тем временем, дражайший дядюшка, вставая из-за стола. – Дела не ждут.

Когда Анис Виссарионович отбыл в агентство, Настасья Павловна позволила себе, наконец, сменить выражение лица на хмурое. Затеянный дядюшкой бал добавился в число проблем, и без того уже навалившихся на Оболенскую сверх меры. И заказ нового платья вкупе с думами о том, как удержать на замке неугомонного Моцарта, к несчастью, слишком любившего музыку, чтобы оставаться в стороне от бала, были лишь малой толикой того, что беспокоило Настасью Павловну. Главная же ее забота состояла в том, чтобы каким-то непостижимым образом избегать весь вечер господина лейб-квора, ведь Анис Виссарионович наверняка пожелает представить их друг другу.

Во время бала у Настасьи Павловны Оболенской не было ни единой свободной минуты. Каждое мгновение она была напряжена, как сжатая пружина, сосредоточив все силы на том, чтобы не попасться на глаза Петру Ивановичу. Особенно после того, как заметила, что тот беседует с Павлом Андреевичем Оболенским. И, судя по лицу лейб-квора, беседа эта носила не слишком приятный оттенок.

Не нужно было быть семи пядей во лбу, дабы понять, о чем они говорили. Вернее – о ком.

И хотя Настасья Павловна понимала, что рано или поздно ей придется предстать перед Петром Ивановичем – хотя бы для того, чтобы продолжать за ним следить – предпочитала сделать это скорее позже, чем раньше, рассудив, что будет гораздо лучше, если сие произойдет, когда господин лейб-квор немного успокоится. Во всяком случае, она очень надеялась на то, что Петр Иванович отходчив.

А потом она потеряла его из виду. Прячась за кадкой с пальмой – ужасная, по мнению Оболенской, мода заводить в доме такие растения, сейчас, тем не менее, была ей весьма на руку – Настасья Павловна для прочей подстраховки прятала лицо за металлическим веером – ещё один подарок покойного Алексея Михайловича, и силилась разглядеть в толпе Шульца. Петра Ивановича, однако, нигде не было видно, что порождало в Настасье Павловне надежду, что тот уже отбыл домой. Увлеченная своим занятием, она даже не заметила, как к ней кто-то подошёл сзади. Тяжёлые – явно мужские – руки опустились ей на плечи и Настасья Павловна буквально помертвела, ожидая, что это Петр Иванович сумел отыскать ее первым и теперь предстоит давать ему ответ за все свои маленькие шалости.

Несмотря на желание бежать отсюда немедля, Оболенская, сделав глубокий вдох, все же нашла в себе сил оглянуться на крепко державшего ее мужчину. Ещё один вздох – на сей раз облегчения – сорвался с уст Настасьи, когда она обнаружила, что что чуть вытянутый подбородок со светлой щетиной Шульцу принадлежать никак не мог.

– Какая удача, что я наконец-то нашел вас, Настасья Павловна, – интимным тоном прошептал мужчина ей на ухо, заставив Оболенскую дрогнуть. – Негоже такой красоте скрываться от людских глаз.

Натянув на лицо улыбку, Настасья Павловна, сделав немалое усилие, сумела вырваться из цепких объятий неизвестного, и оказалась с ним наконец лицом к лицу.

Мужчина был совершенно ей незнаком, но смотрел на нее так, будто ему было известно что-то большее, чем ей самой. От пронизывающего взгляда синих глаз и тонкой, таившей в себе опасность улыбки, хотелось поежиться. И все же Настасья Павловна невольно отметила красоту идеального в своих пропорциях мужественного лица, словно вылепленного неведомым скульптором. Этот белокурый красавец мог бы позировать для статуи Аполлона, посрамив при этом греческого бога своей неотразимостью.

– Мы с вами знакомы, сударь? – произнесла наконец Настасья Павловна, осознав, что ее пристальный осмотр незнакомца чрезмерно затянулся.

Он посмотрел ей прямо в глаза, и в этом взгляде светилось такое понимание, что Оболенская невольно вспыхнула. Должно быть, мужчина истолковал ее внимание весьма приватно.