Благодетель и убийца

– Как бы мне еще было защититься от этого страшного осознания? Мне показалось, достаточно только поверить самому себе.

– Ты возомнил, что можешь с легкостью распоряжаться чужой жизнью, и был в этом уверен. На деле это оказалось тебе не по зубам, и потому тебе страшно.

Он достал и поджег сигарету, а мне даже не захотелось ничего ему говорить. Я лишь открыл форточку.

– Это какой-то злой рок… в какое дурное время мы живем! Что оно с нами сделало?

– Не прикрывайся временем, баламут. Время всегда будет дурным, пока, пожалуй, не исчезнет род человеческий. Только от тебя зависело, как поступать, а то, что ты связан семейными обстоятельствами… знаешь, тогда оправдаться можно и дурным настроением. Люди не меняются, просто такое время, какое они сами строят, раскрывает их дурную личность.

– Раз уж это я дурная личность, почему без работы сидишь ты? И почему жалобу написали на тебя, когда из всего текста там правда только в том, как тебя зовут?

– Жизнь штука несправедливая. Нужно ли мне махать шашкой, если я ничего с эти не поделаю? А ты что же, читал жалобу?

– Конечно, читал. Этот бред всем под нос пихали. Медсестра со второго этажа, больно инициативная нашлась, всех лично объездила. Я ее с лестницы чуть не спустил.

– Спасибо тебе. И за деньги спасибо. Но я все же надеюсь, что мне не придется их потратить.

– Поступай, как знаешь. Я пойду уже, Люда ждет. Ты прости меня еще раз. Я надеюсь, однажды все наладится.

– Я тоже.

Глава 5

Вопреки моим самым худшим ожиданиям, работать у Орлова «служанкой» оказалось не так унизительно, как могло показаться сперва. Он жил в хорошем доме недалеко от Кутузовского проспекта. Его домочадцы и он сам относились ко мне достаточно уважительно. С Антоном Антоновичем мы даже могли кратко побеседовать на предмет того или иного медицинского случая, если его это интересовало. В мои обязанности входило ежедневно закупать необходимые продукты, поддерживать в доме чистоту и периодически «выгуливать» отпрыска Орловых, который оказался смышленым мальцом. По счастью, в квартире, которая раньше была коммунальной, Орловы занимали все три комнаты, и обо мне никто не знал.

Я заставил себя быстро примириться со своим новым положением и радоваться тому, что мне хватает на кусок хлеба и прочие продукты. К тому же, Юрский и семья Веры не оставались в стороне и то и дело, делись со мной тем или иным, отчего мне было до жути неудобно. К моей радости, Элла Ивановна, сердечно поддержала меня, хотя неизвестно было, на сколько хватило бы этой доброты, ведь в ее глазах как будущий муж Веры я должен был опуститься очень низко.

Так или иначе, жизнь шла своим чередом. Я стал больше читать книг, принесенных Верой, а ее саму встречал каждый день после занятий или выступлений, мы чаще прогуливались по городу. Она могла оставаться у меня по несколько дней, и в это время я счастливо грезил о том, что однажды мы могли бы сложить настоящий семейный быт.

Долгорукий посетил меня в субботу вечером, и я не имел особых ожиданий относительно нашей встречи.

– Не буду ходить вокруг да около, Лев Александрович, у меня не так много информации для вас.

– Я был готов к этому, поэтому не бойтесь огорчить меня.

– Сами понимаете, напрямую выведывать что-либо слишком неосмотрительно. Да и работники МИДа знают об этом лишь вскользь. Все, что я выяснил в тех или иных непринужденных разговорах – аресты производят очень тихо, без лишнего шума под удар попали сперва именитые врачи. Насколько я понял, их держат на Лубянке. Думаю, вы уже слышали о грядущих проверках, первыми под раздачу попадут евреи.

– Именно поэтому меня уволили. Но я уже нашел источник дохода, более, чем неприметный.

– Хорошо, это значительно может вас обезопасить, – потом Филипп Евгеньевич задумался, как будто что-то припомнил, – если только ваша фамилия не стоит в истории болезни какого-то важного чиновника.

– Честно сказать, такой случай имеется, – Долгорукий, явно не ожидая такого ответа, округлил глаза, – в начале прошлого к нам поступил экстренный больной – какой-то партиец с острым панкреатитом, ближайшей оказалась наша больница, а я в тот день дежурил. Фамилию этого человека я не запомнил, какая-то распространенная. С лечением никаких проблем не возникло, его быстро поставили на ноги. Но полгода спустя я вдруг решил почитать газету и – что бы вы думали – на одной из первых страниц вижу его фотографию и большие буквы: «скончался». Якобы от сердечного приступа. Разумеется, моей вины здесь быть не могло, но…

– … но если сейчас кому-то вздумается под вас копать, за этот факт крепко зацепятся.

– Да и документы наверняка сохранились в архиве? – я кивнул в ответ.

– Это может значительно осложнить ситуацию… но ничего не поделаешь – я могу лишь просить вас не привлекать к себе излишнего внимания.

– С этим я более-менее справляюсь.

– Пожалуй, мне больше нечего задерживаться. О каких-либо волнениях – если они произойдут – я вам, конечно, расскажу. Хотя вы, может, и узнаете обо всем раньше меня.

Долгорукий пожал мне руку и уже направился к выходу, как вдруг замер на пороге моей комнаты. Когда я в недоумении посмотрел в коридор через его дрожащее плечо, то застал Юрского ровно в том же положении. Они, не мигая, смотрели друг на друга, и, казалось, прошла вечность, пока Юрский не сказал:

– Пятнадцать лет… ты очень повзрослел, Филипп.

– А ты совсем не изменился. Только постарел.

– Ах, Лев Александрович, я вас не заметил. Думаю, вы уже познакомились с моим сыном – Филиппом Марковичем Юрским.

– Не присваивай мне несуществующего имени, – процедил сквозь зубы мужчина. От смущения я не понимал, куда деться, и предложил этим с виду чужим людям, которые оказались друг другу родными, обсудить ситуацию у меня. Только теперь я разгадал, почему выражение глаз Филиппа казалось мне таким знакомым.

– Мне лучше выйти.

– Нет-нет, Лев Александрович, останьтесь, – неожиданно сказал Долгорукий, – вы однозначно человек порядочный, вам я доверяю. А находиться один на один в обществе этого… словом, нет никакого желания.

Юрский за все время не проронил и слова, лишь продолжая смотреть на сына.

– Судя по всему, моему отцу нечего сказать. Я даже не удивлен. Думаю, будет честно поведать вам нашу историю. Хотя частично вы ее уже наверняка слышали. Дело в том, что пятнадцать лет назад, в апреле тридцать восьмого года, мою мать незаслуженно обвинили в том, что она не совершала. Ее стремительно арестовали, а вскоре расстреляли, о чем нас известили письмом. Я обивал все пороги этих проклятых учреждений, где ее держали, пока, к собственному ужасу, не убедился, что все это действительно правда. Мой дражайший отец все это время мог лишь ходить, как приведение, и бормотать что-то под нос. Потом его самого арестовали, но, видимо, он был настолько жалок, да и без его дражайшей кафедры не обошлось… словом, отпустили.

– Филипп, ты…

– Помолчи. Свое слово ты должен был сказать еще тогда. Потом в наш дом явились люди, чтобы описать все наше имущество. Якобы то было куплено на украденные деньги. И что же я увидел? Человек, сохранивший каменное лицо, узнав о смерти своей жены, выл и заливался горючими слезами, когда из квартиры выносили стол из красного дерева, югославский сервант… не припомнишь, что там еще было?

Юрский молчал.

– Если бы вы только слышали этот плач… я тут же съехал и поселился у одногруппника. Но какая судьба могла достаться сыну «врага народа»? На меня незамедлительно прислали бумагу в университет, у меня не было ни шанса сохранить свою учебу. И в то же время выяснилось, что отец отрекся от меня.

– Филипп, я сделал это, напротив, чтобы ты остался в безопасности!

– Как быстро ты придумал эту отговорку? – Долгорукий смотрел на Юрского с глубоким презрением, и мне на минуту показалось, что он готов был пустить в ход кулак, – не держи меня за дурака, отречься можно было формально, но ведь на деле ты так больше и не связывался со мной.

– Ты послал мне записку, где требовал исчезнуть из своей жизни…

– И этой эмоциональной глупости тебе было достаточно. Но знал ли ты при этом, где я и что со мной? А я вот знал, что тебе удалось выйти сухим из воды и даже сохранить место на кафедре. Как же легко ты сдался… да будет тебе известно – мне была уготована судьба побираться на вокзале за кусок хлеба, если бы не мой профессор – Карл Георгиевич Долгорукий. К собственному везению, я проявлял себя как один из лучших студентов, чтобы меня заметили. Он узнал о случившемся, написал прошение за меня на имя самого Сталина, и был он, между прочим, далеко не последний человек во всем Союзе. Я смог не только восстановиться в институте, но еще и получил новый паспорт. Профессор поселил меня у себя, записал своим сыном, а отчество я взял в честь матери, и больше такого человека, как Филипп Юрский, не существовало. Если бы не он, я бы сейчас не стоял перед тобой такой, как сейчас.

– Послушай же меня теперь, я умоляю. Я глубоко сожалею о том, что проявил равнодушие, но и ты… можно ли рассуждать, как мне должно было скорбеть о Евгении? А отречение… ведь это действительно могло спасти тебя, но я был слишком нерасторопен и подействовал, когда уже было поздно. Что до твоей записки, после нее я, каюсь, смалодушничал. Мне не хватало смелости посмотреть тебе в глаза. Но позже я узнал, что ты под профессорской протекцией, что ты восстановлен в учёбе, и успокоился. А когда твоя карьера пошла вверх, это была для меня самая большая радость. Но ведь я уже не был тебе нужен, верно?

– С чего ты это взял? Или, хочешь сказать, я после всего еще и сам должен был разыскать тебя, чтобы с детской наивностью поведать о своих достижениях?

– Я не то хотел сказать…

– Впрочем, это уже неважно, – Филипп выставил руку перед отцом ладонью вперед, как бы заставляя замолчать. Потом он залез в портфель и, порывшись в бумажнике, извлек оттуда не меньше трехсот рублей, – я, конечно, тоже хорош. Пусть это будет первая моя тебе материальная помощь. Адрес-то теперь я знаю.

– Я не возьму.

– А мне неважно. Не возьмешь ты – возьмет Лев. А не возьмет он, купишь своим философам на кафедру Кантовских и Шопенгауэровских книжек. Или детям сладостей…